намерения. Тактика! Тревога этого рода существует не для того,
чтобы заявлять о ней другим. Я же сказал -- для внутреннего
употребления. Кто искренне тревожится -- молчит. Страдает и
ищет путь. Искреннее добро редко удается подглядеть в другом
человеке.
-- Тонковато это все...
-- Еще как! Вообще все эти дела требуют тончайшей
разработки. Я же говорю -- белое пятно. Нужна наука, тома
исследований.
-- Молодец! -- сказал полковник, любовно оглядывая Федора
Ивановича. -- Первый раз встречаю человека, так глубоко
зарывшегося в эту сторону наших переживаний. По-моему, вы уже
лет восемь болеете... разрабатываете эти идеи. Вас тянет что-то
к ним... Привязывает...
-- Правильно, болею. Привязывает. Болею и не могу
выздороветь. Потому что допустил в жизни кое-что... И никак не
разберусь. И продолжаю допускать. А еще, потому что впереди
меня ждет будущее, и там мне придется что-то допускать...
Каждый поступок, малейшее движение оставляют след. Семь раз
отмерь -- не зря сказано.
-- А можно узнать, -- полковник все еще оглядывал его. --
Можно узнать, по какому списку вы такой полушубок отхватили?
-- Подарок академика.
-- Любит он вас. Подождите-ка... Я сейчас вам...Маленький
непорядок...
Полковник шагнул, протянул к груди Федора Ивановича руку,
и тот, проследив за его пальцами, почувствовал легкую досаду,
почти оторопь. Эти короткие розоватые пальцы с желтыми
крапинами поддевали ногтями, тащили из толстого шва на груди
полушубка туго свернутую бумажную трубку.
-- Ишь, не дается, -- приговаривал Свешников, увлеченно
трудясь. -- По-моему, это любовная записка. Почта амура.
Он выдернул, наконец, бумажный стерженек и, не
развертывая, протянул Федору Ивановичу. Тот уже знал, что может
быть в этой бумажке -- на протяжении минувших трех месяцев он
нашел в полушубке две таких записки -- одну нащупал в кармане,
как только надел присланный из Москвы подарок, другую обнаружил
недавно в случайно открытом секретном кармашке на груди.
-- Поскольку вы нашли это, вам и читать, -- несколько
опрометчиво сказал он.
-- Федор Иванович! -- Свешников серьезно посмотрел на
него. -- Я не настаиваю.
-- Оглашайте.
-- Ну что ж... -- полковник развернул трубку. -- Это
действительно... Ого! Значит, так: "Сынок, батько видит все. Не
предавай батьку".
Широко открыв веселые глаза, посвященные в чужую тайну,
Свешников передал записку Федору Ивановичу, и тот сунул ее в
карман.
-- По-моему, он чувствует, что дитя выросло. На вашем
месте я бы серьезно задумался над этим. Старик располагает
какими-то источниками. Его информируют... То есть, я,
разумеется, хотел сказать, дезинформируют.
-- Это он авансом. Ему постоянно чудятся подкопы
вейсманистов-морганистов, дезинформатор играет на этом. А
старик и лезет на стену... Вернейшие кадры начинает
подозревать.
-- По-моему, у академика достаточно жизненного опыта,
чтобы прокладывать свою собственную дорогу.
-- В науке -- да. В науке у него не просто дорога.
Стальные рельсы -- вот его путь в науке! А в жизни наш академик
очень прост. До сих пор остается крестьянином. Доверчив, как
дитя.
Федор Иванович бросил эти слова как бы вскользь и
торжественно пошел по тропке вперед. Спиной он чувствовал
недоумевающий и острый -- лесной -- взгляд из-под хмуро
опущенных желто-белых бровей.
Долго шли они молча по утоптанному снегу Поперечной аллеи
-- между черными голыми деревьями. С ними вместе и навстречу им
двигался воскресный людской поток, но они не видели никого.
Полковник о чем-то размышлял, остекленело уставясь в невидимую
точку перед собой. Федор Иванович с веселым напряжением ждал
нового захода.
-- Федор Иванович... Да не спешите вы так! Куда понесся? А
что же песочные часы? Два ваших конуса -- вы так и не объясните
мне, с чем их едят?
-- -- Я же говорил, это не мои конусы, а одного моего
знакомого. Мне никогда не допереть до таких вещей.
-- Еще больше заинтриговал. Может, вкратце, посвятите?
-- Отчего же не посвятить. Это графическое изображение
нашего сознания -- как оно относится к окружающему миру.
Изображение условное, конечно. Верхний конус, который уходит в
бесконечность, все время расширяется, это Вселенная, мир,
вмещающий все, за исключением моего индивидуального сознания.
Или вашего...
-- Как это за исключением? Разве я и вы не составные части
мира?
-- Конечно, составные. Но как только я о нем начинаю
думать, я противопоставляю себя ему. Отделяюсь мысленно...
-- Ах, вот как...
-- А нижний конус, который тоже в бесконечность уходит и у
которого нет дна, это я. Вы стремитесь, я же это вижу,
проникнуть через вход внутрь бесконечности моего сознания,
посмотреть, что там делается. А дырочка узка, и вам никогда
внутрь моего "я" не протиснуться. Вы это знаете, вам же
приходилось допрашивать... Оставьте надежды навсегда. Можем и
поменяться местами. У вас свой конус, ваше сознание. А я могу
быть для вас внешним объектом. Я топчусь в верхнем конусе, у
входа. И тоже хочу проникнуть в ваше сознание. Хочу кое-что
понять. Что это он так мною интересуется? Чем я для него
привлекателен, интересно бы посмотреть. Но и мне к вам тоже не
пролезть. И я ничего не узнаю, если вы не пожелаете меня
посвятить. А посвятите -- тоже узнаю не все. С ограничением.
Разве по ошибке выпустите наружу информацию. Но и тут... Еще
никто не проникал в сознание индивидуального человека. Даже
того, который твердит, что он большой коллективист. Наша
внутренняя свобода более защищена, чем внешняя. Здесь никто в
спину не ударит. Мысли не звучат для чужого уха. Пока технари
не придумали свой энцефалограф, над которым упорно бьются. Пока
не научились записывать наши мысли и чувства на свою ленту с
дырочками, до тех пор может жить и действовать неизвестный
добрый человек, скрывающийся в тени, готовый биться против
ухищрений зла. Что такое добро, что такое зло, вы уже знаете.
-- Вертелся, вертелся и поставил мне мат. Они оба
засмеялись.
-- Федор Иванович! Это верно, когда такой записывающий
аппарат начнут сериями кидать с конвейера, тут уже вашему
неизвестному солдатику места в жизни не будет.
Полковник умел в некоторые минуты смотреть на собеседника
добрым мягким провинциалом. Умел и мгновенно перемениться,
показать свой металл. И сейчас, после своих слов, поглядев на
Федора Ивановича с лаской, он вдруг как бы перешел к делу.
-- Но имейте в виду, Учитель, мотайте на ус. То, чем я,
как вы говорите, интересуюсь в вас, я все-таки получил.
-- Захотелось прихвастнуть? -- Федор Иванович был спокоен.
-- Тактика учит, что лучше не показывать достигнутое
преимущество.
Полковнику понравились эти слова. Он помолчал, любуясь
собеседником. Потом продолжал:
-- Можете также быть уверены, что я ни с кем не поделюсь
своей находкой. Приятной находкой... Хотя да, вам же нужна не
вера, а знание...
Он остановился и с полупоклоном развел руками. И Федор
Иванович развел руками и чуть заметно поклонился. Оба покачали
головой и двинулись дальше. Наступил долгий перерыв в беседе.
Потом полковник опять остановился.
-- Как я понимаю, у зла есть тоже своя нижняя колба
песочных часов. Свой внутренний конус. Бесконечность...
-- Только маленькая разница, Михаил Порфирьевич. Но
существенная. Самонаблюдение злого человека не интересует. Его
жизнь -- во внешнем конусе, среди вещей. За ними он охотится.
Ему нужно все время бегать во внешнем пространстве, хватать у
людей из-под носа блага и показывать всем, что он добряк,
благородный жертвователь. И вся эта маскировка может быть
хорошо видна добру, которое наблюдает из своего недоступного
укрытия. Если оно постигло... Если научилось видеть. Добро,
постигшее эту разницу, будет находиться в выгодном положении.
Это сверхмогучая сила. Особенно если она осенена достаточно
мощным умом. Точка, на этом я заканчиваю. Вы получили от меня
весь курс.
Продолжая беседовать -- теперь уже о других, но не менее
мудреных вещах, -- они вышли из парка, пересекли, идя по
тропинке, край протаявшего черно-пегого поля, протопали по уже
высохшему толстому настилу моста и вышли на улицу, которая вела
Федора Ивановича к его цели. Когда приблизились к знакомой
арке, он постарался вести себя так, чтобы нельзя было
догадаться, что именно здесь, за аркой заканчивается его
маршрут. Не замедлив шага и не взглянув в сторону арки, он
прошел мимо. Ему помог в этой маскировке Кеша Кондаков.
Дымчатым, но зычным голосом вдруг окликнул сверху:
-- Учитель! Учитель!
Он стоял на своем балконе над спасательным кругом,
завернутый в малиновый халат.
-- С учениками гуляем? Что же не заходишь, равви? Михаил
Порфирьевич, вы-то почему мимо? Зашли бы!
Федор Иванович и полковник энергично помахали ему.
-- Учитель, заходи! Подарок получишь! -- вдогонку крикнул
поэт.
-- Как вам наш областной гений? -- спросил Свешников,
когда они миновали магазин "Культтовары".
-- У него есть хорошие стихи.
-- Я его сначала недолюбливал. Без изъятья. За некоторые
особенности личной жизни. Почти всегда пьян. И прочее... А
потом смотрю -- дело-то сложнее. Он мне напоминает одного моего
друга у нас во дворе. Лет шести. У вас есть дети?
-- Нет.
-- И не было?
-- И не было. Есть в мечтах один, белоголовенькнй После
войны вдруг начал снитьсл. Один и тот же. Недавно опять...
-- И у меня нет. Вот я и завел во дворе дружка. В доверие
вошел. Говорю ему как-то: где ты был летом? Серьезно отвечает:
путешествовал. Куда же ты ездил? На острова Зеленого Мыса. Наш
поэт тоже такой путешественник. То на островах Зеленого Мыса
обретается... то вдруг в сугубо реальной действительности.
Стараюсь замечать его, когда он на островах. У него есть очень
грустные стихи про болотный пар и про головастиков. Наблюдения
над самим собой, довольно критические...
Федор Иванович простился наконец со Свешниковым на площади
около городской Доски почета, где на него строго взглянул с
фотографии папа Саши Жукова. И сразу торопливо зашагал, почти
побежал назад. В его распоряжении был еще час, и он решил
оставить дома полушубок и надеть "мартииа идена". Он и сделал
это, и через пятьдесят минут по Советской улице уже быстро
шагал стройный и решительный молодой мужчина без шапки и с
озабоченным лицом -- журналист или, быть может, архитектор. Так
преобразило Федора Ивановича это любимое пальто.
Он свернул в переулок и подошел к дому Лены через
проходной двор. Этот новый путь ему показала она. "Потому что
эта вещь любит тайну, темноту и иносказание", -- так она
объяснила необходимость пользоваться проходным двором. Он
пренебрег лифтом, взбежал на четвертый этаж и позвонил у
крашеной двери с табличкой "47". Открыла бабушка -- чистота,
привет, интерес к молодости и привядший колеблющийся пух на
голове. Маленькая и выразительная в движениях, как Лена.
-- Здравствуйте, Вера Лукинишна!
-- Здравствуйте, Федя. Хоть один грамотный человек в гости
ходит. А то все Луковной... Да еще поправляют. Раздевайтесь,
проходите.
-- Лена дома?
-- Проходите, сейчас будем обедать без нее.
-- А Лена?
-- Леночка убежала. Приказала обедать без нее.
-- Но ведь воскресенье!
-- По воскресеньям-то у нее самые-самые дела.
-- Тогда я, может быть, пойду...
