восточными глазами, проректор академик Посошков, заведующий
проблемной лабораторией доцент Стригалев и два цитолога --
супруги Вонлярлярские. В самом темном месте кабинета все время
бежало вверх фиолетово-голубое пламя спиртовки -- хорошенькая
девушка в очках, научный сотрудник Лена Блажко, варила в
большой колбе кофе, разливала по пробиркам, похожим на
вытянутые вверх стаканчики, и с изящными полупоклонами, как
гейша, подавала собеседникам. Над столом профессора висел
большой портрет Менделя. Монах в черной сутане с узким белым
воротничком спокойно смотрел сквозь очки, скрестив руки на
груди, держал какую-то книжку, заложив в нее палец. Рядом висел
в такой же -- дубовой -- раме портрет Моргана. Старик с
бородкой выглядывал из-за бинокулярного микроскопа, сдвинув
очки на кончик носа, скептически смотрел на кого-то. На кого?
На яркий цветной портрет Трофима Денисовича Лысенко, который
разместился в большой раме напротив. Академик рассматривал в
лупу колос ветвистой пшеницы "Тритикум тургидум". По слухам, он
ходил с этой пшеницей к самому Сталину. Он будто бы обещал
приспособить ее для наших полей, и это должно было дать
пятикратное увеличение урожая. Пшеничка-то не пошла, а
менделисты-морганисты не пропустили случая, высказались: мол,
это дали о себе знать законы генетики, против которых боролся
Лысенко, не очень удачно присоединив к своему знамени и имя
Мичурина. Эта-то пшеница, похоже, и заставила ученого
американца выглянуть из-за микроскопа, собрать на лбу несколько
морщин.
В кабинете были уже сказаны первые слова о начавшейся на
факультете ревизии, теперь наступила пауза, все задумались,
прихлебывали кофе.
-- У вас все в порядке -- в ваших записях? -- спросил
профессор Хейфец, ложась локтями на свой широченный стол,
разворачиваясь всем корпусом к Стригалеву. -- Имейте в виду, вы
сильно под боем.
-- Я все проверил еще раз, -- сказал Стригалев --
обугленный худощавый брюнет с длинными нитями седины в
непричесанных лохмах. Он был по-летнему в белой рубахе с
засученными рукавами. -- Дайте мне, Леночка, кофейку, -- он
протянул к Лене плоскую, длинную, волосатую руку.
И Лена, не взглянув, ответила красивым тонким жестом:
сейчас, сию минуту вы получите свой отменный, прекрасный кофе.
И уже подавала с наклоном головы полную пробирку.
-- Я боялся, что пришлют этого... карликового самца, --
проговорил с улыбкой академик.
Карликовым самцом здесь называли часто приезжавшего в
институт Саула Брузжака, "левую руку" академика Рядно, за его
маленький рост и всем известную скандальную связь со студенткой
-- рослой, тяжелого сложения девицей.
-- Эта Шамкова, она, по-моему, уже аспирант. Саул ее
двигает, -- сообщила Вонлярлярская.
-- Она у меня, -- пробормотал, хмурясь, Стригалев. -- Не
знаю, что из нее получится.
-- Дивны божий дела! -- проговорил профессор. -- Известно,
что у некоторых пауков, где замечена карликовость самцов, самки
пожирают своих супругов... По миновании надобности...
-- Ну, Саула не очень-то сожрешь, -- заметил академик.
-- То, что Рядно прислал этого Дежкина, надо еще
осмыслить, -- проговорил профессор.
-- Он был у меня вчера, -- сказал Светозар Алексеевич. --
Он далеко не дурачок. Довольно тонок и правильно реагирует...
Очень хорошо улыбается. Говорит, открыл ключ к пониманию добра
и зла. Правда, развивать не стал...
-- Эритис сикут дии, сциентес бонум эт малюм, -- сказал,
кряхтя, Вонлярлярский.
-- Переведите, пожалуйста, -- попросила Лена.
-- Станете яко боги -- будете ведать добро и зло.
-- Это змий сказал, надо не забывать, если даже говоришь о
человеке, который открыл ключ к пониманию добра и зла, -- слабо
улыбнулся Стригалев, показав стальные зубы. -- А вы-то, Стефан
Игнатьевич, что это вы парадную форму надели? Новый костюм,
бантик...
-- Оделся в чистое, -- сказал Вонлярлярский. -- По
морскому правилу.
-- Чтоб идти ко дну? -- спросил профессор Хейфец, и все
жиденько засмеялись.
-- Паникеры, -- баском сказала Вонлярлярская.
-- Я не закончил, -- проговорил академик Посошков. -- Он
не дурачок, но в правоте уверен железно.
-- Если не дурак -- значит, у него есть какая-то сложная
собственная концепция лысенковской галиматьи, -- профессор
покачал головой. -- Значит, он раб этой доктрины. Приехал к нам
помочь... Излечить от заблуждения, вернуть в лоно...
-- С христианской любовью, без кровопролития,
спасительным, все исцеляющим огнем, -- сказал Вонлярлярский.
-- Каяться не буду, -- тихо проревел профессор. --
Санбенито не надену.
-- И зря, -- заметил академик, мягко сверкнув глазами. --
Сейчас не пятнадцатый век.
-- Как понять? -- профессор обернулся к нему. И тут все
затихли. В дверь негромко стучали. Раздались четыре мерных
удара. Лена взглянула на профессора, тот кивнул, и она
повернула в массивной двери тяжелый старинный ключ. Вошел Федор
Иванович Дежкин -- явно с каким-то важным делом.
-- Легок на помине, -- сказал он, оглядывая всех. --
Поклон уважаемой конференции. Простите, я должен сделать
заявление. Можно? Вы не приглашали на это заседание ни меня, ни
моего старшего коллегу Василия Степановича Цвяха. Тем не менее,
мы против своей воли оказались среди вас, хотя и без права
голоса. У вас здесь перегородка... фанерная, по-моему...
А мы там бумаги листаем, уже часа полтора. Я уполномочен
сказать вам, что у нас нет дурных намерений, что пользоваться
вашими промахами мы не хотим.
-- Давайте представимся, -- сказал академик Посошков,
поднимаясь из своего кресла, изящный, как юноша, в своем
темно-брусничном костюме. -- Это профессор Натан Михайлович
Хейфец. Это кандидат Федор Иванович Дежкин, в прошлом наш
студент. Это наш завлаб -- генетик и селекционер Иван Ильич
Стригалев, доцент, доктор наук...
Громоздкий и худой, как дикарь, Стригалев распрямился,
словно выбираясь из клетки, и показал стальные зубы, и что-то
толкнуло Федора Ивановича. Он уже видел когда-то давно такое
измятое лицо и стальные зубы у одного геолога...
-- Иван Ильич, -- сказал Стригалев. -- Доктор, только не
утвержденный.
-- Это Леночка Блажко, кандидат...
-- Тоже не утвержденный, -- отозвалась Лена с улыбкой и
полупоклоном.
-- А это наши цитологи...
И сразу поднялся навстречу новому человеку чистенький
старичок с пестрым бантом на шее -- вчерашний синий бегун.
-- Торквемада... -- шепнул ему Федор Иванович.
-- Ваше преосвященство... -- чуть слышно пробормотал бегун
с еле заметным поклоном, как бы приложившись к руке Федора
Ивановича. Тут же он выпрямился и громко назвал себя: --
Вонлярлярский, Стефан Игнатьевич. Как это я мог не узнать
своего студента?
-- Леночка, кофе гостю, -- сказал академик. А Леночка уже
несла полную пробирку, и жесты ее, как иероглифы, которые Федор
Иванович сразу прочитал, говорили: хоть вы и ревизор, я вас
нисколько не боюсь и даже полна любопытства.
-- Такая у нас кофейная посуда, -- сказал академик.
-- Я примерно догадываюсь, что это за посуда, -- Федор
Иванович принял от Лены кофе, еле сдержав ухмылку. -- Она у
вас, конечно, носит ритуальный характер...
Как раз в это время маленькая искорка плавно опускалась
перед ним и, наконец, села ему на мизинец.
Это была мушка-дрозофила -- знаменитый объект изучения у
морганистов. Она несколько раз раскрыла крылышки и сложила,
пробежала вправо, пробежала влево и исчезла.
-- Кажется, дрозофила меланогастер, -- сказал Федор
Иванович. -- Правда, я не очень в этом...
-- Фруктовая мушка, могла запросто с улицы прилететь,
сейчас лето, -- небрежно заметил Стригалев.
-- Мне показалось... у нее были красные глаза, -- возразил
с улыбкой Федор Иванович. -- Я читал Добржанского.
-- Составим акт? -- угрожающе-устало сказал профессор
Хейфец.
-- Уж и акт! Однако у мушки был такой же вызывающий вид.
Она заодно с вами!
-- Вся природа заодно с нами, -- сказал профессор. Он уже
лез на вилы.
Академик подошел к нему, положил руку на плечо.
-- Натан Михайлович, не забывайте, вы лежите в обороне.
-- Кто лежит в обороне? -- раздался зычный голос от двери.
Там стояла невысокая тяжеловесная женщина с тройным блинчатым
подбородком, как бы в тройном ожерелье, да еще с двумя нитками
красных крупных бус. -- Это вы в обороне? Федор Иваныч! Дай-ка,
посмотрю, чем они тебя поят. Это же пробирка, в которой
формальные генетики разводят своих мух! Ничего, пей, этим нас
не проймешь! Так кто лежит в обороне?
-- Анна Богумиловна, теперь, когда вы пришли, уж, наверно,
мы зароемся все в землю, -- сказал профессор Хейфец.
-- Федор Иваныч! Светозар Алексеевич! Какая же это
оборона! Зачем они повесили портрет нашего президента с
ветвистой пшеницей, когда знают, что у академика с нею
неприятности?
-- А вот зачем, -- ответил профессор. -- Открыто
критиковать вас нельзя. Так пусть ваши собственные позы, слова
и дела будут вам критикой. Не хватает еще, чтобы мы за вас
думали, как оберечь вас от позора.
Федор Иванович покраснел.
-- Неужели вы так твердо уверены в своем?
-- Да нет, свое-то мы знаем пока очень слабо. Мы хорошо,
прекрасно знаем ваше. Оно было актуально двести лет назад.
Когда смотрели не в микроскоп, а в линзу Левенгука.
-- Тогда и мне придется высказать свою точку зрения. Мне
кажется, что ваша наука идет на ощупь от факта к факту, как
бурят землю геологи. Все глубже и глубже. Вам кажется, что
скважина идет прямо, а ее повело куда-то в сторону. В какую
сторону повело, повело ли вообще -- не знаете. Знай бурите,
думаете, что прямо.
-- Ну, сейчас так не бурят.
-- Вы как раз так и бурите. Наставляете звено за звеном и
последовательно бурите. А мы...
-- Диалектически? Скачкообразно?
-- Натан Михайлович! Запрещенный прием!
-- А ваш художественный образ?
-- Это я в пылу. А в общем-то я даже могу вам показать все
наше расписание ревизии наперед. Завтра, например, я приду к
Ивану Ильичу, буду смотреть его журнал и работы. Вам остаются
сутки на подготовку. Если бы наши отношения строились не на
товарищеских началах, я бы этого не сказал. Это я к тому, что
нам с вами надо оставить эти взаимные подковырки.
-- Что же касается нашей науки, -- забасила Анна
Богумиловна, -- она совсем на других основах... Мы перекидываем
мосты. Опираемся на диалектику, которая является наукой
универсальной и дает нам законы движения всего сущего в
материальном мире. Мы строим по имеющимся точкам фигуру и
находим те точки, которые еще не известны. Они могут быть очень
далеко впереди. Практики получат пшеницу...
-- Анна Богумиловна, ветвистую, -- как бы умирая,
пролепетал профессор.
-- Пшеницу, -- поддержал ее Федор Иванович. -- А ваша
наука будет заполнять частные пробелы. Как в каркасном доме --
уже сделана крыша, а проемы еще заполняются кирпичом.
-- Ваш академик нас лучше назвал -- трофейной командой.
Профессор теперь устало полулежал, навалившись на свой
стол. Когда зашла речь о диалектике, он сразу поник, утратил
интерес к спору. Светозар Алексеевич, закинувшись назад, словно
любовался своим бывшим учеником и перебирал сухими пальцами на
подлокотнике.
-- Ваше преосвященство, дайте знамение, -- негромко, но
все же внятно сказал Вонлярлярский, и лицо его, похожее на
увядший, подсыхающий плод, осклабилось. Он перешел черту, и это
