затвердел, было мгновение, когда Краснов получил ответную
стрелу, это уже была вторая.
-- Скажите, вас знакомили с личными делами ваших будущих
сотрудников? -- спросил очень спокойно альпинист.
-- Нет, с такими вещами меня еще не знакомили. Я ведь
временно исполняю... -- Тут Федор Иванович улыбнулся и, уйдя в
прошлое, размякнув, покачал головой. -- Хороший был товарищ.
Гена Бревешков...
-- Говорите, Гена?
-- А что, вы его знали?
-- Знал одного Бревешкова. Только с другим именем.
Краснов, видимо, почувствовал облегчение. Поднялся, в
нерешительности покусывал губку.
-- Посмотрите, Федор Иванович. Высеем в ящики. Может,
что-нибудь...
И так же нерешительно, неопределенно вышел и прикрыл
дверь.
"Хорошо действует", -- подумал Федор Иванович. Он сейчас
проверял действие своего ключа. Он давно уже знал, что зло в
человеке осознает себя. "Тяжело так жить, осознавая, -- подумал
он. -- Все время приходится гримасничать, подбирать выражение
лица".
Он посидел некоторое время в одиночестве, двигая русой
бровью, размышляя. "Нет, это существует! -- подумал он, уже в
который раз получив подтверждение. -- Существует! Какая-то
сила, от которой, видимо, никогда не избавиться тому, кем она
овладела... Ну как, каким образом сделать этого Бревешкова
добрым, чтобы не зарился на чужое, даже уступал свое? Нет, не
сделать никому... Можно только связать, запереть в клетку. Или
припугнуть... И отлично ведь знает, что плохо, а что хорошо.
Чем замаскировался -- конечно, добрым намерением! ёПогибнет
материал, спасать надо!", ёДля конечного результата работаем!"
Нет, существует это самое. Что-то".
В коридоре уже с минуту кто-то странно натужно пыхтел.
Послышался оскорбленный, профессорский голос Вонлярлярского:
-- Это самоуправство! -- выкрикнул он надтреснутым
козлетоном. -- Все равно, хоть и нет инвентаризационного
значка... И вы не смеете, я все равно не отдам! -- и он опять
запыхтел.
Федор Иванович вылетел за дверь. Посреди коридора
сцепились Вонлярлярский и Елена Владимировна, что-то дергали,
тащили друг у друга из рук. Вспотевший Стефан Игнатьевич в
белой сорочке, заправленной в кремовые брюки, и с бантиком на
шее, крепко обнимал обеими руками черный прибор, похожий на
пишущую машинку. Между его жилистыми и цепкими, желтыми с
синевой руками скользили белые девичьи руки. Елена Владимировна
решительно встряхивала старика, таскала его по коридору,
отнимая у него прибор. Вокруг них бегала, вскидывая руки, но не
решаясь налететь, Вонлярлярская.
-- Ого! -- смеясь, воскликнул Федор Иванович. -- Помощь
подоспела вовремя!
Все остановились. Каждый был уверен, что помощь пришла к
нему.
-- Этот микротом -- Ивана Ильича! -- сказала Елена
Владимировна, переводя дыхание. -- Они хотят забрать...
-- Микроскопы и микротомы -- имущество цитологической
лаборатории! -- Вонлярлярский выкатил глаза.
-- Он сам его собрал, из деталей... Хотел унести домой...
Просил... Это нечестно, Стефан Игнатьевич, человека и так...
-- Зря, совершенно зря, Елена Владимировна, связываетесь с
таким делом. Это же государственное имущество! Не понимаю, как
вы собирались его выносить? Чайком? В такие дни...
-- Никакого обмана, -- наливаясь угрозой, забухала низким
голосом Вонлярлярская. -- Ни прямого, ни косвенного никогда и
ни при каких обстоятельствах я не совершала и не позволю при
мне... -- и гордо отошла боком.
-- Я, во всяком случае, патриот института. И к такому делу
не прикоснусь даже в форме уступки вам...
Оба супруга поглядывали на Федора Ивановича. Они таким
способом доносили ему на Елену Владимировну.
-- Я вас не понял, -- сказал Федор Иванович. И пока оба
супруга мялись, набирая разгон для более точного доноса, он
добавил: -- Стефан Игнатьевич! Ведь вы сами, когда бежали с
супругой по парку -- помните? -- и когда я вас догнал, как раз
говорили об этом микротоме. Что вы говорили? Что он списанный,
подобран на свалке, что Иван Ильич заказывал точить винт в
Москве.
Вонлярлярские посмотрели друг на друга.
-- Ну? Ведь было это? Словом, я ничего не вижу, не слышу и
не говорю. А микротом вы с Еленой Владимировной отнесите ко мне
в кабинет. Я сам посмотрю и решу...
-- Пусть несет сама. Она вон какая. Коня на ходу
остановит...
-- Дайте, тогда я сам. -- И Федор Иванович, отобрав у них
тяжелый микротом, смеясь и качая головой, понес его себе.
Елена Владимировна вошла за ним следом. Федор Иванович,
поставив прибор на столе, подвигал кареткой, покрутил винт и
поднял на нее глаза.
-- Федор Иванович, это микротом Ивана Ильича...
-- Я знаю, -- ответил он.
-- Вы позволите вынести? Надо как-то пропуск...
-- Никаких пропусков, я вынесу сам -- Федор Иванович
сказал это негромко. -- Принесите мне сумку или большой
портфель. Вечером вы подойдете к этому окну. Тут клумба... И я
вам подам. А потом выйду. И отнесем хозяину.
-- А эти, незапятнанные? Они же шум поднимут...
-- О чем? Какой может быть шум о том, чего не было? Ведь
вещь нигде не значится!
И опять пришел теплый душистый вечер. К концу дня Елена
Владимировна принесла чей-то огромный брезентовый портфель с
кожаными кантами, и Федор Иванович уложил в него прибор. Когда
стемнело, он уселся у окна, не зажигая света. В открытое окно
тянуло ночной, чуть пересушенной ароматной прохладой парка.
Вдали скользили какие-то тени, исчезали в наплывающей тьме.
-- Призадумались?.. -- раздался около него тихий низкий
голос Елены Владимировны. Она была у самого подоконника, как
мальчишка, вскарабкалась на цоколь. Федор Иванович передал ей
портфель и бесшумным гибким шагом заговорщика выскользнул на
улицу, обежал вокруг корпуса.
Ее светло-серая тень ждала в сторонке. Елена Владимировна
была в своем халатике. Федор Иванович взял у нее портфель, и
они молча быстро зашагали к парку. Когда окунулись в черный дым
ночи, уже окутавшей парк, Елена Владимировна взяла его под
руку.
-- Можно? Это я чтоб вы не потерялись. Не страшно вам?
-- А почему должно быть...
-- Вы разве не чувствуете, что на всех налетела
какая-то...
-- Ну, не на всех же она налетела.
-- На хоздворе все еще жгут... Кто сжигает, все как-то
молчат. Хейфец сказал: пламя того самого химического состава,
что и пятьсот лет назад...
-- Значит, не совсем того состава, раз не пляшут, а
молчат.
-- Федор Иванович, знаете, что скажу? Вы слишком
афишируете свое отношение... Свою объективность. Вы -- наш
последний шанс. Вас нам надо беречь. Все и так уже знают, что
одежды у вас белые. Их надо иногда в шкаф...
-- В шкаф никак нельзя.
-- Так накиньте сверху что-нибудь.
-- По вашей завиральной теории?
-- Ага...
-- А не боитесь, что, когда придет время снять это
что-нибудь, белых одежд там и не будет.
-- В отношении вас не боюсь. Ведь вы же сами говорили нам
про добро. И про зло. Вы сами сказали, что это качество
намерений. А Вонлярлярский выразился: без-вари-антно. А вы еще
добавили: его нельзя ни привить, ни отнять.
-- Я тогда не все еще сказал, Елена Владимировна. Качество
намерений -- оно то возникнет, то пропадет. Оно только когда
возникают намерения. А самое первое, постоянное -- такая в
некоторых сидит сила. Только нельзя путать: это не гнев
вспыльчивого, нервного человека. Вон наша тетя Поля, уборщица.
Знаете, что сказала? Говорит, если кошка к тебе в кастрюлю
забралась, и ты бьешь ее со сладостью, не можешь ты быть ни
начальником, ни судьей. Но это -- нервы, болезнь, это еще не
зло. Зло кошку не бьет, а спокойно ее в мешок... Мы его можем
чувствовать в себе, у кого есть. У кого его достаточно много. А
вот понять, дать определение -- никак не ухватишь. В нас много
чего есть, чего сами не видим. А зло чувствуется, Елена
Владимировна...
-- Надо будет прислушаться... Они пошли медленнее.
-- Я вам помогу прислушаться. Вообразите такое:
в печати появляется сенсационная статья. Ученые разных
стран, не сговариваясь, открыли, что самая страшная болезнь
века... Скажем, рак... возбуждается в человеке разрушительными
эмоциями определенного толка. Эмоциями зла, умыслами причинить
кому-нибудь страдание, отравить жизнь, подсидеть, обобрать...
Вот Вонлярлярские, они ведь тихонько хотели обобрать Ивана
Ильича. Небось, и обсудили все заранее между собой.
-- Они давно на этот микротом посматривали...
-- В общем, эти эмоции существуют, видимо, у всех. Но у
одних чуть-чуть, и человек, осознав, краснеет. А у других
определяют лицо, личность. Вот и представьте себе, что
появилась такая статья, и по этой статье рак -- регулирующая
мера со стороны природы. Против угрожающего роста 'влияния
тихих людей зла. Особенно сейчас, когда с религиями покончено.
Почему, пишет эта -- воображаемая -- статья, почему совпадает
рост заболеваний раком с убылью религий? Религии удерживали нас
-- страхом наказания. А сейчас, мол, другой фактор включился.
Кто гибнет от рака? -- задались ученые. И статистика показала:
люди зла. Я не утверждаю, это я такой заход построил. Чтоб
удобнее было, как вы говорите, прислушиваться к себе. Допустим,
такая появилась статья, и факты ее. имена подписавших ученых --
заставляют задуматься. Вопрос уже к вам. Как вы думаете, Елена
Владимировна, прочитав это, не станут те, кто хочет жить,
ловить себя на дурных, злых намерениях, подавлять их в себе --
и притом без промаха? Не случайный гнев, не раздражение от
усталости, а настоящую силу зла в себе начнут давить! И будут
устанавливать в себе эту напасть с величайшей точностью! Без
всякой аппаратуры!
-- Я иногда чувствую что-то похожее, -- сказала Елена
Владимировна задумчиво. -- Впрочем, чувствую или нет? В общем,
чужого микротома я не желала никогда. Уж вам-то призналась бы.
Нет, не желала. А если я что-нибудь по своей завиральной
теории... Я не чувствую, ничего, кроме веселья, что мне удалось
надуть злого человека. Но вы правы, Вонлярлярские метили на
микротом. И им не было жаль Ивана Ильича..,
-- Я так много над этим думал, что мне хочется иной раз
сесть и написать книгу. Я назвал бы ее --
"Очки для близорукого добра". Есть у Соловьева "Оправдание
добра". Но я не понимаю этого заголовка. Добро в оправдании не
нуждается. Его не обвиняют, а бьют, над ним издеваются, к чему
оно само, правда, иногда дает повод. Вот добро гонится за злом,
совершившим преступление. На пути газон с надписью: "ходить по
траве воспрещено". Зло, не задумываясь, бросается через газон.
А добро, даже не читая, пускается в обход: нельзя мять траву. И
упускает преступника. Добро, Елена Владимировна, сегодня для
многих звучит как трусость, вялость, нерешительность, подлое
уклонение от обязывающих шагов. Но конечно, все далеко не так.
Далеко, далеко не так. Это все -- путаница, накрученная тихим
злом, чтоб легче было действовать. И ее надо распутать,
путаницу.
-- Подождите. А если добро бросится через газон и
ошибется?
-- Мне лучше пострадать от ошибки доброго человека, чем от
безошибочного коварства. Настоящий-то добрый осудит, а потом и
маяться будет, страдать. Пересмотрит приговор пять раз.
-- А вы ведь смыкаетесь с моей завиральной теорией!
Хотите, расскажу, как я недавно применила ее на практике?
Парк начал светлеть, в лицо пахнуло теплым осенним полевым
духом. Они вышли на простор, как в громадный, тихо и ровно
гудящий цех.
-- Как сверчки сегодня распелись, -- сказала Елена
