игры.
Федор Иванович почувствовал, что сейчас упадет. Посмотрел
на Кондакова с тоской и молча вышел на лестницу, запрыгал по
ступенькам вниз. Две нечесаные головы показались наверху над
перилами, смотрели ему вслед. "Тезка" смотрел весело. Кондаков
-- с острым, воспаленным вниманием.
На следующий день он пришел в институт с опозданием --
чтобы не встретиться с Еленой Владимировной. Неразбериха,
которая поселилась в нем после вчерашних встреч с нею и с
поэтом, заставила его сжаться и уйти в глубокую тень, чтобы
там, выждав, постепенно прийти в себя. Сам он не был уже
способен внести ясность в свои дела, все должно было прийти
извне. Но так как ничто извне не приходило, он и на следующий
день скрывался, и так прошла целая неделя. А потом он
сообразил, что такое поведение может привлечь внимание, что оно
может быть истолковано не лучшим для него образом. Поэтому он
изменил линию и как ни в чем не бывало появился утром в комнате
за фанерной перегородкой. Здесь за четырьмя тесно стоящими
столами собрался почти весь состав проблемной лаборатории -- по
двое за каждым столом. Все листали журналы, приводили в порядок
свои записи за лето. Федор Иванович зашел к ним, как бы
мимоходом, и поставил на ближайший стол пухлый портфель. Елена
Владимировна за дальним столом повернула к нему сияющее лицо и
поздоровалась, задержав на нем взгляд, полный счастья. Потом
отвернулась -- видимо, обиженная холодностью его взгляда, и
больше Федор Иванович не видел ее лица, только темный лапоток
на затылке, сплетенный из кос.
-- Как там с планом на следующий год? -- спросил
Ходеряхин.
-- Академик готовит нам особую программу, -- сказал Федор
Иванович. -- К зиме получим. Пока -- всем приводить в порядок
материалы. Он сказал, что вся ваша работа пойдет в дело.
-- И тех и других? -- спросил Краснов.
-- И тех и других, -- ответил Федор Иванович, любуясь косо
бегущими прозрачными волнами волос на его лысоватой голове.
Ходеряхин поднялся, чтобы выйти в коридор, и, достав по
пути пачку сигарет, протянул начальнику.
-- Федор Иванович, не закурите?
-- Я не курю, -- спокойно сказал Федор Иванович.
-- Надолго?
-- Навсегда.
Елена Владимировна вспыхнула и полуобернулась. И тут же
пресекла это движение.
-- Что это с вами случилось? -- не отставал удивленный
Ходеряхин.
-- Почувствовал, что в жизни это -- совсем ненужная,
лишняя вещь, -- ответил Федор Иванович. -- Я сегодня решил
выбросить все свои запасы. Потом сообразил: надо принести сюда,
может, кому понравится. Я сам их набиваю. С донником.
И запустив руки в портфель, он выложил на стол горку своих
длинных папирос. Все курильщики подошли, взяли по папиросе.
Шамкова, держа папиросу между двумя бледными пальцами, закурила
и опустила голову, вникая во вкус табака.
-- Я беру себе половину, -- заявила Анна Богумиловна.
-- Еще принесу, -- сказал Федор Иванович. -- У меня почти
годовой запас.
-- А что, бросить курить так трудно? -- послышался голос
Елены Владимировны.
-- Детка, невозможно! -- гаркнула Побияхо. -- Кошмар!
Адские муки. Как тебе попонятней объяснить... Это все равно,
что бросить любить.
-- Бросить любить легче, -- сказала Шамкова.
-- Пра-а-авда? -- пропела радостно Елена Владимировна,
наклоняя голову вправо и влево. -- Неужели легче!
-- Я видел бросавших, -- сказал Ходеряхин. -- И сам
бросал. А таких, кто не начал снова, не видел.
-- Да-а-а? -- пропела Елена Владимировна.
В полдень они встретились в дальнем конце длинного
сводчатого коридора.
-- Миклухо-Маклай, вы правда бросили курить? -- спросила
она, потянув его за локоть.
-- Правда.
-- Навсегда?
-- На всю жизнь.
-- А почему вы бросили курить? А-а? Она все время
тормошила его: потянет за локоть и оттолкнет. И можно было
насладиться прекрасными мгновениями. Но слишком свежо помнился
вечер у поэта. "Господи! -- думал Федор Иванович. -- Пусть
ходит куда угодно. Сдаюсь! Только улыбалась бы и тормошила меня
вот так!"
-- Почему вы бросили курить? -- настаивала она, дергая его
за локоть.
-- Это моя тайна. Выходите за меня замуж, тогда скажу,
почему. А до тех пор не скажу.
-- Ишь какой! А я не выйду, пока не скажете. Не могу же я
кота в мешке...
-- Это вы кот в мешке. Что делали вечером после того, как
мы... Можете не отвечать, я соблюдаю установленный режим.
Мгновенно они договорились встретиться вечером. Когда
стемнело, они нашли друг друга в парке на Второй Продольной
аллее. Елена Владимировна сама, сжавшись, словно озябнув,
скользнула под его локоть, их руки нашли свои места, и они
быстро зашагали в ногу -- в самую темень, уже не спотыкаясь.
Они долго шли молча, и иногда крепко охватывали друг
друга, словно убеждаясь, что наконец они нашли то, что долго не
могли найти.
Потом Елена Владимировна вдруг спросила:
-- Почему скрывались целую неделю? Почему даже не
позвонили?
-- Видите ли... Я вас... Я к вам очень привязан. Вы мне
кажетесь такой необыкновенной... Если бы вы знали, как сейчас,
когда я вам это говорю, как сейчас меня тянет изнутри тоска...
-- А почему же не позвонили?
-- Вот, дайте досказать. Вы запомнили все, что я вам
сказал сейчас?
-- Ну, говорите, говорите.
-- Так вот. Я заметил, что у вас что-то... Вы мне уже
давно ужасно врете. И не заботитесь, чтоб было безболезненно...
Она как будто смутилась чуть-чуть.
-- И не звоните. Ведь и вы не звоните! И мне кажется, что
вы хотите, чтобы я нашел с себе силы... Чтобы я сам нашел путь
и отошел... Самой оттолкнуть меня -- это меня унизит. Вы умная,
этого не хотите допустить -- и подстраиваете так, чтобы я ушел
сам. Ну, я понял вас и помог вам...
-- Вы очень ревнивы...
-- Да, Леночка, да! Прямо умираю. Схожу с ума, и
начинается прямо какой-то бред.
-- Я заметила. Тяжело вам?
-- Ох, Леночка. Я петушился перед вами сейчас. А найдутся
ли силы...
-- Не знаю, что с вами делать. Видно, все-таки да..
Придется мне выходить за вас замуж. Когда открою все, вы
поймете и все мне простите. Даже нечего будет
прощать.
-- Леночка, даже если будет что прощать... Я до такой
степени попался... Для меня нет никаких путей отхода назад.
-- Значит, бросить курить легче?
-- Бросить курить -- это пустяки.
-- Но вы мне еще ни разу не сказали... это слово.
-- Разве? По-моему, я его много раз кричал вам
-- Да-а-а? В общем, да, мне казалось иногда, что
вы говорите...
-- Прямые слова -- это же не для выражения... этой вот...
вещи. У нее свои слова. Эта вещь, если настоящая, любит тайну,
темноту и иносказание. Когда идут по улице в обнимку -- там
этого нет. Или когда он при всех берет ее за холку и ведет...
-- Вот и я так считаю. Все боялась. Думаю: если он меня
посмеет когда-нибудь... за холку... Это будет все. Видите, как
у нас с вами.
Они умолкли и долго медленно шли -- в полной темноте.
-- Как же я теперь буду вас называть? -- вдруг спросила
Елена Владимировна. -- Федяка? Можно я буду называть вас Федор
Иванович? Федор Иванович... Прямо мистика какая-то. Эти звуки я
полюбила в первый день, до того еще, как узнала вас. По-моему,
про имя так говорить разрешается... Этим словом... -- она сжала
и отпустила его руку. -- И потом, сейчас такая темнота...
Он хотел ответить и не смог: вроде как слезы собрались
выступить, и он почувствовал, что голос его выдаст. Хотел
поцеловать ее, но сил хватило только приложиться щекой к ее
виску.
-- Как хорошо! Вы теперь боитесь после того... После
табака. -- Она тихонько засмеялась. -- Ничего, это хорошо. Вы
-- серьезный. И я тоже. У нас все будет серьезно.
Его голову охватили во тьме маленькие шершавые пальцы
земледельца, и на все его лицо посыпалось множество легких,
живых и горячих прикосновений.
-- Ну как? -- спросила она, переводя дыхание. --
Помирились со мной?
-- Ничего не понимаю, -- шепнул он.
Бывает в любви зенит. И ночь зенита. И большей частью мы в
лицо эту ночь не узнаем, она захватывает нас врасплох, и мы
бываем не готовы к тому, чтобы принять ее всю в себя,
рассмотреть и запомнить навсегда все ее мгновения. Сохранить в
себе все, что можно. И потом она живет -- уже в грустных
воспоминаниях об упущенном, не увиденном, не оцененном...
В полночь, проводив Елену Владимировну до ее двери, Федор
Иванович шел домой неверным шагом, как после легкой выпивки. Он
еще не открыл для себя этого явления -- зенит любви. Он об этой
ночи еще вспомнит и будет отчаянно бить себя кулаком по голове.
Но уже сейчас тихо надвигалась пора грустных воспоминаний.
Пора, которая будет длиться всю жизнь.
"Почему я не кричал ей о том, что люблю? -- уже отчаянно
корил он себя. -- Почему выдумал какую-то теорию о запретных
словах? Теоретик! Почему послушно пошел провожать, почему не
удержал до утра в парке? Почему водил все по темным местам --
так и не увидел ее глаз, когда она произносила: "Можно я буду
называть вас Федор Иванович?" Даже не верится -- она ведь
сказала: "Эти звуки я полюбила..."
В эту ночь у Федора Ивановича было еще две встречи. Первая
-- по телефону. Он пришел домой и, не гася света, растянулся на
койке. Протянул руку к папиросам и отдернул. Минут через
двадцать его оглушил телефон странным пронзительным ночным
звонком.
-- Это ты? -- Кондаков нервно хрипел и дышал почти рядом.
-- Уже пришел, темнила? Так скоро?
-- А что?
-- Я видел тебя с твоей дамой. Ты знай -- если
затаскиваешь даму в темный уголок, там обязательно стою я.
-- Ошибаешься. Это была сослуживица. Поздно засиделись на
работе, и я проводил ее.
-- Не разочаровывай меня. А -- темном уголке с кем был?
-- Мы шли без остановок. Прямо к ее дому.
-- Разве в ее доме нет уголков? "Слава богу, что не
затащил, -- подумал Федор Иванович. -- Он все спрашивает
неспроста. Ловит".
-- Я же говорю -- сослуживица. Я ее доставил прямо к
лифту. А ты что -- завидуешь? У тебя голос...
-- Неужели! Поменялись, ха-ха, местами? Так это ты к ней
меня приревновал?
-- Да нет же, Кеша! Это совсем другое дело.
-- У тебя с ней как? Было?
-- С кем? Я не отвечаю на такие вопросы.
-- Встреча с вами вдохновила меня на стихи.
-- Давай.
-- Постой. Рано еще. Лучше скажи: это ты к ней тогда
меня...
-- Да нет же! К другой.
-- А к кому? По-моему, ты был с ножом.
-- Я вообще не ревнив. Одни деловые отношения. Старею...
-- Ха-ха-ха! Он мне -- мое вернул! А мог бы вполне
приревновать. Я люблю таких маленьких. Конечно, и богатое,
тяжеловесное сложение имеет свои... Но я люблю, когда маленький
Модильяни.
-- По-моему, у Модильяни все девицы рослые. И потом, все
его девицы не умеют любить.
-- Ни черта не понимаешь в женщинах. Или притворяешься.
Модильяни сидит в каждой красивой женщине.
-- Этот вопрос у меня не исследован так глубоко.
-- Ты можешь себе представить маленького Модильяни? Ты на
нее как-нибудь специально посмотри, когда она...
-- Напрасно меня ловишь, Кеша. Я на нее никогда с этой
точки... С этих позиций не пытался взглянуть. У
нас исключительно деловые интересы. По-моему, когда
работаешь вместе, настолько примелькаешься...
-- Ты синий чулок. Или страшный притвора. Скажи мне, кто
такой Торквемада? Тебя называют Торквемадой -- ты знаешь?
-- Кто тебе это сказал?
-- А что, точно? Видишь, какая у меня информация.
