-- Да, да! Именно!
-- Ну, во-первых, поскольку существует авторское право, я
должен заявить вам, что все, что будет... если будет...
изложено ниже, принадлежит не мне, я уже говорил... А будет
всего-навсего вольным пересказом чужих мыслей, и не претендует
на полноту. Фамилию автора я пока не назову.
-- Меня фамилия автора не интересует, даже если бы это
были вы, -- сказал Свешников как-то небрежно, слегка
презрительно и даже с торжеством, и Федор Иванович сразу понял,
что его новая попытка уйти из упряжки пресечена. Кроме того,
ему очень хотелось хоть один раз изложить свои мысли в
чьи-нибудь, в посторонние уши. Родившаяся новая мысль не дает
покоя, пока ее не выскажут другому человеку.
-- Ну ладно. С чего бы начать? Вот, представьте себе,
человек тонет. Под лед провалился. А я ищу шест -- помочь. А
мой приятель молча мне говорит. Глазами. Говорит, не ищи
особенно. Я все же увидел шест, хочу взять. А он поскорее --
молча -- закричал: ты нс видишь этого шеста! Может быть, это и
не шест! Пойдем лучше, покричим на помощь, а он в это время
утонет. Вы не чувствуете здесь, в этом примере, взятом из
жизни, неполноты? Чего-то не хватает, верно? Ответов нет.
Почему кричит "не ищи"? Почему доверяется мне, крича это?
Наверно, знает, что у нас с ним может быть единство на этой
почве? Почему надо пойти, а не побежать за помощью? Почему
покричать все-таки и;' помощь, когда все делается так, чтоб
человек утонул? Наконец, кто этот тонущий, верно? Почему я его
вес же хочу спасти, а приятелю непременно нужна его смерть?
Федор Иванович посмотрел на Свешникова. Толстые
светло-розовые губы полковника уже вытянулись в трубку.
-- Михаил Порфирьевич, разве разберешься в таких
отношениях с помощью кодекса?
-- Разбираются... -- заметил полковник.
-- Ну да, это если налицо мертвое тело. А если дело
происходит на защите диссертации? Или касается занятия
должности? Или внесения вашей фамилии ц список на получение?
Тут кодекс и вся криминалистика теряют свою силу. Кодекс -- это
старинная пищаль... Аркебуза ржавая... На поле боя, где
действуют танки. А?
-- Вы оригинальный мыслитель. Тропинка в жидком снегу вела
их прямиком к парку.
-- Мы общаемся с миром... А он весь прямо вибрирует от
пересекающихся скрытых интересов. -- Федор Иванович входил в
любимую колею и чувствовал, что уже не сможет остановиться. --
Активность каждого из нас начинается с намерений. А намерения
ведь разные бывают... Одни направлены на вещи, а другие,
смотришь, и на человека... Я в лесу увидел цветок и хочу
понюхать. Или копаюсь в огороде и нашел камень, бросить его
хочу за межу. Чтоб огурцам расти не мешал. Другой человек и его
интересы здесь не присутствуют...
Федор Иванович умолк. Полковник тоже молчал, внимательно
слушал.
-- А вот теперь совсем иной тип намерений. Я хочу человеку
преподнести что-нибудь хорошее, чтобы он таким образом получил
удовольствие. Хочу неожиданно подарить вещь, которую тот
безуспешно искал. Огорошить счастьем. И человек вспыхивает от
радости. И я с ним. Доброе у меня намерение, верно? Что придает
ему эту черту? Заключенное в намерении добро.
-- Я слышал уже об этом. В городе уже многие говорят.
Видимо, настоящий автор тоже не сидит сложа руки, бесстрашно
высказывается, -- полковник с улыбкой косо глянул на Федора
Ивановича. -- Но, по-моему, это очень отвлеченно. А вот ключ...
-- Мы уже говорим об этом ключе. Нужен ведь подход.
Давайте рассмотрим еще такой случай. Я завидую чьим-то успехам,
а может быть, просто хочу получить некое благо, а человек по
неведению уселся у меня на пути. Добросовестно владеет, дурак,
и доволен, не хочет со своим счастьем расстаться. Новый сорт
картошки нужен мне, а его вывел другой. Тогда как я идеально
подхожу в авторы, это мне яснее ясного. Знаменитый ученый, а
своего сорта нет! Всю жизнь это меня грызет. Да еще
правительству наобещал. И я хочу причинить ему вред, завалить,
а готовый сорт прикарманить. Еще не прикарманил, бегаю вокруг.
Но это хотение уже сложилось во мне и горит огнем.
-- Горит! -- согласился полковник. -- Ох, горит!
-- Горит! И знаю ведь. что, если отниму у него его
счастье, он может даже не перенести удара. Но все равно горит.
И ничем не унять. Или добро или зло -- что-то должно лежать в
основе наших намерений. Если они касаются другого человека. Их
даже физически чувствуют! Вам знакомы такие слова? --
"Задыхаясь от злобы", "предвкушая гибель своего врага". Или
наоборот -- "светился доброжелательством", "предвидел крушение
его надежд и страдал от этого". От этих ощущений можно даже
заболеть! И то, и другое ощущается! Существует вне моего
сознания, если я -- посторонний наблюдатель происходящего.
Хотя, правда, и мое сознание сразу кинется участвовать. Есть,
впрочем, такие, у кого и не кинется... Это нужно сказать тем,
Михаил Порфирьевич, кто вас за эти мысли обвинит в идеализме и
потащит, как дядика Борика...
-- Ну-ну. Оговорки при мне можно не делать. Давайте
дальше.
-- Добро и зло родят и действия, специфические для
соответствующих случаев. Можно даже классифицировать и
составить таблицу. Обратите особенное внимание... какая
получается зеркальность! -- Федор Иванович, сильно
взволнованный, повернулся к собеседнику: -- Смотрите! Это же
чудеса! Открытие! Добро хочет ближнему приятных переживаний, а
зло, наоборот, хочет ему страдания. Чувствуете? Добро хочет
уберечь кого-то от страдания, а зло хочет оградить от
удовольствия. Добро радуется чужому счастью, зло -- чужому
страданию. Добро страдает от чужого страдания, а зло страдает
от чужого счастья. Добро стесняется своих побуждений, а зло
своих. Поэтому добро маскирует себя под небольшое зло, а зло
себя -- под великое добро...
-- Как? -- закричал полковник, останавливаясь. -- Как это
добро маскируется?
-- Неужели не замечали? Ежедневно это происходит,
ежедневно! Добро великодушно и застенчиво и старается скрыть
свои добрые мотивы, снижает их, маскирует под
морально-отрицательные. Или под нейтральные. "Эта услуга не
стоит благодарности, чепуха". "Эта вещь лишнее место занимала,
я не знал, куда ее деть". "Не заблуждайтесь, я не настолько
сентиментален, я страшно жаден, скуп, а это получилось
случайно, накатила блажь. Берите скорей, пока не раздумал".
Один друг моего отца, побеседовав с ним по телефону, говорил:
"Проваливайте ко всем чертям и раздайте всем детям по
подзатыльнику". Добру тягостно слушать, когда его благодарят. А
вот зло -- этот товарищ охотно принимает благодарность за свои
благодеяния, даже за несуществующие, и любит, чтобы воздавали
громко и при свидетелях. Добро беспечно, действует, не
рассуждая, а зло -- великий профессор нравственности. И
обязательно дает доброе обоснование своим пакостям. Михаил
Порфирьевич, разве не удивляет вас стройность, упорядоченность
этих проявлений? Как же люди слепы! Впрочем, иногда
действительно бывает трудно разобраться, где светлое, а где
темное. Светлое мужественно говорит: какое я светлое, на мне
много темных пятен. А темное кричит: я все из серебра и
солнечных лучей, враг тот, кто заподозрит во мне изъян. Злу
иначе и вести себя нельзя. Как только скажет: вот, и у меня
есть темные пятна, неподдельные, -- критиканы и обрадуются, и
заговорят. Не-ет, нельзя! Что добру выставлять свои достоинства
и подавлять людей благородством, что злу говорить о своей
гадости -- ни то, ни другое немыслимо.
-- Нет, никак, -- Свешников закивал. -- Никак немыслимо.
-- Он похоже, понял что-то главное и был согласен. -- Ни в коем
случае нельзя, -- тут он задумчиво выпятил свою мягкую трубку
-- губы. -- Прямо как у одного теоретика получается, -- сказал
он вдруг невинным тоном. -- Если переносим член уравнения на
другую сторону, он меняет знак...
Федор Иванович на миг остро на него взглянул. Полковник
собирал все его высказывания, оброненные в разное время и в
разных местах.
-- Вы правы, Михаил Порфирьевич, -- сказал он, овладев
собой. -- Здесь скрывается целая наука. Белое пятно. Только
изучай. Зло ведь не только норовит себя преподнести как добро,
но и доброго человека любит замарать. Под злого замарать.
"Очернитель!", "Лжеученый!".
-- Точ-чно!
И вдруг полковник, взыграв глазами, тронул Федора
Ивановича за локоть:
-- Вейсманист-морганист!
-- Я вижу, вы уже пробуете применять этот ключ на
практике, -- с прохладной улыбкой сказал Федор Иванович. --
Несомненные успехи!
Его не так-то легко было захватить врасплох. Произошла
минутная заминка. Полковник думал о чем-то своем, Федор
Иванович, не зная, откуда может грозить неведомая опасность,
осторожно присматривался к нему.
-- Для этой очень ценной науки, видимо, еще не настало
время, -- вдруг сказал Свешников. -- Или, может быть,
пропущено.
-- Почему? -- осторожно спросил Федор Иванович. -- Зло
перекочевывает из одной формы в другую. Было бы наивно... И
смертельно опасно... думать, что с революцией, с Октябрем зло
полностью из общества отфильтровано. Этот вирус проходил пока
через все фильтры... Во все века в шествии счастливых рабов,
сбросивших оковы, шло и оно, Михаил Порфирьевич...
-- Парашютист шествовал, -- задумчиво обронил полковник.
-- Вы о чем?
-- Так... Это уже мое открытие. О парашютисте говорю. О
спустившемся парашютисте. О нем пока не стоит... Мысли ваши мне
понятны. Я их разделяю. Но это не значит, что некоторые...
-- Это не для официального обнародования.
-- И суд будет не на вашей стороне, если включить в
практику. Судебному секретарю нечего будет записывать в
протокол.
-- Это не для секретаря и не для протокола. Это должно
помогать человеку там, где суд бессилен. Это для беззвучного
внутреннего употребления.
-- М-может быть... Согласен. У меня кое-какая практика
есть, я тоже наблюдал, но не с того конца. Когда живешь в гуще
событий, невольно суммируешь свои наблюдения. И когда-нибудь,
когда мы лучше узнаем друг друга... Можно бы и сейчас, но,
по-моему, мы еще не исчерпали...
"Хорошо стелешь, -- подумал Федор Иванович. -- Не зря
полковником стал".
-- У нас не решен еще один важный вопрос, -- задумчиво
проговорил Свешников, останавливаясь. Широко открыв белесые с
желтинкой глаза, он прямо взглянул в лицо собеседника и сложил
губы в напряженный толстый кукиш. "Он серьезно вникает в это
дело!" -- открыл вдруг Федор Иванович.
-- Один вопрос мне пока недостаточно ясен. Вы говорите,
для внутреннего употребления. Вот я хочу употребить этот ключ.
Этот критерий. Так это же и зло может сказать: я тоже думаю о
критерии!
-- Ничего вы еще не поняли! -- загорячился Федор Иванович.
-- Сама ваша тревога о критерии уже есть критерий. Раз в вас
сидит эта тревога -- вам-то самому это ясно, тревога это или
маска! Тревога есть -- имеете право занимать активную позицию.
-- А если мне ясно, что тревоги нет, и что мои слова --
маска?
-- Раз маска -- значит, есть за душой грех. Если есть
грех, если вы хотите заполучить новый сорт, анализ намерений
вас не будет интересовать. Зло своих намерений не изучает. Его
интересует тактика. Как достичь цели.
-- Пусть. Но я же закричу! И за голову схвачусь. Ах, я так
тревожусь!
-- А я вас тут и накрою. Ваш крик -- маскировка злого
