-- Ким Савельевич.
-- Ким Савельевич! Я исхожу из того, что там случайно
может оказаться и ценный материал...
-- Пусть даже один случай на миллион -- мы не можем
сбрасывать со счета.
Федор Иванович приостановился. Его ключ действовал
безошибочно. Зло, отлично знающее свою суть, как всегда
маскировалось добрыми намерениями. Он изучал Краснова некоторое
время, но тот ничего не заметил. Хотя нет, что-то почувствовал:
-- Вы покраснели, Федор Иванович. Не беспокойтесь, я их
сейчас же положу в хорошее местечко и заведу специальный
журнал.
-- На всякий случай, если бы он пришел за ними...
-- Отошлите его ко мне. Вам незачем связываться. Скажите,
я говорил вам о каких-то пакетиках. А я найду, что сказать.
-- Да нет. Я ему уже сказал... прямо сказал, что мы
нашли...
-- -Ну, тогда-а... -- протянул Краснов разочарованно. --
Тогда что ж...
-- Ничего страшного! Мы с ним условились, что семена
останутся на нашей кафедре, в лаборатории. Это я вам на всякий
случай, чтобы вы знали. Если придет
ся говорить. Мы их высеем, в порядке проверки. Нам ведь не
все нужно, что взойдет...
-- Так, пожалуй, будет еще лучше! Я буду у вас самым
исполнительным лаборантом.
-- Значит, вы сделаете все, как говорили. Будем вместе
наблюдать,
-- Я уверен, мы достигнем результатов. При таком единстве
взглядов...
-- Похожем на соучастие, -- вставил Федор Иванович,
хихикнув.
Краснов пожал плечами.
-- Ничего похожего! Казниться из-за таких пустяков... Если
я правильно понял... По-моему, не стоит. Он совсем не замечал,
что его исследуют.
-- Интересно, -- сказал Федор Иванович задумчиво. -- Люди,
у которых дурная болезнь... Скрывают они друг от друга в
диспансере свои язвы?
-- Этот объект не стоит такого глубокого анализа, --
сказал Краснов. И вдруг смутился. Что-то дошло. -- А кто в наше
время без какой-нибудь язвы?
-- Это верно, -- сказал Федор Иванович, глядя на него, не
сводя глаз. -- Это вер-рно.
-- Именно, Федор Иванович! Люди это люди!
-- Вглубь лучше не заглядывать, -- подбросил ему Федор
Иванович опору.
-- Именно! -- весело заревел Краснов и, став ниже ростом,
разогретый хорошо проведенным важным разговором, поднялся его
провожать, вышел в коридор.
"Надо отучиться краснеть", -- подумал Федор Иванович.
...В розоватой лужице киселя на дне химического стакана
опять завелись энергичные и ловкие белые червячки. Кисель
бурлил и кипел от множества пронизывающих его жизней. Несколько
коричневых куколок приклеились к стенке стакана и замерли.
Однажды на рассвете Федор Иванович вынес стакан на улицу и
опять выпустил всех мушек. Теперь в стеклянном конусе,
заткнутом ватой, окончательно созревал факт, такой же
неоспоримый, как превращение капли йода на картошке в синюю
кляксу.
Еще через семь или восемь дней, утром, собираясь в
институт, Федор Иванович заметил в стакане движение. Там уже
кружились и прыгали пять или шесть мушек -- второе поколение. А
на дне среди бледно-зеленых девственниц беспокойно бегали два
бескрылых существа: пробежка -- скачок, пробежка -- скачок...
Они пытались Е"злететь.
"Надо сказать ей", -- подумал Федор Иванович. Он понимал,
что там все решено, и вмешиваться в чужие отношения на правах
третьего лица -- дело безнадежное и даже не совсем достойное.
Но ему хотелось услышать ее голос, обращенный к нему. "Я ничем
себя не выдам, буду спокоен и безразличен. Все-таки речь идет о
направлении в науке. Это будет вполне приличный, легальный
повод".
Придя в институт пораньше, он сел в своем кабинете у окна
и, чувствуя частые, сильные удары сердца как будто выпил
несколько чашек крепкого кофе, минут двадцать следил за
асфальтовой дорожкой, ведущей к входу. Прошли, беседуя, Анна
Богумиловна и Анжела. Прошел с портфелем новый -- московский --
доцент. С теннисным мячом в руке прошел Краснов, издалека
похожий на громоздкого, чуть сутулого первобытного человека,
ищущего коренья. И вот показалась она -- в знакомой вязаной
кофточке, маленькая, полная тайн. Почти пробежала, о чем-то
мечтая, влекомая какой-то манящей целью. И Федор Иванович,
загремев стулом, оставив распахнутой дверь, вылетел в коридор и
там сразу принял независимый вид. Опустив голову, как бы
размышляя о чем-то, он прошел половину коридора, и тут .Елена
Владимировна из-за угла налетела на него, толкнула обеими
руками.
-- Простите! -- засмеялась виновато, а душа ее, ставшая
чужой и небрежно-рассеянной, уже летела куда-то дальше.
-- Я тоже виноват, -- сказал он, умеренно улыбнувшись и
уступая ей дорогу. Она так и ринулась бежать. Посмотрев ей
вслед, он как бы вспомнил:
-- Да, Елена Владимировна! У меня уже пошло третье
поколение! Сегодня утром смотрю... Она быстро обернулась.
-- Тес! -- прошептала гневно. Вся сила у нее была в
сдвинутых, не принимающих никакого компромисса бровях. Потом
подошла совсем близко.
-- С ума сошли! -- низко прогудела. -- Гаркает на весь
институт. Вы же скрытый вейсманист! -- и умолкла, глядя по
сторонам. На чистом лбу был виден прекрасный гнев. Этот чистый
лоб умел командовать.
Потом она успокоилась и посмотрела со вспыхнувшим
интересом. Интерес был не к нему, а к науке.
-- Скоро будем считать. Завтра я возьму флакончик с эфиром
и приду... Нет, лучше подождем еще денек. Где мы будем считать
-- у вас или у меня?
-- Может, у меня удобнее?.. -- неуверенно спросил он.
-- Хорошо. Значит, послезавтра. После работы ждите.
До назначенной встречи надо было ждать больше двух суток.
До вечера Федор Иванович кое-как дотянул. Потом на него
накатила тоска. В комнате для приезжающих было одиноко, и он
позвонил Тумановой.
-- Алло! -- ответил ее полный гибкий голос. -- Это ты-и?
Ну, если тебе скучно, так приходи. Мне тоже скучно. Давай
вместе выпьем вина.
-- Какое вино ты пьешь?
-- Я пью водочку. Без дураков. Бери пол-литра
православной, не ошибешься.
Конечно, не только тоска и одиночество толкнули его на
этот телефонный звонок. Идя к Тумановой со свертком в руке, он
все отчетливее чувствовал, что там для него прояснится еще одна
забавная и важная вещь. Впрочем, и без того уже почти ясная.
Антонина Прокофьевна ожидала его в своей постели,
обложенная расшитыми подушками, и по этим подушкам и кружевам
ступенями струились ее черные волосы. Ветка ландыша была на
месте, но желтого алмаза не было. Поцеловав хозяйку в щечку, он
поднял глаза и увидел над нею на стене литографию в рамке. Там
был изображен обнаженный человек, привязанный к дереву и
поднявший полные слез глаза к небу. Из тела торчали стрелы.
Казнь происходила на городской площади, на фоне пятиэтажных
домов с арками.
-- Я что-то не видел у тебя эту картину, -- сказал он.
-- У нее такое свойство. Кого это не касается, тот не
видит. Пропускает. А теперь, видно, коснулось тебя, Федяка. Это
святой Себастьян, тебе следует знать. Он был начальник
телохранителей у императора Диоклетиана. Самый близкий человек.
Царь-то был страшный гонитель христиан, но народа боялся. А
полковник лейб-гвардии оказался тайным христианином, да еще и
пропагандистом. Он сделал христианами и крестил около полутора
тысяч придворных и солдат. Вот за это, когда дело открылось,
когда какая-то сволочь донесла, Диоклетиан и велел привязать
его к дереву и расстрелять тысячью стрел. Он тут и нарисован...
Тициан тоже писал на этот сюжет.
-- А это чье?
-- Антонелло да Мессина такой. Моя любимая картина. Всех
современников и всех потомков, и нас с тобой нарисовал. В самое
нутро людей заглянул.
Федор Иванович вытянулся, чтобы получше рассмотреть
картину.
-- А ты сними. Разрешаю, -- сказала Туманова. Только давай
сначала выпьем. Раз затеяли это дело.
Во время их беседы две старухи в черном успели неслышно
расположить на столе около кровати граненые стопки и закуску.
Федор Иванович вышиб из бутылки белую пробку.
-- По первой?
-- Давай, Федяка. Давно хотела выпить с тобой. Только
бабушкам сначала налей.
Обе старушки, стесняясь, подставили рюмки, и Федор
Иванович- налил. Когда бабушки ушли, Туманова чокнулась с
гостем и медленно выпила, а выпив, тяжело посмотрела ему в
глаза, и он понял, что она заливала в себе какую-то боль, и
залить не удалось.
-- Хорошо пить с человеком, который понимает не только
прямую речь, -- сказала Туманова. -- Ты сними картинку-то.
Сейчас самое время ее рассматривать. Давай посмотрим вместе.
Вот видишь, на переднем плане человек. Умирает. Не зря умирает,
а за идею. А все равно тяжело. А сзади -- те, для кого он шел
на опасное дело. На балконах горожанки вывесили ковры. Друг на
дружку не смотрят, красуются. Женщина стоит с младенцем,
погрузилась в свое материнство. Ну -- ей разрешается. Пьяница
на мостовой грохнулся и спит. Вдали, посмотри, два философа
прогуливаются в мантиях. Беседуют. Солнце ходит вокруг Земли
или Земля вокруг Солнца? Возможно ли самозарождение мышей в
кувшине с грязным бельем и зернами пшеницы? Ничего еще не
доказали, а в мантию уже влезли. А вот тут, справа, два
военных. Беседуют о том, как провели вчера ночь. "Канальство,
-- один говорит. -- В пух проигрался, туды его... Но выпивка
была знатная. Еле дорогу нашел в казарму". И другой что-то
серьезно толкует. А тут человек умирает, в самом центре
площади. И все, видишь, ухитряются этого не замечать! Им до
лампочки, Федька. Абсолютно до лампочки всем, что кто-то там...
-- Но ведь полторы-то тысячи крестил? Значит, не всем.
-- Утешайся! Некрещеных-то больше, Федя. Возьми эту
картину себе в башку, как я взяла. И наблюдай жизнь. Когда жгли
у вас книги на хоздворе, я все время смотрела на эту картину.
Действительно, картина была значительная, и написал ее
художник, знающий горькие стороны жизни.
-- По-моему, в замысел художника входила еще одна вещь, --
сказал Федор Иванович.
-- Давай сначала еще по одной, потом расскажешь, --
сказала Туманова.
Они выпили. Антонина Прокофьевна, закусив губу, смотрела
некоторое время в сторону, потом, как ни в чем не бывало, с
улыбкой обернулась к нему.
-- Ну, давай, рассказывай про замысел.
-- Ведь он находится в стане язычников, Антонина
Прокофьевна! Они его считают чем-то вроде
вейсманиста-морганиста, а сами, разумеется, владеют конечным
знанием! А он свой свет не хочет уступать. По-моему, вы, когда
у нас книги горели, чувствовали именно эту сторону картины.
-- Многое я чувствовала, Федяка. Ты ешь колбасу.
-- Антонина Прокофьевна! Что я вижу!
-- Это ты хорошо сформулировал. Во стане язычников. Это я
упустила из виду.
-- Что я вижу, Антонина Прокофьевна! Как вошел -- сразу
увидел. Желтенький куда дела?
-- А что же мне его -- на бал? Продала. Моего болвана
выручать пришлось. И не знал ведь, а над его завитой башкой
туча собиралась. Да еще какая, Феденька. С молниями. Вон,
видишь, под стеной эта тучка... Я выкупила ее.
И он увидел в стороне под стеной сосновый некрашеный
сундучок деревенской работы, сделанный, наверно, полвека назад.
Крышка его была разделена трещиной на две половинки. Федор
Иванович вскочил было -- хотел посмотреть поближе, поднять
крышку. Но Туманова тронула его властной рукой.
-- На-а место! Заглядывать туда нельзя. Там сидит джинн.
-- По-моему, тебе его Кеша Кондаков подарил. А?
