подушку. Рука у нее была полная, красивая... Вытащила микрофон
на шнуре.
-- Дядик Борик? -- пропела она. -- О-о! Вы даже вдво-ем!
Стефан Игнатьевич! Милости просим, тут вас ждут.
Оба вошли, разгоряченные спором, и за ними, как тень,
Вонлярлярская. Стефан Игнатьевич поцеловал ручку Тумановой и,
запустив палец за бантик на шее, покрутив гладко причесанной
лысоватой головой, не разгибаясь -- снизу -- пустил своему
оппоненту шпильку:
-- Может быть, где-нибудь зарыт под землей платиновый
эталон добра? Что такое добро? Что такое зло? Дайте сначала
дефиницию!
-- Мы с вами сейчас будем спорить, а Учитель выставит нам
отметку, -- сказал высоченный Борис Николаевич, с плутоватым и
добрым, длинным, как у борзой, лицом. При этом он радостно
кивал, здороваясь с Федором Ивановичем, ловя его руку. Он снял
свою инженерскую фуражку с кокардой и бережно положил ее на
полку с книгами. -- Пока мы шли, Федор Иванович, я вспомнил
ваше историческое доказательство и уложил его на лопатки. Вот
этого. Только ему мало оказалось. Видать, ничего не понял.
Давай ему дефиницию. Вот ответьте, Стефан Игнатьевич, нужно
спасать тонущего?
-- Нужно. Ну и что? -- старенький Вонлярлярский со вздохом
облегчения упал на стул. Уселся и дядик Борик, перекинул ногу
через колено, и Федору Ивановичу показалось, что одна нога
инженера дважды, как тряпка, сплелась вокруг другой.
-- А может быть, не нужно? -- дядик Борик обнажил беззубые
десны.
-- Ближе к делу! Ну и что?
-- А почему нужно?
-- Не знаю.
-- Вот когда вы мне дадите дефиницию, почему нужно,
спасать, я вам дам вашу дефиницию -- что такое добро.
-- Почему, можно и раньше дать, -- спокойно сказал Федор
Иванович. -- Только нужно -- как яблоню выкапывают -- подходить
к стволу, начиная с самых тонких корешков. Вот скажите -- вы
признаете, что страдание абсолютно?
-- С этим, пожалуй, согласиться можно, -- Вонлярлярский
наклонил голову, будто пробуя что-то на вкус. -- Да, я
согласен.
-- Можно мне? -- капризничая, вмешалась Туманова. --
Феденька, а если мне нравится, чтоб болело?
-- Тогда это не будет страдание! Это будет наслаждение! Ты
не путай -- причины страдания -- да, могут быть разными. Но
само страдание есть страдание. Оно не может нравиться.
-- Я с вами согласен. И даже чувствую, куда вы хотите нас
привести.
-- Чувствуете, но не то, Стефан Игнатьевич. Вот на вас
падает кирпич и причиняет страдание. Что это?
-- Зло...
-- Вот и неверно. Разве камень может быть злым? Разве в
Библии не сказано -- не обижайся на камень, о который ты
споткнулся? Камень, гвоздь в ботинке -- это безразличные
обстоятельства, причиняющие вам страдание. И только. А вот если
я желаю причинить вам муку и бросаю в вас камень. Как суд
назовет этот поступок? Зло-намеренным! Значит, зло -- это
качество моего намерения, если я хочу причинить вам страдание.
Вот вам дефиниция.
-- А если я, намереваясь причинить страдание, хочу через
это страдание излечить человека? -- спросила Туманова.
-- Ну, хитра! Все зависит именно от того, чего ты на самом
деле хочешь: излечить или причинить страдание. Чего ты
действительно хочешь, таково и твое намерение. Может, ты злая и
хочешь, чтоб я страдал, а разговоры о лечении -- маскировка.
-- Феденька, я все поняла.
Борис Николаевич, как ученик, поднял руку.
-- А если я хочу вам, Стефан Игнатьевич, доставить
приятность -- понимаете? То качество такого моего намерения --
добро. -- Тут он слегка поклонился сначала Тумановой, а потом,
подчеркнуто, -- Вонлярлярскому.---Та же самая дефиниция, но со
знаком плюс.
-- Дядик Борик у нас отличник. Ему -- пять с плюсом, --
положил Федор Иванович резолюцию. -- Но я, товарищи, не устаю
удивляться, откуда эти разговоры об относительности? Ведь
доброта и злоба иногда потребляются в чистом виде! Когда мне
говорят
доброе слово, не дающее ничего полезного для моего
кошелька, я ничего не получаю! Ничего, кроме ощущения счастья!
То же и со злом. Поймаешь взгляд, адресованный тебе, полный
ненависти, и страдаешь. И так было три тысячи лет назад...
-- Самый настоящий диспут! -- воскликнула Антонина
Прокофьевна. -- Ты сейчас это все придумал?
-- Семь лет носил. Нет, больше. Лет пятнадцать. С тех пор
как сотворил свое первое дело, причинившее хорошему человеку
серьезное страдание.
Опять в комнате повис поющий звук.
-- Леночка! -- радостно, но все же по-докторски
воскликнула Антонина Прокофьевна. -- Давай, дава-ай! Скорей к
нам! Охо-хо! Гость повалил!
Вошла Лена Блажко. На ней было сине-черное с мелким белым
горошком платье. Вязаную кофту она уже сняла и держала в руке.
Потом повернулась и бросила ее на спинку кровати. При этом
свободном повороте она будто разделилась на две части --
настолько тонким оказался перехват. "Если обнять, -- подумал
Федор Иванович, -- обязательно коснешься пальцами своей груди,
круг замкнется".
А она, как бы в ответ, повернулась к нему и посмотрела
очень строго сквозь большие очки.
-- Здравствуйте, -- сказал Федор Иванович, смутившись.
-- Здравствуйте, -- ответил высоко над ним мужской голос.
Оказывается, сейчас же за нею вошел Стригалев. Он был на
этот раз в малиновом свитере, глухо охватывающем тонкую
кадыкастую шею. А седоватые вихры так и не причесал с утра.
-- О чем гутарили? -- спросил он, навалившись плечом на
косяк двери.
-- Разговор, Ванюша, был интересный, -- сказала Туманова.
-- Жаль, тебя не было. О добре и зле. Кстати, Феденька, у тебя
ведь было еще историческое доказательство. Давай-ка его нам!
-- Он доказывает, что добро и зло безвариантны, --
задумчиво проговорил Вонлярлярский.
-- Но ведь это верно! -- воскликнула Туманова чуть громче,
чем надо. -- Если спас человека -- почему спасший ходит
кандибобером? Он открыл в себе нечто! Даже если нельзя никому
рассказать -- все равно!
-- Мне кажется, -- осторожно заметил Вонлярлярский, -- он
ходит, как вы сказали, кандибобером, потому что в доброте есть
элемент эгоизма. Добрым поступком человек прежде всего
удовлетворяет свою потребность в специфическом, остром
наслаждении...
-- Не то, -- сказал Федор Иванович, почему-то темнея
лицом. -- Добро -- страдание. Иногда труднопереносимое.
Все умолкли, Вонлярлярский легонько хихикнул. Стригалев
округлил глаза и выразительно повернул голову, словно наставил
ухо.
-- Потому что добрый порыв чувствуешь главным образом
тогда, когда видишь чужое страдание. Или предчувствуешь. И
рвешься помочь. А почему рвешься? Да потому, что чужое
страдание невыносимо. Невозможно смотреть. Когда мне в
медсанбате сестра перевязывала рану, знаете, какое лицо у нее
было... Такая была написана боль... Вот примерно так. А
приятное ощущение возникает уже потом, когда все сделано. Когда
спас и сам не утонул. Тут уж и кандибобером пройдешься! Так что
никакого эгоизма в добрых делах нет, Стефан Игнатьевич. Если
есть, это не добрые дела.
После некоторого общего молчания Туманова захлопала в
ладоши, сверкая перстнями, и объявила:
-- Ладно, хватит страданий! Ты, Феденька, идешь на кухню,
там бабушки дадут тебе самовар. А остальные мальчики выдвинут
на середину стол.
Самовар был из красной меди, весь в вертикальных желобках,
он сверкал и шумел. Ручка крана была как петушиный гребень, вся
медно-кружевная, особенная, чтобы открыть кран, ее надо было не
повернуть, а опустить вниз. Федор Иванович принес самовар и
утвердил на столе, который уже накрыли скатертью. Лена ставила
стаканы и блюдца. Сев в сторонке, Федор Иванович иногда хмуро
посматривал на нее. Он приметил, что у нее красивые темные, но
не черные волосы, гладко начесаны на уши и заплетены сзади в
хитрый лапоток. Карие глаза опять посмотрели на него в упор
через очки. Еще приметил он ее широкие честные брови. "Она,
должно быть, на редкость чистая душой, что ни подумает -- сразу
выдает движением", -- такая мысль вдруг пришла ему в голову.
Заметил он и чувственную пухлинку маленького розового рта. Но
тут же увидел бритвенное движение губ и переносицы, отвергающее
плоть. И подумал: "Ишь, какая..."
-- Что-то стаканы трескаются, -- сказал дядик Борик. И за
столом он был выше всех на голову. -- Давайте, Леночка, налейте
мне, а я загадаю, пустят меня за границу на конгресс или нет.
Все весело зашумели.
-- Сейчас все полезут гадать, -- Стригалев покачал
головой. -- Давайте, Леночка, наливайте мне тоже. Загадаю:
утвердят мне докторскую степень?
В тишине запела струя кипятка. Стаканы не лопались.
-- Не утвердят, -- сказал Стригалев.
-- Паразиты, -- поддержала его Туманова.
-- А вы будете гадать? -- спросила Лена Федора Ивановича.
-- Я не верю в судьбу. Еще одно разочарование...
-- А во что вы верите?
-- Ни во что не верю. Впрочем, налейте, загадаю одну
штуку. В виде исключения.
-- И что вы загадали? -- спросил Вонлярлярский.
-- Тайна.
"Если лопнет стакан, то, что мне кажется, -- правда, и я
на ней женюсь", -- загадал Федор Иванович.
-- Я тоже загадала на этот стакан, -- сказала Лена и
опустила кружевной гребень крана. Заклокотал, заиграл в стакане
кипяток.
Все молчали. Подождав -- может быть, лопнет, -- Лена,
наконец, подвинула стакан на блюдце Федору Ивановичу и
торжествующе улыбнулась -- словно знала все. Он шевельнул
бровью и, несколько разочарованный, принял свой чай.
-- Нальем теперь мне, -- сказала Туманова. Тут-то и
раздался выстрел. Кому-то повезло с гаданием. Федор Иванович
огляделся по сторонам, ища счастливца, и вдруг взвыл от ожога
-- это его собственный стакан лопнул, кипяток вытек на блюдце и
промочил его брюки. Стакан целиком отделился от донышка.
-- Ничего себе, цена! -- шипел от боли счастливый Федор
Иванович. -- Заглянул, называется, в будущее!
Лена смотрела на него строго. "Что-то подозрительное ты
загадал", -- говорило ее лицо.
"Неужели и я так говорю лицом и глазами, и она читает!" --
подумал Федор Иванович.
-- Федя, у тебя обязательно сбудется, -- сказала Туманова.
-- Это тебе говорит квалифицированная гадалка. Но приготовься.
Будет страдание.
-- Так как же у вас все-таки обстоит с верой? -- спросил
Стригалев, глядя в свой стакан.
-- Есть, Иван Ильич, три вида отношения к будущему и к
настоящему, -- с такой же серьезностью сказал Федор Иванович,
выставляя вперед три пальца. -- Первое -- знание, -- он загнул
первый палец, -- основывается на достаточных и достоверных
данных. Второе -- надежда. Основывается тоже на достоверных
данных. Но недостаточных. Наконец, третье, что нас сейчас
интересует -- вера. Это отношение, которое основывается на
данных недостаточных и недостоверных. Вера по своему смыслу
исключает себя.
Сказав это, он нечаянно взглянул в сторону Вонлярлярского.
Тот пристально изучал его. И тут же, немного запоздав, опустил
глаза. Чтобы не смущать его, Федор Иванович отвернулся и
встретил серьезный, несколько угрюмый взгляд Стригалева. И этот
опустил задрожавшие веки. "Они все боятся меня", -- подумал
Федор Иванович и отвел глаза. И прямо наткнулся на строгий,
внимательный взгляд Лены сквозь очки. Похоже, весь этот вечер
Туманова устроила по их заказу -- чтоб они "на нейтральной
почве" могли присмотреться к Торквемаде. И дядик Борик потому
сел рядом и даже иногда приобнимал его -- он знал все и хотел
поддержать Учителя.
