* ПЕРВАЯ ЧАСТЬ *
I
Стоял тихий сентябрь. Воскресное утро, может быть,
последнее ласковое утро уходящего лета, тихо, как младенец,
играло солнечными пятнами и тенями. Громадный институтский парк
дремал, раскинувшись на двух холмах, которые здесь назывались
Малой Швейцарией. Он был весь разбит поперечными и продольными
аллеями на правильные прямоугольные клетки. С одной стороны в
конце каждой поперечной аллеи светилась пустота, там угадывался
провал, и оттуда, из легкой дымки, иногда доносился низкий рев
парохода. Там была река. С противоположной стороны вдалеке
среди зелени мелькали розовые стены корпусов
Сельскохозяйственного института.
Вдоль главной -- Продольной -- аллеи, которая шла почти по
краю провала, сидели на решетчатых скамьях студенты с книгами.
Уже начался учебный год. Далеко внизу между деревьями прыгал
волейбольный мяч, время от времени аллею пересекал бегун в
синем обтягивающем трико или в трусах -- студент или жилистый
профессор.
По этой чисто подметенной аллее между двумя рядами старых
лип брел в это утро и поглядывал по сторонам человек в
клетчатой, ржавого цвета ковбойке с подвернутыми рукавами и в
светло-серых тонких брюках. Был он лет тридцати, невысокий,
узкий в поясе, шел, сложив руки за спиной. Широкое, но
худощавое лицо его с довольно заметным внимательным носом было
подвижно, русая бровь иногда поднималась с изгибом -- и это
говорило о привычке постоянно размышлять, свойственной
некоторым ученым. Была в его лице особенность: резко выделенный
желобок на верхней губе переходил и на нижнюю и заканчивался
глубокой кривой ямкой на подбородке -- получалось, что нижняя
часть лица как бы перечеркнута этой отчетливой вертикалью. Шаги
этого задумчивого человека были неторопливы, и тем не менее он
догнал и оставил за собой двух странных пожилых бегунов --
мужчину и женщину, обтянутых синими шерстяными трико, и в белых
кедах. Пара эта бежала трусцой, то есть топталась почти на
месте, У мужчины розовый пробор проходил сразу же над ухом,
жидкие желтовато-седые волосы прикрывали плешь. Старость цепко
держала его в когтях. У женщины спортивный костюм выдавал
непропорционально распределенную полноту:
все ушло в верхнюю часть широкого, без перехвата, корпуса,
в широкие плечи. От нее веяло волей и слегка глупостью.
Они вели беседу. Когда человек в ковбойке, узнав мужчину и
поджав локоть, с почтительным поклоном огибал их, бегун
посмотрел на него, полуочнувшись, и продолжал свою речь:
-- Он фиксирует по Навашину. Двенадцати часов
достаточно... Ему нужно быстро -- тысячи гибридов, и все
проверь...
Женщина сказала:
-- На его микротоме можно получить срез на толщину клетки.
Хорошо хромосомы считать. На помойке подобрал нами же списанные
части, отремонтировал сам -- и пожалуйста... Мог и ты ведь...
-- Не так просто. Все в микрометрическом винте. Он
заказывал винт в Москве у какого-то мастера...
И человек в ковбойке сразу понял, о чем они говорили. Это
были цитологи -- специалисты по исследованию растительных
клеток. От их разговора чуть-чуть потянуло и
вейсманизмом-морганизмом, который месяц назад был торжественно
осужден на августовской сессии Всесоюзной академии
сельскохозяйственных наук. Шевельнув бровью, человек в ковбойке
быстро оглянулся на бегунов, легко поклонился мужчине и опять
не был замечен.
Потом он долго шел по аллее, размышляя о своих делах,
которых было много. Аллея вывела его на лысый бугор, к его
вершине, где была вкопана в землю простая лавка, и человек сел
на нее -- лицом к горящему внизу под солнцем разливу реки, к
синим бугристым далям за рекой: там синела Большая Швейцария.
Этот человек имел отношение к науке о растениях и знал
много разных вещей. Знал, например, что есть такое понятие:
спящая почка. У яблони ее не видно, но садовник умелой обрезкой
дерева может заставить ее пробудиться, и тогда на гладком месте
вдруг выстреливает новый побег. Старый знакомый человека в
ковбойке селекционер-садовод Василий Степанович Цвях, любитель
затейливо мыслить, однажды сказал ему, что и у человека бывает
что-то похожее на это явление. Ты можешь прожить долгую жизнь и
даже отойти в лучшие миры, так и не узнав, кто ты -- подлец или
герой. А все потому, что твоя жизнь так складывается -- не
посылает она испытаний, которые загнали бы тебя в железную
трубу, где есть только два выходи -- вперед или назад. Но может
и послать. Человек в ковбойке никогда не пробовал примерить эту
мысль к себе, но поговорить с хорошим собеседником на тему о
спящих в нас загадках был готов всегда.
А между тем, ему предстояло увериться, что именно в эти
дни он делал свой первый шаг в ту среду, которую имел в виду
садовод, -- в условия, благоприятные для пробуждения какого-то
спящего качества. Может быть, он даже чувствовал тугое
увеличение проснувшегося ростка, но не отдавал себе в том
отчета -- еще не осмыслил явления -- оно бежало впереди
осваивающей мысли. В те самые минуты, когда человек, сидящий на
лавке, обдумывал свои дела, спящая почка уже тронулась в рост,
и он уже двигался к своей железной трубе, которая в этом городе
ждала его, чтобы определить, кто он -- ищущий истину отчаянный
смельчак или трус, прячущий под себя свои жалкие пожитки.
Удивительно, что это была настоящая огромная железная труба и
ей, кроме прямого дела по ее специальности, была уготована
другая -- историческая служба.
Шаги и голоса в аллее заставили человека в ковбойке
обернуться. Это была все та же пара синих бегунов -- они уже не
трусили рысцой, а шли, и это получалось у них значительно
быстрее. Поднявшись на бугор, они сели на ту же лавку.
-- Вот так, -- сказал мужчина, вытирая платком лоб и шею.
-- Так что ты все увидишь сама. И притом в недалеком и хорошо
обозримом будущем.
-- Боишься? -- вполголоса спросила женщина.
-- Трясусь, как балалайка.
-- Тебе-то ничего не будет...
-- Я полагаю, что твоя эйфория безосновательна, --
пригвоздил он ее с неповторимым кряхтеньем, тоном сноба. --
Последнее слово не за тобой, а за их преосвященством. А их
преосвященство не любят еретиков, -- тут бегун очень весело
посмотрел на незнакомца в ковбойке. Тот, дружелюбно
улыбнувшись, в третий раз чуть заметно поклонился, и с этого
момента бегун стал говорить только для него. -- Ты помнишь,
каков был Торквемада? -- сказал он женщине, глядя на ее
молодого соседа. -- Ну, Торквемада, великий испанский
инквизитор. А помнишь, чем он отличался? Религиозным
энтузиазмом, богословской начитанностью...
-- Ну, ты тут на своем коне. Кроме тебя, конечно, никто
этого не знает, и никто не читал энциклопедию, -- сказала
женщина, взглянув на незнакомого соседа.
-- Напрасно персифлируешь. Великая мастерица персифляции,
-- сказал бегун уже прямо мужчине в ковбойке. Тот улыбнулся и
развел руками:
-- Я не знаю этого слова.
-- Лесть, искусно маскирующая насмешку. Насмешку я не
замечаю, а лесть принимаю. Торквемаду я упомянул здесь не
напрасно. Я имею в виду не того Торквемаду, который устраивал в
Испании знаменитые костры инквизиции, а другого -- того,
которого я здесь учил до войны цитологии, у которого принимал
зачет, и который стал'теперь первосвященником и приедет,
видимо, завтра, в заведение, где я работаю. И будет учинять в
нем великий трус. Этот Торквемада, хоть и новичок в своем деле,
но, по отзывам знающих людей, стоит того, испанского. Он тоже
фанатик и начитан, великий богослов в своем деле, и под его
влиянием находятся кардиналы...
-- Видите ли, для справедливости сравнения надо сказать,
что Торквемада испанский ничего себе не брал, в отличие от
других инквизиторов, и был суровейший аскет, -- заметил человек
в ковбойке. -- Постился он по-настоящему...
-- Бедным еретикам от этого не было легче, -- сказала
женщина.
-- Никак не легче, -- согласился синий бегун. -- У Дарвина
есть такое соображение: в Испании несколько столетий каждый
человек, способный мыслить, попадал на костер. Отсюда пошел
упадок мысли в стране.
Я думаю, что и диктатура Франко появилась не без причинной
связи с историческими обстоятельствами. Так что никакой
детумесценции нам ждать не приходится.
-- Простите...
-- Я хочу сказать, страсти будут не затухать, а
разгораться. Лев и кроткая лань, которые до этого кое-как
терпели друг друга...
-- Надеюсь, я беседую со львом? -- уважительным тоном
спросил незнакомец в ковбойке.
-- Вот видите, и вам не чужда персифляция! Нет, нет! Какой
же я лев... Вообще, львов я давно не видел... Словом,
приготовимся к допросам и пыткам.
-- Даже к пыткам?..
-- Ну, разумеется, Железной девы там не будет. Но, знаете,
мы живем сегодня, по крайней мере, мы, биологи, как собачки у
Павлова. Правда, в нашем эксперименте установка несколько
отличается. От каждого ученого отходит резиновая трубка, по
которой притекают соки, питание. Все трубки сходятся в
определенном центре. Некий академик может нажать, скажем, мою
трубку, и готово -- я захирел и бряк кверху лапками. Конечно,
сразу не нажмет. Но уменьшит сечение, это бывает. А еще чаще --
ласково к ней прикоснется, нажмет слегка и отпустит. Я тут же
закричу: не буду! Каюсь!
Женщина уже дергала бегуна за рукав, уже оба поднялись,
чтобы идти, а тот все не мог остановиться:
-- Наш Торквемада будет перебирать эти трубки, ласково их
касаться, а люди будут трепетать. Чем это не Железная дева?
Тут они раскланялись, пара отошла на несколько шагов,
синий бегун еще раз поклонился, и они затрусили по аллее.
Человек в ковбойке некоторое время с растерянной улыбкой
смотрел им вслед и даже повторил вполголоса:
-- Торквемада...
Потом он взглянул па часы -- было чуть больше десяти -- и
поднялся. Куда пойти? Впереди был целый день. Он медленно
побрел по аллее -- так, чтобы не догнать синих бегунов, которые
трусили вдали. "Железная дева", -- подумал он, покачав головой,
и представил себе это средневековое орудие пытки, нечто вроде
железного -- в человеческий рост -- футляра для скрипки,
усаженного внутри гвоздями. Тут повеяло ветерком и, обогнав
его, пронесся длинными скачками еще один бегун -- худенький,
невысокий, с прижатыми локтями. Он был в нитяном тренировочном
костюме, тоже синем, но поблекшем от стирок. На спине темнело
пятно пота. Его фигура быстро уменьшалась, и по этому можно
было судить о скорости. Слегка сбочив на одну сторону -- бывает
такая кавалерийская посадка -- бегун пересек аллею и рухнул в
провал, сбежал по страшной крутизне на самое дно, где взлетал
волейбольный мяч, и его фигура замелькала среди сосен,
поднимаясь на другой склон, запрыгала ритмично, словно ее
дергали на нитке. Человек в ковбойке долго смотрел ему вслед.
Он узнал бегуна -- когда-то слушал его лекции по генетике в
этом самом институте. Это был академик Посошков. Семь лет назад
-- в первый год войны -- он женился на своей молоденькой
аспирантке. Ему тогда было шестьдесят лет. В институте ходила
легенда: будто в загсе, куда он, принарядившись, привел
невесту, регистраторша, подняв на них глаза, прыснула, не
удержав смеха. "Разница большая?" -- спросил он. "Ага", --
ответила та, краснея. "Ну так смотрите", -- сказал академик. Он
коротко взмахнул руками и прыгнул на ее стол -- утвердил свои
лакированные туфли точно по обе стороны чернильницы. Выждав
