-- Хвастун! -- сказал Федор Иванович, все еще оглядывая
комнату. Его жизнь шла другими дорогами, таких людей и такой
обстановки он не видел.
-- Пошли! -- принюхавшись, поэт вдруг бросился в кухню.
Федор Иванович уселся за стол, Иннокентий поставил на
какую-то книгу горячую сковороду, дал гостю грязную вилку и
измазанный в жире нож с расколотой деревянной ручкой.
-- Вот тебе хлеб, -- он положил на стол два остроконечных
батона, -- вот запивка, все вино выпили вчера, -- выставил две
бутылки молока. -- Не отставай! -- И, разрезав на сковороде
один кусок, сунул в пасть первую порцию.
-- Погоди, надо же вилки помыть! И стол...
-- Можешь и пол помыть. Разрешаю, -- мотнув головой
наотмашь, поэт зубами оторвал часть батона, отправил в рот
вторую порцию мяса и подал вслед хороший ком лука.
Вымыв вилку и нож, Федор Иванович принялся разрабатывать
свой сектор сковороды.
-- Чего молчишь? Зря тебя кормлю? -- пробормотал поэт,
жуя.
Но гостю было не до речей. Рядом со сковородой из щели
между столом и стеной вылезли, ощупывая воздух, чьи-то
чудовищные усы. Федор Иванович замахнулся, хотел пугнуть
разведчика, но Иннокентий остановил его.
-- Не трогай, это Ксаверий.
Обмакнув кусочек батона в жир, он положил его около
шевелившихся усов. Сейчас же Ксаверий вылез и уткнулся в хлеб.
Это был черный таракан длиной в спичечный коробок.
-- Видишь, жрет. Мы с ним давно знакомы. У нас совпадают
взгляды на многие вещи.
Из щели выбежал таракан поменьше и сунулся к хлебу.
Ксаверий махнул пятой или шестой ногой, таракан опрокинулся
вверх брюхом и замер, прикинувшись мертвым. Потом мгновенно
перевернулся и исчез в щели.
-- Борются за власть, -- весело осклабился Иннокентий,
обмакивая в жир второй кусочек батона. -- На, ешь, дурачок, --
он подложил кусочек к самой щели. -- Люблю за храбрость!
Отпив из бутылки несколько глотков, он принялся разрезать
второй кусок. Первого уже не было.
-- Нравится тебе эта девочка? -- спросил Кондаков, жуя, и
глядя на фото над столом.
-- Н-не могу сказать. Она снимается голая и не краснеет,
не прячет лица. Нормальная женщина в такой ситуации сгорит от
стыда. Как мне кажется, Кеша, без любви нельзя бросить на
наготу даже косой взгляд. Любящему можно. Любовь очищает
взгляд...
-- Ка-ак ты сказал? Постой, запишу... Да-а... А почему эта
не сгорает? Смотрит прямо в глаза...
-- Это бесстыдница. Она ведь за деньги... И у нее,
конечно, есть маскировочное рассуждение. Но это не меняет дела.
-- А стыд нагого мужчины?
-- Только перед женщиной. В этом стыде есть береженье ее
стыдливости.
-- А в раю? Оба ведь были голые...
-- Что рай, что любовь, Кеша...
-- Как, как ты говоришь? Повтори... Давай еще кусок
разделим пополам. И батона ты почти не ел!
-- Мне хватит, я уже готов.
-- Ну, как знаешь. Получается три -- один в мою пользу. А
как ты смотришь на такое мое наблюдение. Ты правильно говоришь,
ко мне ходят... Я заметил, что это дело любит накат. Бросать на
полдороге нельзя. Надо запираться с нею на неделю. И чтоб мешок
с продуктами висел на балконе и был полон. Эта, о которой
говорил, к сожалению, так не может. Поэтому г наблюдение мое, о
котором скажу сейчас, на ней проверить не смог. Сегодня придет.
Я хочу сказать тебе вот о чем. Это же черт знает что -- чем
определяется этот недельный срок! Не пойму! Входим сюда нежными
влюбленными, а выходим, глядя в разные стороны. Ненавидим, чуть
не деремся. Получается, что все -- в голоде или в сытости тела.
Я сыт -- и сейчас же лезут мысли: зачем я с нею связался, с
этой дурой? Какого черта привел ее да еще на неделю! Теряю
время! И что в ней нашел хорошего? Нос -- как будто перочинным
ножом остроган, с трех сторон. Тьфу! Словом, разлука без
печали. А проходит еще неделя -- и я начинаю ее искать. А она
ищет меня. И она теперь для меня -- необыкновенное существо.
Откуда красноречие, откуда стихи! Искры из меня так и сыплются.
Красавица! Богиня! Ангел! Этот вот объект, Федя, очень удобен
для наблюдений над самим собой. Я давно замечаю -- у человека
все так: что к его пользе -- все правильно. А что ко вреду или
к докуке, что мешает -- неправильно. И сразу появляются
убедительные аргументы. Для самого себя. Ты не замечал?
-- Я что-то похожее наблюдал. Только не на этих...
объектах. -- Федор Иванович замялся, подыскивая слова. --
Понимаешь, ты сейчас мне привел еще одно доказательство. Что
чувство правоты не всегда совпадает с истинным положением
вещей. Что оно часто совпадает с чувством ожидания пользы...
Для самого себя. Кто владеет собой, Кеша, в таком тонком деле,
тот мудрец.
-- Спасибо, Федя. Пей молоко.
-- Я вовсе не о тебе. Насчет того, владеешь ли ты, у меня
данных нет.
Все было съедено и выпито. Кондаков заметно отяжелел,
умолк и нахмурился. В молчании они вышли из кухни в переднюю.
Федор Иванович повернул было в комнату, но поэт молча стал у
него на пути, почесывая голую волосатую грудь. Помолчав и еще
больше потемнев лицом, он сказал, наконец:
-- Ну ладно, иди, Федя. Иди, мне надо отдохнуть. И даже
подтолкнул его к двери.
V
В два часа Федор Иванович достал из шкафа своего "сэра
Пэрси" -- любимый спортивный пиджачок с накладными карманами.
Пиджачок был цвета обжигающего овощного рагу с хорошо
поджаренным лучком, прожилками помидоров и частыми крапинками
молотого перца. Надев мелкокрапчатую сорочку с
коричнево-красным галстуком и "сэра Пэрси", Федор Иванович
сразу стал похож на самоуверенного боксера в полусреднем весе.
Остроносое лицо его с вертикальной чертой в нижней части и
глубокой, кривой, как запятая, ямкой на подбородке приобрело
жесткое выражение -- он шел на поле боя, хотя уверенности
сейчас было в нем значительно меньше, чем три дня назад.
Приготовился и Цвях -- он уже успел выгладить свой темный,
командировочный костюм и теперь, облачившись, затянув галстук и
причесавшись на пробор, стал похож на седого крестьянина,
собравшегося в церковь.
Они вышли торжественной парой из дома и по единственной
улице институтского городка двинулись к некоей отдаленной
точке. Справа и слева от них из разных концов городка шли люди
-- все к этой точке. Там, в розовом трехэтажном корпусе, был
актовый зал.
-- Касьян сегодня звонил, -- проговорил Цвях. -- Что-то
напели ему. Что -- не говорит, но слышно было -- недоволен.
Прошляпили, говорит. А что прошляпили, так я и не разобрал.
Федор Иванович не сказал ничего, только выразительно чуть
повернул голову.
-- Смотри-ка, сколько народу валит. Со всех трех
факультетов, -- проговорил Цвях после долгого молчания.
И еще сказал, когда прошли половину пути:
-- У зоологов дней двадцать назад нашли дрозофилиста.
Поскорей выгнали, и теперь у них тишина...
Когда по длинному коридору подошли к входу в зал, Цвях
остановился.
-- Ну, давай. Я иду в президиум.
Федор Иванович вошел в гудящий зал. Почти все места были
заняты, но он все же нашел кресло в двадцатых рядах и,
усевшись, стал наблюдать. Прежде всего, он увидел над пустой
сценой красное полотнище с знакомой ему надписью белыми
буквами: "Наша агробиологическая наука, развитая в трудах
Тимирязева, Мичурина, Вильямса и Лысенко, является самой
передовой сельскохозяйственной наукой в мире!". Он не раз
слышал эти слова на августовской сессии. Потом он увидел
впереди -- рядов через десять -- белую шею Елены Владимировны,
чуть прикрытую сверху лапотком, сплетенным из ее темных, почти
черных кос. Рядом с нею вихрастый Стригалев в своем красном
свитере что-то говорил, опустив голову. Справа, слева и сзади
Федора Ивановича сидели незнакомые люди, все возбужденные, все
были знакомы друг с другом, и все, блестя глазами, что-то
говорили.
-- Массовые психозы хорошо удаются, когда они кому-нибудь
выгодны, -- сказал сзади старик спокойным металлическим басом.
-- И я просматриваю за такими психозами не "шахсей-вахсей", а
личную выгоду участников. Хотя, да, есть, есть толпа и есть в
ней старушки... Подносящие вязанку хвороста в костер, где
сжигают еретика.
-- Нет, все-таки есть движение, -- чуть слышно возразил
еще более дряхлый -- клиросный -- тенор. -- После того как
прочитаешь про римские казни, на которые посмотреть стекались
тысячи... И даже матроны с грудными детьми. Да... Окна
покупали, чтобы посмотреть... Украшали первый день карнавала
казнью, и толпа одобряла это своим присутствием... После всего
этого мы сделали прогресс. Полезно прочитать...
-- Особенно перед таким собранием... Вы уверены, что здесь
никто не купил бы окно?
И тут Федор Иванович увидел прямо впереди себя
Вонлярлярского. Он был очень взволнован, все время запускал
палец за воротничок, и лысоватая, мокро причесанная голова его
вертелась, как жилистый кулак в манжете. Федор Иванович хотел
поздороваться с его бело-розовым затылком, по которому -- от
уха -- шел пробор, но в это время на сцене началось шествие
членов президиума. Один за другим они показывались из-за серого
полотнища и, медленно поворачиваясь тяжелыми корпусами вправо и
влево, растянутой цепью протекли за стол. Декан, ректор, еще
два декана, еще несколько сановитых полных мужчин, женщина... И
Цвях был среди них -- так же медленно поворачиваясь,
просеменил, уселся и как бы опустил лоб на глаза. Потом по
сцене легко прошагал академик Посошков, мгновенно оказался на
председательском месте -- прямой, изящный, в черном костюме с
малиново-перламутровой бабочкой, сильно его молодившей. Запел
графин под его массивным обручальным кольцом, академик
выразительно молчал, требуя внимания.
-- Товарищи! -- провозгласил он. -- Мы все, деятели
многочисленных ветвей советской биологической науки, празднуем
в эти дни выдающуюся победу мичуринского направления,
возглавляемого Трофимом Денисовичем Лысенко, победу над
реакционно-идеалистическим направлением, основателями которого
являются реакционеры -- Мендель, Морган, Вейсман. Многим из нас
эта победа далась нелегко. Годами господствующие заблуждения
врастают в душу, освобождение от них не обходится без тяжелых
ран...
-- Знаем, знаем, -- сказал басистый старик сзади Федора
Ивановича. -- Хватит красиво каяться...
Произнеся еще несколько торжественных фраз и выбранив еще
раз вейсманистов-морганистов, академик открыл собрание и
предоставил слово для доклада ректору Петру Леонидовичу
Варичеву. Тот поднялся и понес тяжелый живот к трибуне.
-- Кашалот, -- пробасил сзади старик, как будто легко
трогал самую низкую струну контрабаса. -- Когда только получил
пост, был как Керубино. А сегодня встретил у входа -- что за
физиономия! Как кормовая свекла!..
-- Пиво и закуски уведут его на тот свет, -- прошелестел
второй старик.
-- А вы видели Кафтанова? Вот у кого геометрия!
Изодиаметрическая фигура!
-- Наш туда же, хе-хе. По его стопам... Ректор показался
над трибуной, разложил бумаги.
-- Товарищи! -- глуховатым голосом начал он, глядя в
текст. -- История биологии -- это арена идеологической борьбы.
Это слова нашего выдающегося президента Трофима Денисовича
Лысенко. Два мира -- это две идеологии в биологии. На
протяжении всей истории биологической науки сталкивались на
этом поле материалистическое и идеалистическое мировоззрения...
Федор Иванович радостно поднял брови: похоже, что ректор
