общественном взгляде. Когда ты выступаешь, нужно иметь твердую
уверенность, что твой поступок принесет пользу.
Мои противники во время бесчисленных проработок вызывали
меня на резкий ответ. Поддался на провокацию я только один раз.
Вышел на трибуну на пленуме СП и стал рассказывать, почему я
написал "Не хлебом единым". Как я лежал в окопе, а надо мной
летали штук сорок, по-моему, наших самолетов и два немецких,
как немцы одного за другим сбивали наших летчиков, как родился
во мне вопрос: почему такое побоище при явном численном
преимуществе советских самолетов могло случиться?.. И я
постоянно искал ответ, собирая материал для романа. Вот такую
историю я рассказал на пленуме и получил гром аплодисментов.
Это вызвало реакцию президиума, он вынужден был объявить
перерыв.
На следующий день заседание возобновилось, меня терзали
ужасно, и я впервые в жизни потерял сознание... А вообще, я
предпочитаю зря не болтать, говорю только тогда, когда мои
мысли будут напечатаны или услышаны в большой аудитории, чтобы
овчинка стоила выделки, в противном случае -- молчу.
Так что не могу сказать, что был большим героем, и
все-таки я благодарен предкам за то, что они сложили свои
моральные качества в "общий кошелек" и передали его мне по
наследству именно в таком виде. Признаюсь, мне хочется, как
дитяти, иметь блестящие игрушки -- автомобиль, хороший
спиннинг... Но никогда эти желания не становились движущей
пружиной моих поступков. До сих пор я с огромным любопытством
отношусь ко всему происходящему вокруг, и во мне рождаются
какие-то нравственные оценки того или иного явления. Если бог
пошлет мне третий роман, то, может быть, удастся сказать что-то
важное и нужное людям. Я, во всяком случае, очень на это
рассчитываю...
Владимир Дудинцев. Цвет наших одежд
Литературная газета, 17.08.1988.
-- Владимир Дмитриевич, я читала и слышала много ваших
выступлений. Помню и недавнюю встречу в Союзе писателей. Вы
говорили об интеллигенции, о ее особой, незаменимой роли в
духовной жизни общества, о ее способности "намагничивать"
людей, о преемственности в культуре, обеспечивающей
идентичность и неразрывность духовного развития. Многое
осталось тогда за рамками разговора, в частности один из
основных для интеллигенции вопросов: как сочетать свободу мысли
и поступка с ответственностью перед обществом -- с одной
стороны, и с определенными социально-политическими нормативами
-- с другой?
-- В вашем вопросе главное слово -- "свобода". А что такое
свобода? "Осознанная необходимость"? Я этого определения не
принимаю. Я хочу быть свободным и потому той необходимости,
которая мне навязывается, чаще всего силой, сопротивляюсь.
Какая же это свобода? У меня другое понятие свободы. Есть
свобода как обстоятельство, и есть свобода как качество
личности. В опере князь Игорь просит: "О, дайте, дайте мне
свободу, я свой позор сумею искупить...". А не дадите -- не
искуплю. Вот свобода как обстоятельство. А свобода как качество
коренится внутри нас. Эго та свобода, когда, имея определенные
взгляды, я считаю необходимым придерживаться их, несмотря ни на
какие обстоятельства несвободы, то есть даже умереть, но не
поступиться ими. Настоящий интеллигент -- это человек
качественно, внутренне свободный, и это есть перовая, главная
черта интеллигентности.
-- Но тогда интеллигентный человек вынужден довольно часто
вступать в конфликт с окружающими? Обстоятельства редко
располагают к вольному полету.
-- Констатирую: чай пить на даче интеллигентному человеку
остается только в мечтах!
-- Значит, в мечтах остается и сама идея интеллигентного
человека: отказаться от принципов он не имеет права, а
диктовать условия жизни не может. Не становиться же ему
отшельником!
-- Это подход арифметический, а есть алгебраический. Для
этого я и писал "Белые одежды"! Мой Дежкин тоже получает извне
императивы, ни принимает их. анализирует всю систему отношений,
ищет и находит в ней слабые места, через которые можно добиться
положительных для общества перемен.
-- Но Дежкин живет, как на войне? Кроме того, он человек
сильный, он способен на индивидуальное поведение, А как быть
сословию в целом, которое вовсе не состоит из одних только
сильных людей?
-- Если человек не способен на индивидуальное поведение,
он не интеллигентен. Если он слаб, значит, дрейфит, значит, он
жидок, значит, жалеет себя больше, чем дело. Тогда он не
интеллигент, а мещанин, не выдерживающий экзамена жизни. В
интеллигентном человеке решительно преобладает сила добра. Но
одного добра мало. Чтобы привести добро в движение, необходима
внутренняя свобода, то сеть твердая уверенность в том, что я
силен. Что мне не жаль пострадать за правду...
Знаете, о чем я сейчас подумал? О соотношении добродушия и
добра. Добро -- сила, которая сострадает и толкает на решение.
А добродушие тоже способно к состраданию. И наверное,
большинство так называемых интеллигентов, в сущности, не
являются интеллигентами потому, что они не добры, а
добродушны.. Добро размышляет, вырабатывает тактику битвы со
злом, обеспечивающую победу. Но эта тактика путает добродушных
людей: им она страшна потому, что чревата риском. И потому люди
добродушные всегда находят себе оправдание. И тянет их в
компанию таких же приятных, единодушно осуждающих зло, но не
способных на поступок полуинтеллигентов.
Прошу прощения за личный пример, но когда началась
расправа с "Не хлебом единым", вокруг меня была масса милых,
доброжелательных, сочувствующих и абсолютно бездействующих
людей. Знаете, это любопытная история. Когда прошла первая
волна восторгов, где-то, в каких-то эмпиреях махнула
дирижерская палочка, и сейчас же во всей стране в один день
были напечатаны редакционные статьи, резко обрывающие тех, кто
полмесяца назад меня хвалил... Потом по знаку, видимо, той же
палочки в тех же газетах были напечатаны небольшие заметки, где
авторы положительных рецензий каялись в допущенной ошибке...
Разве это были не добродушные люди? Сначала они искренне
хвалили, но отказ от покаяния уже потребовал бы мужества. Хотя,
если разобраться, что им грозило? Смерть?
Когда "Не хлебом единым" был отпечатан на машинке. я,
следуя какому-то тайному голосу, разнес его в разные места. но
никому не говорил, что дал экземпляр еще кому-то. (Кстати с
"Белыми одеждами" я сделал то же самое) Роман попал в
"Октябрь". Храпченко -- впоследствии он стал Героем
Социалистического Труда, -- так вот, Храпчепко созвал
редколлегию, и редколлегия стоя -- они почему-то стоя принимали
решение -- проголосовала против моего романа. В моем
присутствии. Правда, члены редколлегии перед этим за сутки по
очереди говорили со мной и хвалили роман. Один даже письменно
выразил свое восхищение. Но когда голосовали, все подняли руку
против. Вот вам классический пример добродушия.
Теперь Казакевич. У него была "Литературная Москва".
Казакевич читал, хвалил, потом затрепетал: "Нет, не могу, не
могу..." Но я попросил: "Эммануил Генрихович, золотой! Не
говорите никому, что отвергаете роман! Возьмите сейчас под
мышку рукопись и громко скажите, что вы идете с автором
готовить рукопись к печати. И на два дня уедемте. Вино ставлю
я". Так мы и сделали. Вино поставил он сам, и два дня мы
пировали и рассказывали анекдоты. Конечно, кто-то сей же час
донес Симонову. Это и было моей целью. Роман лежал у Симонова в
"Новом мире" и даже хорошо читался, но было определенное
колебание: резко против был Агапов.
Но тут роман пошел в набор. А потом начался читательский
ажиотаж, обсуждения в Союзе писателей, у входа конная милиция,
восторженное выступление Паустовского. И наши "ястребы". Пленум
Союза писателей, на котором я впервые потерял сознание. В
обморок упал в зале. И было с чего: там были такие чудовищные
крики, такие дикие обвинения... Выходит на трибуну Симонов: ну,
думаю, заступится. А он произнес прокурорскую речь. И тогда все
посчитали, что он меня предал. Интересно, что Казакевича,
который отказался печатать. не ругали, не ругали и Храпченко.
который устроил спектакль с редколлегией, а вот Симонова,
который напечатал, -- ругали. Почему? Потому что Симонов
совершил поступок, а от тех, кто совершает поступки, люди
требуют, чтобы они шли до конца. Добродушные люди очень
требовательны к другим. А я считаю, что Симонов выполнил свою
задачу, ракета вынесла спутник на орбиту, ей осталось войти в
плотные слои атмосферы -- и сгореть. А в те времена наша
атмосфера была очень и очень плотной. Он и сгорел, его вскоре
отправили в Ташкент на два года. Так что с позиции победы
добра, даже ругая меня, он поступал правильно -- ведь тогда у
него еще оставался журнал.
-- Но тогда ведь вы так не думами?
-- Не думал. Но тогда я сам еще не понимал сущности добра,
я сам был еще не добр, а добродушен.
После всей этой истории, когда начался тяжелейший период в
моей жизни, Симонов, который еще не уехал в Ташкент, не
здоровался на людях, не подавал мне руки. Это было очень
тягостно. Я подаю -- а он не подает. Но потом, отойдя в угол,
он останавливался, оборачивался и -- мне подмигивал! Когда
застрелился Фадеев. Симонов стоял у гроба в почетном карауле, а
я с кучей писателей толокся возле и вдруг вижу. Симонов мне
подмигивает. Лет через десять только мы стали с ним
здороваться, и я услышал знакомое: "Ста'ик, как дела?" Именно
Симонов подвел меня к пониманию вооруженного добра.
Все эти черные годы я жил поддержкой неизвестных
читателей. Страна большая, и в ней оказалось много людей,
разделяющих мои взгляды. Сколько раз, бывало, в критический
момент вдруг жена говорит: "Убирала у тебя на столе, подняла
картон -- а тут деньги!" Кто положил -- неизвестно. Ко мне
приходили много разных людей.
-- Может, кто-то из коллег, писателей? Не подозреваете
писателей в благотворительности?
-- Нет, не подозреваю. Писатели давали взаймы, когда я
просил. А потом, если они умирали или разводились, то оставляли
женам право взыскания. И уж жены взыскать не забывали. Один раз
покойный Ваня Переверзев, артист, привел меня к себе, открыл
диван, где у него глубоко, как в колодце, лежали пачки денег, и
сказал: "Бери, сколько надо. Будут -- отдашь!" А вот незнакомые
люди присылали мне анонимные переводы, сберкнижки на
предъявителя. Или, помню, как-то перед Новым годом, когда в
доме вообще ничего не было, пришел посыльный из гастронома и
втащил огромный, роскошный заказ. Чего там только не было! Это
явно был дар анонимного большого начальства.
-- До сих пор помните?
-- Разве я могу об этом забыть? Я на всю жизнь благодарен
этим неизвестным людям; они поддержали мой дух. Так что мне не
на что жаловаться. Но это с разных сторон проявляло себя
добродушие. Добро же проявилось в лице гонимых представителей
биологической науки. Они не только не скатывались на позиции
Лысенко, испытывая материальные трудности почти такие же, как и
я, но и продолжали бороться против него, обдумывали, что
делать. И они увидели во мне союзника. Начали приходить,
дружить. У них я начал проходить биологическую науку, и они
охотно помогали мне. Это были такие люди! Сейчас я подумал, что
жизнь добра, как правило, сопряжена с судьбой какого-то очень
важного для общества дела. Тут всегда присутствуют интересы
