женской мощью, которая так и заявляла о себе. Это была
маленькая веселая недоступная крепость. Лишь взглянув на эту
девушку в очках, мужчина должен был отступить, угадав в ее
натуре требования, соответствовать которым в состоянии далеко
не всякий. Она все время двигалась в чуть заметном танце, в
безоблачной меняющейся игре, и ее пальцы и все прекрасные
узости фигуры в сером подпоясанном халатике непрерывно писали
тексты, читать которые дано не каждому. Он еще вчера, с первых
же минут навсегда отказался говорить ей безответственные
приятности, которые, как и цветы, принято подносить женщинам.
Строжайшее предупреждение на этот счет прочитал он в ее
сдвинутых черных бровях. В них и была вся сила. И сегодня эти
брови хоть и разошлись, но все время были готовы к жестокой
расправе.
Обойдя с тылу почти половину парка, они перешли по мосту
из бревен овраг с бегущим по его дну ручьем, притоком громадной
реки, что незримо присутствовала, укрывшись за парком. Начались
первые шестиэтажные дома города из серого кирпича.
-- Дальше меня, пожалуйста, не провожайте, -- вдруг
сказала Елена Владимировна.
Взглянув на ее строгие брови, он, конечно, и не подумал
показать ей свое удивление. Он тут же скомкал все свои пожитки
и даже отступил на полшага.
-- Я, собственно, и не...
Но Елена Владимировна объяснила:
-- У меня гора дел. Надо сходить в магазины. А потом я иду
к Тумановой. Сегодня я варю ей борщ.
"Вот этого бы не следовало ей говорить, -- почему-то
шепнул ему отдаленный голос. -- Никто не требовал от нее таких
уточнений".
-- Превесьма... -- сказал полушутливо и, как на шарнире,
повернулся было, чтобы идти. Но она стояла с протянутой рукой.
"Все еще катапультируетесь?" -- говорило ее лицо.
Он пожал ей руку. "Я ведь катапультировался еще вчера, --
ответила его изогнутая бровь. -- Сейчас я стою на твердой
земле, вдали от всяческих летательных аппаратов".
И он пошел, не оглядываясь, к парку, туда, где розовели
вдалеке стены институтских зданий.
Он вошел в комнату для приезжих и увидел там своего
"главного". Василий Степанович сидел на койке и закусывал.
Перед ним на стуле была расстелена газета, на ней он расположил
сваренные еще дома крутые яйца, растерзанную селедку, измятые в
чемодане домашние пирожки. Тут же лежала книга Энгельса
"Диалектика природы".
-- Давай, подсаживайся, Федор Иванович, -- сказал он. --
Поможешь дошибать припасы, а то завоняются. Москва сейчас будет
звонить. Докладывать буду Касьяну про наши успехи.
Федор Иванович подсел и взял пирожок.
-- Понимаешь, Федя, -- Цвях ел, энергично двигая всем
лицом. -- Понимаешь, смотрел я на тебя сегодня. Здорово ты
знаешь свое дело. Здорово, ничего не скажешь. Правда, иногда
ловлю себя: чем же кончится такая наша ревизия? Я бы один всех
бы подряд одобрил. И Ходеряхина этого, и Краснова. Здорово ты
их накрыл. Как они до сих пор держались? У меня, конечно,
знания не то, что у тебя. Я практик. Доктора мне дали за
результаты. Мне дед мой и отец -- они были
любители-селекционеры -- столько оставили материалу, столько
всего наоставляли, что мне и делов было -- только осваивай да
выдавай подготовленные почти за сто лет сорта. Две яблони у
меня уже давно районированы. А ведь и это далеко не все. Ну, а
научное обоснование -- тебе-то покаюсь -- академик Рядно и Саул
мне приделали. Саул этот, ох, и языкатый, сволочь, не дай бог к
нему под горячую руку попасть. Ни одного живого места не
оставит.
Задребезжал телефон. Цвях схватил трубку и, вытирая рот,
покраснев, вступил в переговоры с Москвой.
-- Ай?.. Да-да! Заказывал. Повторитя, барышня... Ай?
Академик Рядно? Касьян Демьянович?
-- Я тебе говорил, -- как комар, запищал в трубке ответный
голос, и Цвях чуть отвел ее от уха, чтоб слышал Федор Иванович.
-- Какой я тебе Касьян? Кассиан Дамианович. Ну-ка, повтори...
-- Кассиан...
-- Я ж тебе говорил! -- академик загоготал весело. -- Хоть
я и народный, а имена у меня византийские. Императорские. Вот
так, Вася. Ну, докладывай, как там наш молодой...
-- Ой, не говорите, Кассиан Дамианович! Молодой, да
ранний. Чешет так, что пыль и перья... С первой встречи, как
даст... Нотацию им провел, мозги на место поставил. Ну, а
сегодня работы смотрели. Нет, нет, формальных генетиков пока не
трогали. Тут же с наскоку не возьмешь -- надо присмотреться. Но
Федя нанюхает, он крепко берет. Дело зна... Ай? Двоих наших
пришлось... Окоротили. Чистая фальсификация, Да они и сами
понимают, растерялись. Оглоблей хотели V рот заехать, думают,
пройдет... Ходеряхин и Краснов...
-- Странно, -- пропищала трубка. -- Ну да... Они
согласились?
-- Тут соглашайся не соглашайся, Кассиан Дамиановнч...
Знаешь, когда за руку схватят, а в руке-то краденый кошелек...
-- Ну, ладно. Только расстроил... Хотя, материалы все
равно поступят ко мне. Посмотрим. Ну а как вейсманистов, еще не
щипали?
-- Завтра с утра.
-- Ну, давай...
Цвях положил трубку. И сразу же телефон опять зазвонил.
-- Кого еще черт несет, -- недовольно проговорил Василии
Степанович и поднес трубку к уху. -- Алло!
-- Меня! -- отозвался вкрадчивый, но звонкий голос. --
Меня несет черт, Василий Степанович! Как там Федяка, на месте?
-- Здравствуйте, Антонина Прокофьевна! -- Федор Иванович
перехватил у него трубку. -- На месте, на месте!
-- Здравствуй, Федяка. Это я тебе решила позвонить. Думаю,
дай-ка передам ему, что про него в институте дамы говорят.
Хочешь знать? Там есть такая Шамкова. Анжелка. Аспирантка. Она
тебя приметила и говорит другим кафедральным дамам: "Вот этот,
который приехал нас проверять. Заметили, какой он корректный,
обходительный, какая выдержка, такт. Ну, настоящий педант!".
Федор Иванович рассмеялся было, но что-то перехватило ему
горло. И он, выждав для приличия паузу, спросил легким голосом:
-- Ну как, хороший борщ вам сварила Елена Владимировна?
-- Не то слово. За уши не оттянешь. Вот только что кончила
обедать. Ты знаешь, когда он постоит суточки, настоится --
ложку проглотишь!
-- Вот и дали бы постоять!..
-- Сколько же ему стоять? Вчера ведь варила...
-- Та-ак... А что варила сегодня?
-- Сегодня ей нечего у меня делать. Ты что, шпионишь за
нею? Федяк!
Федор Иванович не мог прийти в себя от разочарования.
Стоял с трубкой у уха и гладил себе голову.
-- Ты куда запропал?
-- Да не запропал, тут стою...
-- Слушай-ка, есть хорошая идея: пригласи ее в кино! Ты
очень строгий ревизор? Можно тебе?
-- А что?
-- Только молчок, хорошо? Ей нужно с тобой поговорить. Они
там, бедняги, что-то предчувствуют...
-- О сухарях, что ли? Уже поговорили.
-- Да? Какой же ты молодец у меня! Я ей так и сказала: не
бойся, его надо прямо спросить, он темнить не будет, это не в
его натуре.
-- Да-а... -- сказал Федор Иванович. -- Да-а... В общем,
все так и должно быть...
Положив трубку, Федор Иванович опустился на койку рядом с
"главным".
-- Ты что? -- спросил тот, глядя на него с подозрением.
-- Да так как-то, Василий Степанович. Катапультироваться
надо...
На следующий день к девяти часам они подошли к оранжереям.
Они вошли в ту же дверь, что и вчера, окунулись в теплынь, и
так же встретила их настороженная группа человек в восемь, и
среди них, как всегда, несколько угрюмый Стригалев, совсем
плоский в своем халате, и Елена Владимировна, устремившая на
Федора Ивановича сияющий лаской взгляд. Все поздоровались, и,
как вчера, завязался непринужденный, полный напряжения
разговор.
-- У ректора, вернее, у Раечки, секретарши, книжечка
интересная лежит, -- негромко и между прочим обронил Стригалев.
-- Я думал, железнодорожное расписание-Федор Иванович посмотрел
на часы. Надо было начинать.
-- Раскрыл, -- продолжал Стригалев, -- внутри тоже как
расписание поездов -- столбцы. Вроде со станциями и
полустанками. А потом смотрю: батюшки-светы! Это фамилии! И
знаете, что оказалось? Нет, не угадаете. Приказ министра
Кафтанова об увольнении профессоров и преподавателей, как там
сказано, "активно боровшихся против мичуринской науки".
Федор Иванович опустил голову.
-- Ваш институт тоже упомянут?
-- У нас же еще ревизия не кончилась, -- вставил статный
Краснов, слегка выпятив фарфоровые глаза наглеца. -- Данные про
вас еще не поступили.
Все сразу смолкли от его бестактности. Федор Иванович
покраснел.
-- Тебе-то, товарищ Краснов, ничто не грозят, -- сказал
Цвях. -- Ты же мичуринскую науку вон как поддерживаешь...
"Ну, мой ёглавный"! Ну, штучка!" -- повеселев, подумал
Федор Иванович.
Так поговорив, все прошли в глубь оранжереи. Здесь, на
стеллажах, стояли горшки и ящики с разными растениями, и он
сразу узнал высокий ветвистый стебель красавки с несколькими
колокольчатыми фиолетово-розовыми цветками.
-- Чей это ящик? -- спросил Федор Иванович, сразу
заинтересовавшись.
-- Это мое творчество, -- снисходительно к самому себе
сказал Стригалев. -- И дальше все мое, Елены Владимировны
Блажко и аспирантов.
-- А что у вас здесь делает "Атропа белладонна"? -- Федор
Иванович не отходил от красавки, он сразу почуял интересный
эксперимент.
-- Она же пасленовая. Я привил ее на картофеле. Видите,
как пошла! Все картофельные листья оборваны, но, представьте
себе, завязались картофельные клубни! Разрешаю подкопать...
-- Очень интересно! -- сказал Федор Иванович и, отложив в
сторону свой блокнот, запустил руку в мягкую теплую землю.
Пальцы его сразу же уперлись в большой твердый клубень.
-- Очень интересно! -- сказал он, отряхивая пальцы. --
Прививка сделана до завязывания клубней?
-- До завязывания. Мы ищем подходы к отдаленному...
-- Да, я сразу понял, -- Федор Иванович поспешно кивнул и
встретился взглядом со Стригалевым. -- Надо собрать клубни и
проверить на алкалоиды, на атропин. Надо все точки ставить до
конца, -- сказал он со значением.
"Рискованно работаешь, -- подумал он, поглядывая на
Стригалева. -- Атропина в клубнях может не оказаться, и это
будет хорошая дубина у вас в руках. Против нашего... Против
мичуринского направления..."
Ему не хотелось бить этого человека, так неосторожно
подставившего себя под удар. "А имею я право бить за это? --
вдруг спросил он себя. -- Ведь это должны были проделать мы,
прежде чем громогласно заявлять..." Он то и дело принимался
изучать Стригалева с растущим болезненным интересом. Лицо Ивана
Ильича было подернуто болезненной желтизной худосочия, кое-где
были заметны фиолетовые пятна заживших чирьев -- как потухшие
вулканы, а один -- около кадыка -- похоже, действовал, был
залеплен марлевым кружком.
Стригалев продолжал докладывать:
-- Очень эффективен метод предварительного воспитания
обоих родителей на одних и тех же подвоях...
Услышав знакомое слово "воспитание", мичуринец Цвях
закивал головой.
-- Мы взяли взрослые, уже цветущие растения томатов --
сорт "Бизон". На один из них прививались молодые сеянцы
картошки культурных сортов, а на другие -- сеянцы дикарей.
Когда зацвели -- скрещивали дикие привои с культурными. Процент
удачи скрещиваний доходил до ста... Здесь, вы видите, дикарь
завязал ягоды. Видимо, томат расшатывает наследственную
основу...
Цвях опять кивнул несколько раз. "Расшатывание",
"наследственная основа" -- это было хорошо знакомо ему.
