-- Ничего подобного! Будем обедать. Она приказала не
отпускать вас.
Федор Иванович покорился и, повесив пальто, ничего не видя
вокруг, был за руку переведен в комнату и почти упал на тот
стул, который ему был указан. Усевшись, закрыл глаза, вникая в
тихую боль. Не удержался -- громко вздохнул. Бабушка пристально
на него посмотрела и ушла на кухню.
"Ведь ты же сама, сама же пригласила, -- шептал Федор
Иванович. -- Неужели у тебя так... До того дошло... Назначила
же время. Три часа. Знала, что приду. Что прибегу..."
-- Кому говорю, -- сказала бабушка около него. -- Ешьте
суп!
Перед ним уже стояла красивая старинная тарелка с желтым
бульоном, и в нем празднично краснели кружки моркови. Он
опустил в бульон старинную тяжелую, отчасти уже с объеденным
краем серебряную ложку, и тарелка мгновенно опустела.
-- А пирожки? Она же специально для вас пекла! Он взял
пирожок.
-- Федя! Ну что с вами? Вы не здоровы? Почему вы так
похудели? Вы знаете, я врач. Так худеть не годится, даже от
любви.
-- Почему я похудел...
-- Ешьте, ешьте пирожки. Я сейчас еще положу. Правда,
вкусно?
-- Почему похудел... Отчасти в этом виновата ваша внучка.
-- Так у нее же очень сложное положение! Бедняжка
разрывается между двумя огнями.
-- Не полагается. Вера Лукинишна, иметь сразу два огня.
-- Знаете, что... Вот послушайте, -- бабушка сидела против
него и, склонив набок голову, окруженную колеблющимися легкими
волосами, смотрела на него с печалью. -- Вот послушайте, это
вам адресовано. Айферзухт ист айне лайденшафт, ди мит айфер
зухт, вас лайден шафт Поняли?
У нее был, видимо, настоящий немецкий язык. Слова круглые
и с пришепетыванием.
-- Что-то частично понял, -- сказал Федор Иванович. -- Про
ревность что-то. И про страдания.
-- Именно. Ревность это такая страсть, которая со рвением
ищет то, что причиняет страдания. Пожалуйста, не страдайте, у
вас нет причин. Съешьте еще тарелку бульона, я пойду за вторым.
Он послушно, быстро, сам того не заметив, опорожнил вторую
тарелку.
-- Молодец, -- сказала бабушка, внося блюдо с очень
красивым куском жареного мяса. У Федора Ивановича, несмотря на
его страдания, на миг проснулся аппетит.
-- У нее, у бедной, не закончены некоторые дела, --
сказала бабушка, разрезая мясо и кладя в тарелку Федора
Ивановича. -- Я их немного знаю. Они для вас не опасны.
-- Вера Лукинишна, она водит меня за нос! -- почти
закричал он.
-- Нет! Что вы! Она вас так любит!
-- Она очень пылко относится к своему незаконченному делу.
-- У интеллигентных девушек пылкость может быть
распределена между двумя объектами, совсем разными...
"Вот-вот..." -- подумал Федор Иванович.
-- С этим надо считаться. Они творят иногда сумасшедшие
вещи. Могут и на карту поставить... "Именно..." -- подумал он.
-- Она хорошая девчонка. Берегите ее. Вы не найдете второй
такой нигде.
-- Но я никуда не могу уйти от этого чувства...
Айферзухт... которое ищет со рвением... Страдания-то и искать
не приходится!
-- Ничего, ничего. Это все не страшно. Ревность -- это
сама любовь. Любовь в своем инобытии, -- философ сказал.
Философ моей молодости. Не теряйте время на глупости,
наслаждайтесь своим богатством и ни о чем страшном не думайте.
Часа три они беседовали так за столом. Вера Лукинишна,
положив сухонькую теплую руку на его крупный костлявый кулак,
мягким голосом толковала ему о ревности. О том, что в ней, в
ревности, есть хорошая сторона. Стремление удержать того, по
ком сохнешь.
-- Продолжайте стремиться, держите покрепче, -- говорила
она. -- Я не хочу, чтобы ревность ваша ослабла. Не привыкайте к
этому, это было бы худым предзнаменованием.
Федор Иванович все прислушивался -- не заворочается ли
ключ в замке дальней двери. Так и не дождавшись Лены, он,
наконец, поднялся.
-- Пойду...
-- Ничего, ничего. Все будет хорошо, -- сказала бабушка,
выйдя за ним на лестничную площадку. Она с тревогой глядела ему
вслед.
Спустившись вниз, он остановился во дворе. Сумерки, сильно
надушенные весной, что-то таили. Он чувствовал себя как бы
спустившимся на грешную землю. Да, ревность это страсть,
которая специально, жадно ищет то, что задевает всего больнее.
Он уже смотрел на подъезд, ведущий к поэту. Он быстро зашагал к
нему. Зарычала пружина, и дверь хлопнула. "Лифт не работает",
-- прочитал мимоходом и понесся по лестнице вверх. У черной
двери с бронзовыми кнопками позвонил. Поэт тут же открыл, как
будто ждал.
-- Ты что, Кеша, видел меня?
-- Почуял. По обстоятельствам сообразил.
-- Ну, здорово. Где подарок?
-- Не торопись. Поедим?
-- Ну давай, поедим, -- Федор Иванович сказал это для того
только, чтобы заглянуть на кухню.
Ах, здесь все было не так, как раньше. Цветная страница из
иностранного журнала с голой юной красавицей куда-то исчезла. И
ни одного таракана.
-- Ксаверий где?
-- Казнен, Федя, -- отозвался поэт из дальней комнаты. Он
шарил в своем заоконном мешке, собираясь кормить гостя.
-- Ладно, не старайся, я раздумал, -- сказал Федор
Иванович, переходя из кухни к нему. -- Я уже пообедал. Так где
подарок?
В обеих полутемных комнатах был беспорядок -- как будто
здесь готовились к ремонту. Поэт зажег в спальне большую лампу
ярко-белого накала. Посредине комнаты стояли два чемодана.
Деревянную кровать хозяин разобрал, и ее части были стоймя
прислонены к стене. Волоокие девы поблескивали лакированными
выпуклостями. Только сейчас Федор Иванович заметил, что
Кондаков сильно изменился. Лицо потемнело, беспомощно и грустно
отекло.
-- Ты что -- пил много? -- спросил Федор Иванович.
-- Вопросы какие-то задаешь... Ты как, воздухом дышишь?
Или у тебя жабры, и ты ныряешь в ведро? У меня, например,
внутри жабры... И я должен туда регулярно заливать.
Он не забывал шутить, но на месте ему не стоялось, все
время срывался бежать куда-то. Заставлял себя остановиться и
смотрел на Федора Ивановича, готовя какое-то важное слово.
-- Не торопись получить свой подарок, -- сказал наконец.
-- Никуда не уйдет. Никуда не уйдет.
-- Что это все означает? -- спросил Федор Иванович, садясь
на чемодан. Он не снял пальто, только слегка распахнул. --
Затеял ремонт?
Поэт, как прикованный, смотрел на пальто. Пощупал ткань.
-- Давно у тебя? Продай!
-- Ремонт будет? -- Федор Иванович оглядывал стены.
-- Ну да. Ремонт будет. Ремонт... Вот, я решил подарить
тебе эту кровать. По моим сведениям, у тебя дела идут на лад.
Кровать необходима. А у меня перемена в жизни. Похоже,
навсегда.
-- Женился?
-- Нет, это ближе к разводу, Федя. Так возьмешь? Отдаю со
всем набором, с одеялом и подушками. На улицу жалко бросать
такую вещь. Если что-нибудь заплатишь, не откажусь. Мне она
тоже от хорошего человека перешла. Примерно в таких же
обстоятельствах.
-- Ты-то почему с этой штукой расстаешься?
-- Для твоей дамы будет сюрприз. Им нравятся такие
удобства.
-- Почему ты вдруг...
-- Блажь, блажь. Ухожу в монастырь. "Она бросила его! --
подумал Федор Иванович. -- Она обманывает не меня, а его".
-- У нее, ты сам понимаешь, и до меня было. Нс ты должен
разбираться -- одно другому рознь. Она от того ушла вроде как
ко мне. Муж, муж у нее был. Но и от меня быстро улетела.
Посмотрела вплотную -- не тот. И улетела. Только перышко
осталось в руке, а ее нет. Это очень, скажу тебе, Федя,
неприят-ствен-но. Даже не то слово. Пытка! Казнь! Вот даже
стихи сочинил. Хочешь?
И он, придвинувшись, глядя куда-то в сторону, загудел
глухим полушепотом:
Был я бесьей породы,
Баламут родниковой струи,
И терпела природа
Несуразные песни мои.
Был судьей всем, кто ползал
И летал средь прибрежной травы,
И взимал в свою пользу
Я налоги с беспечной плотвы.
В этом месте поэт остановился и сквозь всю свою грусть со
слабой улыбкой покачал головой:
-- Было, было...
И, переждав свои воспоминания, продолжал гудеть стихи:
Ведал дремой болотной,
На мели головастиков пас...
Но без жалости отнял
Все судьбою назначенный час.
Грянул гром небывалый,
В поднебесье послышался стон,
Лебедь белая пала,
Обагряя притихший затон.
Я дела забываю,
Я к ослепшей от боли лечу,
Песнь любви запеваю, --
Ту, которой от горя лечу.
Дал я ране закрыться...
Но, очнувшись от тяжких обид,
Видишь ты, что не рыцарь --
Пень чудной на болоте стоит.
Поднялась молодая, --
Только крыл пролилось серебро...
И, навек улетая,
Обронила в болото перо.
И не знала, что нищий,
Навсегда обездоленный черт
В тине знак тот разыщет
И к душе деревянной прижмет.
Наступило молчание.
-- Вот какие стихи родятся от горя, -- заговорил наконец
Кеша. -- Только крыл пролилось серебро, представляешь?
Улетела...
-- Но ты, я вижу, еще жив, Кеша... -- заметил Федор
Иванович.
-- Никогда не воскресну. Нет. Она приходит и сейчас
иногда, можешь себе представить такую пытку? Жалеет! И, так
сказать, понимаешь, готова... Я ее беру, держу ведь в охапке.
Но чего-то нет. Что такое? Одни перья... Перья держу, а самой
ее нет. Сама где-то в другом месте, вся там.
-- А раньше?
-- Раньше все было мое. И перья, и душа. Недолго, правда.
Несколько дней.
Кондаков взял веник и начал подметать комнату. То хмурясь,
то усилием расправляя лицо. Федор Иванович, выгнув бровь,
смотрел на него слегка сбоку.
-- К кому улетела -- хотелось бы глазком глянуть, --
Кондаков посмотрел на него. -- Морду набить счастливцу...
Он подметал, сгоняя в кучу какие-то бумажки и, между
прочим, чей-то портрет на почтовой открытке. Федор Иванович
узнал -- это был Рахманинов, коротко остриженный, почти наголо.
Выхватив открытку из-под веника, он стал протирать ее платком.
-- Эту открытку я забираю себе.
-- А я не отдаю. Променять могу.
-- Так ты же кровать такую даром отдаешь!
-- Если возьмешь кровать, и Рахманинова бери. А так --
нет. Так -- только за эквивалент. Я видел у тебя ботиночки
летние, видные такие, с дырками. Давай на них.
-- Они же ношеные!
-- Ничего. Еще год проходят.
-- Ну что ж... Считай, они твои.
-- Мне еще нравится твой пиджачок. "Сэр Пэрси", так ты его
зовешь. Что хочешь за него? Могу вот Оскара Уайльда. Два тома.
Чего молчишь? Хочешь вот Есенина? Правда, только один том. С
березами, первое издание.
-- Странно как-то... В общем-то, конечно! За Есенина
давай...
-- Принеси сначала "сэра Пэрси".
-- Он же на тебя не налезет, Кеша.
-- Это моя печаль. Похудею.
Какая-то новая странность открылась в этом Кеше. Он явно
что-то задумал. Какой-то свой невиданный шахматный ход.
-- Ты это самое... Скажи мне. Берешь кровать? Не бойся,
клопов нет. Не хочешь платить -- не надо, бери так. Ты, я вижу,
не веришь. Представь, дарю! Накатила щедрость...
Не говорить бы ему этих слов, о щедрости. Федор Иванович
сразу почуял маскировку. И сам ушел в тень.
-- Хорошо. Приду еще и заберу. Спасибо, Кеша.
-- А ты не можешь сегодня? И потом доложишь, как
понравится даме. Обязательно! Это будет твоя плата.
Договорились?
Дурачок! Он был весь как на ладони. Свихнулся от своей
дамы.
-- Нет, сегодня не заберу, -- Федор Иванович с грустью на
него посмотрел. -- И вообще... Надо еще транспорт... Нет, в
