гнезда. У кукушат такой крюк есть -- выбрасывать из гнезда
конкурентов. Тот и упал. Высоко падал. Спохватился и к товарищу
Сталину. А наш у Сталина уже чай пьет. Вприкусочку. Но тогда я
всей этой истории еще не знал. Влюбился в него по уши. А он же
еще и говорить мастак! С переливами! Да все словом
революционным бьет. И держится за Красное знамя. Как в Риме
Древнем хватались за рога жертвенника. Схватился -- и его
пальцем не тронь. Сам держится, а другим ухватиться не дает.
Говорит: не примазывайся! Тут и Саул при нем появился.
Подсказчик. При Сауле он и начал кидаться словечками:
"отрицание отрицания", "скачкообразно", "единство
противоположностей". И обещания правительству. В два года дам
новый сорт! Засыплю страну хлебом! Залью молоком! И все о
земле-матушке. Любил научные сессии выносить в поле, чтоб
профессора прямо на земле сидели... На этих конях и въехал в
доверие. Но я уже к критике перешел. Сначала о том, как любовь
кончилась. Она быстро прогорела. Сильная любовь не терпит
обмана. Был я в одной аудитории, слушал Касьяна. Он тогда еще
не был Кассиан. Конечно, вышел в сапогах, в косоворотке, глаза
играют, зубы, как гармонь, -- прямо тракторист. Ну, прослушали
мы весь его репертуар. Народу битком, овации. А назавтра мне
повезло, увидел его случайно на одной даче. Костюм, отрыжка
прошлого -- галстук. Умел, оказывается, и галстук завязать.
Зубы свои спрятал. И речь, речь! Совсем другая речь! И вдруг
узнаю, что никакой он не бедняк был, отец у него был "грамотный
зажиточный крестьянин", имел паровую молотилку. Для меня, Федор
Иванович, это было первое научное открытие. Я увидел, что
человек сам может создавать в себе "народный тип". Так что он
сам помог... И ведь эта "мужиковатость" на людях в нем не
убывает. Растет с каждым годом. По-моему, он стал большим
филологом-фольклористом. Как Даль.
-- А я вот задержался, -- сказал Федор Иванович. -- Я
почти до сегодняшнего дня... Если бы анализировал -- давно
увидел бы истину. В том-то и дело, Иван Ильич. Не анализировал.
Не приучен был к анализу. Вера, вера! Не анализировал, а теперь
вижу -- подгонял результаты под концепцию. Десять лет подгонки!
Помню слу-
чаи, когда не получалось и из-под неуклюжей конструкции
выглядывали белые нитки. Истина. Так я пугался! Не советское
выглядывало, не наше. Чуждое, монах Мендель.
-- И впадал в политический уклон!
-- Впадал!
-- Кто своими руками не делал расщепление "три к одному",
тому легко было впадать...
-- И я впадал. И еще больше громоздил, дикость на дикость.
А когда получалось -- вроде бы опыт в концепцию укладывался --
тут поражался.
-- Значит, неверие все-таки сидело...
-- Сидело, Иван Ильич. Чувствовал, что под поверхностью
совсем другая рыба ходит. Еще как сидело! Но я его давил. Как у
одного французского писателя г. рассказе, читал я. Там к
священнику привели слепого и попросили исцелить. "Ты известен
набожностью -- возложи руки и помолись погорячей, -- мать
просит,- -- может, и исцелится". Упирался, упирался, а потом
все-таки возложил и начал молиться. Никогда так горячо не
молился. И слепой открыл глаза. "Вижу!" -- говорит. А священник
чуть с ума не сошел -- не может быть! Невероятно! И бежать от
сана. Отрекся. Неверие замучило -- никогда, оказывается, не
верил!
-- Федор Иванович! -- Стригалев положил на его руку свою
сухую волосатую кисть. -- Вы очень к месту это рассказали. В
самую точку. В науке есть знающие ученые и есть такие вот
священники. Неверящие, но делающие вид. По-моему, вы и
сейчас...
Федор Иванович энергично закивал, замахал, почти закрывая
ему рот рукой. И они долго, чуть слышно, радостно смеялись.
-- Я теперь только начинаю становиться ученым, -- сказал
Федор Иванович, сделав унылую гримасу. -- На са-амую первую
ступеньку становлюсь. Где написано: никакой веры!
Когда он собрался уходить, Стригалев вынес ему из-за печки
книжку. Знакомое название и чернильный штамп "не выдавать".
-- Хотите заглянуть?
-- Она у меня есть.
-- Ага... Я предвижу, что вам, ставшему на эту первую
ступеньку... не очень легко будет на вашей кафедре...
-- Я не собираюсь начать службу задорным провозглашением с
кафедры аксиом. Как Хейфец провозглашал. Пять минут яркой
вспышки -- и дымок. Последний... Что пользы?
-- Не вспыхнете -- будут думать, что вы инструмент
Касьяна. Многие и так уже...
-- Это хорошо. Я не обидчив. Стригалев покосился глубоким
бычьим глазом и промолчал.
-- Иван Ильич! Что толку в бряцаниях и клятвах?
-- Ну да, конечно... -- просопел Стригалев. Он все еще
изучал Федора Ивановича.
-- Принес вам машину -- вот и хорошо. А там посмотрим. Мы
беседуем, достигаем внутреннего совершенства, но дело-то не в
этом. Касьян, наверно, сейчас пьет свой чаек...
-- Ну да, ну да... Спасибо. Заходите. Домой Федор Иванович
шел, не замечая своего движения. Механика его тела
самостоятельно и точно следовала изгибам чуть белеющей тропки\
Он не видел во мраке ничего от своей земной формы, не видел
своих рук, и сам себе казался в эти минуты сущностью,
освобожденной от внешней оболочки и способной летать. В этом
сгустке энергии, скользящем сквозь теплую душистую тьму,
происходил хоть и резкий, но хорошо подготовленный решающий
поворот. Федор Иванович давно предчувствовал его и боялся, а
встретил сейчас с радостью. Долгие годы в его душе копились
достаточные и достоверные данные, пока не наступила эта ночь
последних открытий. Мгновенно исчезли все оттенки симпатии к
добродушному и покладистому старику, который иногда, совсем
недавно, казался ему отцом. И сущность этого старика сейчас же
подступила к нему из тьмы и полетела рядом, противно глотая чай
и постукивая золотыми кутнями, как конь постукивает стальным
мундштуком. А с другой стороны подошла, увязалась, не отводя
хмурого взора, другая сущность -- лохматый, уверенный в чем-то
своем и настойчивый Стригалев. А вдали еще кто-то летел,
неотступный, ожидающий своего. И Федор Иванович летел вместе с
ними, все острее чувствуя кровоточащую царапину долга --
старого и нового. Пока вдали не забрезжил желтоватый огонек и
не приблизился, став лампочкой перед входом в жилище
приезжающих. Когда эта ясность вступила в сознание, образ
старика отстал и исчез. И остальные двое остались где-то
позади. Федор Иванович услышал свои шаги на каменном крыльце и,
твердо, с удовольствием топая, новым человеком вошел в коридор.
В комнате, которую теперь занимал он один, Федор Иванович
зажег настольную лампу и, взяв с окна, поставил к ней литровый
химический стакан, суживающийся кверху и заткнутый комом ваты.
И уселся перед ним, наблюдая. Дней пять назад он выпустил из
пробирки всех своих мушек. На дне остался кисель, в нем кишели
проворные белые червячки. Кисель с личинками он вытряхнул на
дно этого стакана и заткнул его ватой. Сегодня стакан был
населен новыми мушками. Это пошло уже первое поколение --
эф-один, как говорят генетики. Женственные самки, возбужденно
приподнимая крылышки, бегали по стенкам стакана, показывали и
убирали яйцеклад, привлекая поджарых самцов. Те цепенели
неподвижно в разных концах стакана, припав грудью к стеклу и
приподняв тощий зад -- как сверхсовременные истребители на
старте. То один, то другой, вдруг молниеносно прыгнув,
оседлывал самку. Только что вышедшие из куколок длинные
бледно-зеленые и прозрачные девственницы словно заснули около
киселя, полные идеалистических бредней. Не постигнув еще своего
предназначения, они и не помышляли о том, что завтра, изменив
цвет и укоротившись, будут бегать, взмахивая крылышками и
выставляя яйцеклад. И все это было -- жизнь, но жизнь малая --
без героев и негодяев, которые делают ее богаче, отклоняют от
механической животной программы.
Все мушки первого поколения были с крылышками. Бескрылость
исчезла, и это уже было первым подтверждением правоты того, что
писал в своей книге Добржанский, что открыл монах Мендель. И,
глядя на мушек, Федор Иванович уже чувствовал, что классическое
соотношение "один к трем" во втором поколении обязательно
получится.
VII
Последующая неделя в жизни Федора Ивановича и в делах
факультета не принесла ничего примечательного. Волна, поднятая
августовской сессией академии, кипя, прикатила в город и
бухнула в стены Сельскохозяйственного института, подняв целую
тучу медленно оседающих брызг. Потом отхлынула, опять
поднялась, на ней опять закипел гребешок страстей множества
заинтересованных личностей -- подлецов и героев -- и все это,
нарастая, покатило в другие города. А здесь, среди разрушений,
потекли тихие будни. Костер на хоздворе погас, и три дня
лаборантки ходили туда с ведрами за золой для удобрения -- пока
не подчистили все. Из Москвы был прислан новый доцент и сразу
же начал бойко читать курс лекций по мичуринской генетике,
усердно костя при этом вейсманистов-морганистов, как
проводников буржуазной идеологии в биологии. И Федор Иванович,
который так боялся необходимости читать лекции на этой кафедре,
вздохнул. "Я, сынок, решил не загружать тебя лекциями, --
сказал по телефону академик Рядно, не спускавший глаз с Федора
Ивановича и знавший все. -- Ты давай, готовься к делу, которое
я на тебя возложу. Наследство Троллейбуса пока не разбазаривай,
все возьми на учет. Все мне расшифруй, что он там...
закодировал. Что не кончили из своей менделевской галиматьи,
пусть кончают, не мешай. Пусть вся эта братия спокойно
работает. Пока. Я тут пробиваю одну идею, и ты займешь
достойное место в этом плане".
И Федор Иванович сразу же собрал всех, кого он проверял во
время ревизии, и серьезным тоном предложил сохранить все
растения, независимо от целей и надежд, связанных с их
появлением на свет. В том числе и "наследство" Ивана Ильича.
Продолжать тщательные записи, собирать семена и клубни, довести
до конца все исследования в соответствии с планами, в том числе
и с планами, признанными порочными.
Во время этого совещания он старался не замечать
спокойного, вникающего и несколько удивленного взгляда через
очки, направленного на него из дальнего угла. Больше
посматривал на Краснова, который мял в пальцах теннисный мяч.
Когда все разошлись, Федор Иванович вспомнил нечто, прошел
в комнату Ходеряхина и Краснова. Альпинист отсутствовал, и,
подсев к его столу, Федор Иванович в ожидании рассеянно
поглядывал на бумажки, положенные под стекло. Там были выписки
из справочника по картофелю, вырезка из газеты с футбольной
таблицей и страница, на которой можно было прочитать следующие
строки, напечатанные на машинке:
"б. Напрячь мышцы брюшного пресса и ослабить -- 30 раз.
в. Сжать до предела ягодичные мышцы и ослабить -- 30 раз.
г. Втянуть до предела прямую кишку и отпустить -- 30 раз".
Рассмеявшись, Федор Иванович поскорее встал из-за стола --
он щадил стыдливость Краснова. А тут как раз спортсмен и вошел.
-- Я к вам, -- сказал Федор Иванович, гася улыбку и
выкладывая на стол шесть пакетиков. Понизив голос почти до
шепота, он добавил: -- Я согласен, не следует разбрасываться
такими вещами. И академик не рекомендует...
-- Не имеем права! -- подхватил Краснов и, усевшись за
стол, смахнул в ящик все пакетики.
-- Вас, кажется, зовут Ким? -- вдруг спросил Федор
Иванович, задумчиво глядя на него.
