Опять прозвучал хрустальный сигнал.
Это был Василий Степанович Цвях в своем командировочном
темном и несвежем костюме, краснолицый, мускулистый и седой. Он
появился в двери и окинул общество доброжелательным взглядом.
Увидел Туманову, пронес свои желтоватые седины к ней,
представился и, кланяясь, попятился к двери.
-- Извиняюсь, -- сказал он, вежливо дернувшись. -- Я
прервал вашу беседу.
-- Васи-илий Степанович! -- пропела Туманова баском. -- С
вашим участием она потечет еще веселей! Вот кого мы сейчас
спросим. Вы не слышали нашего спора. Как вы считаете, Василий
Степанович, может быть в добре заключено страдание?
-- В добре? Вполне. Это была самая любимая тема моего
отца. Я запомнил с его слов несколько цитаток. Одна как раз
сюда подходит. "Сии, облеченные в белые одежды, -- кто они и
откуда пришли?" -- Тут Цвях поднял палец. -- "Они пришли от
великой скорби".
-- Ого! -- почти испуганно сказал Стригалев. -- Это он сам
сочинял такие вещи?
-- Такие вещи не сочиняют, -- сказал Василий Степанович с
чувством спокойного превосходства. -- Их берут из жизни,
записывают... И текст сразу становится классическим трудом. Это
Иоанн Богослов, был такой мыслитель. Ваш вопрос занимал людей
еще тыщу лет назад.
Наступило долгое молчание.
-- Василий Степанович... -- осторожно проговорила Лена. --
Мы тут гадали. Хотите погадать?
-- Никогда не гадаю. Даже в шутку.
-- Не верите в судьбу, а? -- хитро подсказала Туманова.
-- Вообще ни во что, -- был скромный ответ с потупленными
глазами. Федор Иванович удивленно на него посмотрел.
-- Позвольте, но когда-нибудь вы верили? Кому-нибудь... --
осведомился Вонлярлярский, трясясь от старости и изумления.
-- Когда-то... Когда совсем не думал. Тут или думай, или
верь.... Но, товарищи, у каждого накапливается опыт. И у меня,
значит, это самое...
-- Еще один неверящий! -- Туманова захлопала в ладоши. --
И вы с нами поделитесь?
-- А что делиться, дело простое, -- Василий Степанович
прошел к столу, уселся и хозяйским движением руки попросил себе
чаю. Лена ответила чуть заметным наклоном головы.
-- Я могу позволить себе верить только на основе личного
опыта, -- сказал Цвях, принимая от нее стакан. -- Личного
опыта, который, к примеру, говорит:
"Дед Тимофей всегда верно предсказывает погоду". Здесь я
доверяюсь своему опыту и получается уже не вера -- а почитай
что знание. А когда говорить про погоду берется неизвестный мне
человек, тут я могу только притвориться для вежливости. Стало
быть, никакой веры. Никаких призраков.
-- Простите, простите... -- послышался голос
Вонлярлярского. Эти мысли для него были новы, и он странным
образом крутил головой, чтобы они улеглись как надо. --
Простите, -- сказал он, -- как же я могу жить в семье, если
"никакой веры"?
-- А зачем верить? Ты ведь знаешь, что они тебя не
обманут. Простите, я хотел сказать, вы знаете. Так это же
лучше, чем говорить им: "Я допускаю, что вы меня не обманете, я
верю вам". Особенно, если с затяжечкой такой скажу. Нет! Я знаю
вас! И безо всяких там колебаний, без веры отдаю вам все свое.
Беритя! -- Иногда у Василия Степановича прорывался деревенский
акцент.
-- Ив коммунизм нельзя верить, а можно только знать? -- не
отставал Вонлярлярский, округлив глаза, крутя головой. Федор
Иванович посмотрел на него с укоризной.
-- Не можно, а нужно знать, -- ответил Цвях. -- Этим он и
отличается от религии.
-- В общем, да, конечно... А вы-то много знаете?
-- Если честно сказать, очень мало. Не имею достаточных
данных.
-- Вот видите... А говорите, верить нельзя. Как же без
веры?
-- Очень просто. То есть, вернее, сложно. Ищу данные и
буду искать, пока не найду.
-- И тут данные! Вы не сговорились с Федором Ивановичем?
-- спросил изумленный Вонлярлярский.
-- А чего сговариваться? К этому все придем. Зачем мне
верить, что "а" есть "а", если я знаю это. Зачем мне верить,
что "а" есть "б", когда я знаю, что это не так. Правда,
современная мудрость говорит... Ну, пусть докажет. Верить --
это значит передать свой суверенитет. Можно матери. Можно
другу. Можно -- испытанному авторитету. Испытанному. И все --
до определенной точки. Я верю матери, но знаю, что она
недостаточно образованна. И когда она говорит об эпилептическом
припадке: "Возьми за мизенный палец, подержи и все пройдет", --
я мягко, чтобы не обиделась, обхожу ее совет. И никому я не
поверю, кто мне скажет: "Возьми за мизенный палец". Даже если
это будет говорить самый что ни на есть... Я вычеркиваю начисто
всякую веру и отлично, товарищи, обхожусь одним знанием. А так
как я знаю, что его у меня маловато, -- тем более.
-- То есть как? -- изумился Вонлярлярский.
-- А так. Не суюсь!
-- Феденька, а почему это ты ни во что не веришь, можно
узнать?
-- Я? Тот же путь. Бывают встречи, столкновения... И
налагают печать на всю жизнь.
-- На тебе так много печатей? Видно, бедокурил в юности,
так я понимаю?
-- А кто в юности не бедокурил? -- добродушно заметил
Цвях. -- Все бедокурят.
-- Федяка, ты что-нибудь нам... Случай какой-нибудь из
опыта...
-- Расскажу, -- и Федор Иванович посмотрел на Лену: --
Пожалуйста, мне стаканчик чаю.
-- Может, мужчины хотят водочки? -- предложила Туманова.
-- Могу дать.
-- Не-е, -- Цвях отвел водку рукой. -- С водкой так не
поговоришь. Самовар! Наливайте полный самовар! Да чаю еще
заваритя!
Получив свой чай, Федор Иванович помешал в стакане
ложечкой.
-- Только это будет не та, не первая история, где добро и
зло. Ту историю я пока поберегу. А вот некоторую сказку... Про
черную собаку... -- тут он страшно на всех посмотрел и добавил:
-- ...с перебитой ногой. Черная такая была, аккуратная
собачоночка. Она была не виновата, что родилась с красивой
блестящей черной шерстью. Как будто черным лаком облитая... Не
была она виновата и в том, что люди именно черный цвет назвали
цветом проклятия и несчастья. И тайной всякой пагубы. Не серый
и не желтый какой-нибудь, а черный.
Он не спеша, чувствуя, что все заинтересовались и забыли о
своем другом интересе к нему, отпил полстакана чаю.
-- Вот так... Было это в Сибири, в тридцатом, кажется,
году. Мне было двенадцать, и родители устроили меня на лето в
деревню, к знакомому крестьянину...
-- Не мешай! -- гаркнул Вонлярлярский на жену, сбросил ее
руку со своего плеча и уставился на Федора Ивановича.
-- Ну, понятное дело, единоличник. Изба, амбар, рига.
Спали мы с хозяйским сыном в амбаре на ларе. Хозяин, помню, все
говорил о нечистой силе. Не спите в амбаре, говорит, она, в
основном, шебаршит там, где икон нет -- в амбаре да в овине.
Ходил я с ними и в поле помогать. Весело работали. Весело и
дрались с соседней деревней по праздникам. Да... Дрались-то
дрались, а вот ведьму гнать объединились. Обе деревни. Сама
ведьма жила в нашей деревне, на краю. Учительницей когда-то
была. Все ее боялись. Хозяин говорил:
ведьма как ведьма, очень просто. Чувствуете? Он так верил,
что это казалось знанием! Ведьма она и есть. Как ночь --
перекинется собакой черной и бегает по огородам, вынюхивает,
значит. А корова потом молока не дает. И не ест ничего. Не
залюбила ведьма нас, -- это хозяин говорит, -- не подвез я ей
дров. Некогда было, да и с ведьмой связываться кто захочет? Все
ему, хозяину, было ясно... Вот и отправились две деревни и мы
всей семьей. Родители, дочка -- пятый класс, сын из техникума,
шестнадцатилетний, и я, ваш покорный слуга. Чистим оба зубы
"хлородонтом", а в нечистую силу верим! Под утро вернулись с
победой. Черную собаку подняли на огородах, погнали. Наш Толя
бросил удачно палку, перебил ей переднюю ногу. На трех
ускакала. А на следующий день ведьма вышла из своей избы, мы
глядь -- а у нее рука замотана тряпкой. И на перевязи... А
потом -- через несколько дней -- ведьма исчезла куда-то. Изба
так и осталась пустая. Никто не селился. Думаю, учительница
вышла специально -- попугать дураков, посмеяться. Руку я сам
видел. Ну, а Толю я встречаю лет через восемь -- он уже в этом
районе пост занимал. В партии уже был. Я ему говорю: "А
помнишь, Толя, как ты ведьме руку перебил?". Как он смутился,
как заелозил! "Во-он, что вспомнил. Глупость то была, детство,
нечего и вспоминать". А сам оглядывается -- разговор при
публике был. Я думаю, у многих людей в жизни была такая встреча
с черной собакой. Не только у отсталых крестьян. Гонят -- и
верят, что гонят ведьму...
-- Собака и образованных навещает, -- сказала Туманова. --
Только тут собака породистая. Черненькая такая болоночка...
-- Именно, -- подтвердил Цвях. -- Тут даже дело не в
образовании, а в вытаращенных глазах. Бывает, образованный, а
глаза вытаращит раньше, чем подумает. Я помню, в тридцатых
годах прямо полосами находила на людей дурь. Безумие такое.
Вдруг начинают выискивать фашистский знак, будто бы ловко
замаскированный в простенькой и ясной картинке спичечного
коробка. Ищут -- и у всех вытаращенные глаза. И оргвыводы,
понятно, для несчастного художника. Или на обложке школьной
тетрадки вдруг высмотрят руку, протянутую к советскому гербу --
чтоб сорвать. И пошло -- шепот на закрытых собраниях, отбирают
у ребятишек тетрадки. В огонь! Знаний мало, вот и кажется
всякое. Верят! В разную чертовщину...
-- Вроде вейсманизма-морганизма, -- подсказал Стригалев.
У гостей повеселели глаза. Но Цвях этого не заметил.
-- Напомни им сейчас, кто остался жив, про тетрадки, про
спичечный коробок. "Что-о? -- закричат. -- Еще что вздумал -- в
старье копаться!"
-- Я все же до конца не удовлетворен, -- возразил
обиженный голос Вонлярлярского. -- Что же тогда нам делать с
этими прекрасными стихами: "Честь безумцу, который навеет
человечеству сон золотой"?
-- Там сказано, Стефан Игнатьевич, во-первых, "если". Если
мир дороги найти не сумеет, -- возразила Туманова. -- А мир
отыщет ее в конце концов. Я, во всяком случае, верю...
-- Не верю, а надеюсь, -- поправил ее Цвях. -- А золотой
сон -- что? Одни будут спать, а другие -- шарить у них по
карманам. Где вера, там больше всего спешат от верящего
что-нибудь получить. Авансом. Деньгами. Или подсунуть бумажку
какую-нибудь подписать. Нет, сна не нужно. Только знание.
Когда гости начали расходиться, Туманова подозвала Федора
Ивановича, потянула его к себе, зашептала.
-- Дай сюда ухо. Как тебе моя компания? Как тебе эта
девочка? Не правда ли, хороша? У нее и жених подходящий, скажу
я тебе.
-- Кто?
-- А вот стоял. Стригалев, ты с ним уже знаком. Они вместе
работают над картошкой. У него есть кличка, студенты прозвали.
Троллейбус, хи-хи-и! Ты их уж не трогай, когда начнешь свою
ревизию. Хватит с него, он ведь уже сидел. За это самое -- за
Менделя -- Моргана. И твой брат, к тому же, фронтовик. Ладно?
Поэтому, прощаясь с Леной, Федор Иванович был сух и даже
невежливым образом продолжал разговор с Цвяхом, показывая, что
очень увлечен. Это у него получилось само собой -- он не смог
бы иначе скрыть свое неожиданное страдание. Она же, держа его
руку и слегка пожимая, не отрывала глаз от его лица. Но
пришлось все же оторвать, и, надев кофту, она поспешила к
двери, за которой на лестничной площадке ее ждал этот угрюмый
Троллейбус.
Даже тот, кто хорошо знает этот город, попав на его улицы
вечером, каждый раз примечает некую особенность. Если днем
город с его преобладающими двухэтажными домами дореволюционной
