предупредить?
Вот так бывает... Он провел рукой по лицу, сгоняя мертвую
шелуху долгодневного наваждения. Взор его повеселел. Он
радостно улыбнулся, получилась лучшая из его улыбок, и Лена,
следившая за этой переменой в его лице, так и потянулась к
нему.
В полночь они уже были мужем и женой. Лежа рядом с ним,
она с преувеличенным вниманием рассматривала свои пальцы, и это
тоже был иероглиф.
-- Я ожидала большего от этого события, -- сказала она. --
Операция без наркоза.
Он хотел сказать нечто, но удержался. Тихо поцеловал ее.
Нечаянный ласковый смешок выдал его.
-- Ты что хотел сказать? Ну-ка, выкладывай.
-- Я хотел сказать: ученый всегда на посту.
-- А что? И правильно.
-- Не болтай чепухи, все так и должно быть. Я, например,
счастлив. Наложил, наконец, на тебя лапу.
-- Наложил, говоришь?
-- Ожидания еще сбудутся.
-- Ты так думаешь? Что-то интересное. Смотри, покрепче
держи лапу...
-- Ожидания сбудутся завтра.
-- Завтра -- нет. Завтра у меня будет листок
нетрудоспособности. Как подумаю... Придется ведь еще рожать...
Мне больше нравятся наши отношения, которые предшествовали...
Начиная с того утра, когда я варила кофе. Ты помнишь потентиллу
торментиллу?
-- Конечно. А ты помнишь мой несчастный первый поцелуй?
-- Еще бы! Чем дальше от него отхожу -- тем прекраснее! Я
не знаю, возможно ли это -- чтобы затмило всю эту... прелюдию.
Правда, одна дамка бывалая говорит, что заслоняет... Говорит,
что это способно забрать власть над человеком. Будет грустно,
если это затмит. Я даже не могу представить...
Утром они проснулись, взглянули друг на друга и на них
вдруг накатило веселье. Она бросилась его душить, он заорал,
оба перекатились на соседнюю постель, которая так и оставалась
всю ночь под пикейным покрывалом. Не каждому могут быть понятны
невообразимые детские шалости молодой супружеской пары, двух
первых жителей рая, сошедших с ума от счастья. Но если бог
существует, да к тому же имеет человеческий облик и способен
видеть, слышать и реагировать, -- ему достались редкие
возможности. Он, конечно, не видел ничего -- мгновенно опустил
глаза. Но он слышал, он слышал!
Вот что дошло до его ушей:
-- Не спеши, я не могу так бегать Сам знаешь, почему. И не
смотри так. Дай, лучше я на тебя посмотрю. Стой, не двигайся, а
я обойду. А ты ничего! Ты худощавый, это мне даже нравится. Это
у тебя рана? Как страшно... Можно потрогать? Ужас! Ты лежал на
поле боя с этой дыркой в груди? И никого не было? Ох, еще...
Какая ра-ана... Это из-за нее ты иногда хромаешь? В общем, ты
мне нравишься. Ты герой... Но дальше тебе худеть нельзя. Пошли
доедать индейку. Потом заговорил мужчина.
-- Нет, индейка потом. Дай теперь я! Стой на месте!
Посмотрю на тебя. Ты прекрасна! Поцелуй меня. Красавица!! Это
ты? Я не видел такого совершенства! Господи, неужели это моя
жена! Неужели навсегда! Погоди одеваться, пройдись! Пробегись!
-- Федор Иванович, мне же тру-удно бегать. Ох, впереди еще
роды!..
Я представляю себе бога, слушающего все это. Он улыбается
своей умиленной улыбкой. А может быть, и с некоторой грустью.
Потому что он передал человеку самое лучшее, чего у него самого
нет, никогда не было и не может быть.
Из чего я могу заключить, что самая большая святыня и
ценность во всей Вселенной -- это чистая человеческая душа,
способная вместить любовь и страдание.
Полуодевшись -- он в трусах и майке, она в халатике,
молодые супруги долго сидели за столом и доедали индейку. Одну
поджаристую ногу все же оставили, чтобы Федор Иванович мог днем
прибежать и пообедать дома. После чая он посмотрел на часы и
стал одеваться -- надо было идти на работу. Она повисла на нем,
обеими руками вцепилась в его плечо и сказала, что, наверно,
сегодня весь день пролежит дома на больничном листе. Он взял
было веник -- подмести скрепки, но Лена отобрала.
-- Потом. Полежу, сама подмету. И тут он, подумав, сказал:
-- Я, пожалуй, выдам тебе свою тайну. Чтоб совесть не
мучила. Эти скрепки мне подарил наш поэт.
И, виновато на нее поглядывая, рассказал ей всю историю
своих страданий -- про попытки ворваться к Кондакову, про тезку
и шахматы, про ботинки с дырками и "сэра Пэрси", про резную
старинную кровать и эти скрепки.
Лена сразу же отпустила его плечо.
-- И ты поверил! Ужасно! Это совсем на тебя не похоже!
-- Ты смотришь, Леночка, с позиции Белинского, который
считал ревность низменным чувством. А ты с позиции бабушки
посмотри. Дело было почти верное -- я терял тебя. Ты же бегала
к нему. В тот подъезд.
-- В какой подъезд? -- она густо покраснела. -- Господи!
Ты видел, как я... Как ты не умер...
-- Может, и умер бы. Но перед этим я мог натворить дел.
-- Как права была бабушка... "сэра Пэрси" не смей
отдавать, он мой, я его люблю. Ах, это я столько времени тебя
терзала!
-- И сейчас ведь продолжаешь... Она опять тяжело повисла
на нем.
-- Все вижу. Ничего не выманишь. Придет время -- узнаешь
все.
Сам же он, между прочим, так и не открыл ей одной тайны --
его и Ивана Ильича Стригалева. Тайна совсем не касалась Лены и
настолько была серьезна, охраняла такие важные ценности, что он
даже ни разу и не подумал о ней. Как будто ее совсем не было.
В два часа дня он прибежал на обеденный перерыв. У него
теперь был свой ключ, он отпер дверь и, вешая пальто, закричал:
-- Жена-а! Женка! Супруга!
В квартире было тихо. Он ворвался в первую комнату. Нет,
он, оказывается, не испил еще всей своей чаши. Похоже, что она
без дна. Он увидел стол, накрытый для одного человека. Около
тарелки белел поставленный стоймя согнутый пополам листок:
"Обедай без меня. Я скоро приду. Целую".
Он сел около окна -- ждать. Ждал сорок минут, час, полтора
часа и шептал: "Этого ей не следовало бы делать".
Потом вскочил и, схватив пальто, хлопнув дверью, побежал
по лестнице вниз, понесся по двору, по улице -- назад, в учхоз.
В его комнате в финском домике стоял Краснов и задумчиво
глядел на стоявшие перед ним на стеллаже чашки Петри и длинные
узкие ящики с землей. Федор Иванович уже знал -- спортсмен
смотрел на чашки Петри только для виду. Он в это время втягивал
и отпускал прямую кишку и считал.
-- Уже пикируете в ящики? -- спросил Федор Иванович.
Краснов кивнул, -- боялся сбиться со счета.
-- Это те семена?
-- Ага...
-- Старик поделился?
-- Пять пакетов увез, а один велел высеять.
-- Блажко не видели?
-- Она не пришла сегодня. Ее аспиранты искали... Когда
после работы он открыл дверь сорок седьмой квартиры, Лена --
ласковая, мягкая вышла ему навстречу.
-- Почему не обедал?
-- Где была?
-- Позволь мне не отвечать. Позволь, хорошо? Не хочу тебе
врать.
-- Хорошо...
Он молчал. Она не отходила от него. У нее теперь появился,
стал постоянным проникающий в душу долгий взгляд. И еще: она
стала, проходя мимо него, со специальным усилием опираться,
повисать на нем. Однажды, когда они вместе подошли к окну, она
вдруг тяжело -- специально -- наступила ему на ногу. Ловя его
взгляд, сказала:
-- Ну улыбнись же, а то я скоро подохну. Так страшно
смотришь. Улыбнись, кому говорят! Я живу от одной твоей улыбки
до другой.
В этот вечер они легли рано. Наступила их вторая ночь.
Долго молчали. Потом она сказала:
-- Ты что, забыл, что около тебя лежит твоя любящая без
памяти жена? Ну-ка, поцелуй ее. Еще...
-- Завиральный теоретик, вот ты кто, -- сказал он, обнимая
ее, и она счастливо засмеялась.
Мужчины по природе своей получают от жизни больше, чем
женщины. Многие и пользуются этим преимуществом на сто
процентов. А настоящий мужчина должен подняться еще на одну
ступень -- к сверхпреимуществу. Оно состоит в том, чтобы время
от времени отказывать себе, притом в существенном. Конечно, в
пользу обойденного, но скрывающего обиду друга -- женщины. Не
скользить легкомысленно по лугу наслаждений. В этом --
сверхвысота.
Это, должно быть, закон природы. Федор Иванович ни о чем
таком не думал, но стихия закона жила в нем. И среди ночи он
вдруг увидел, как на ее лицо пала тень темной злобы, как плотно
сошлись сердитые брови, сжались губы. Б эту минуту она
находилась в глубоком уединении, сама с собой. Сквозь сжатые
ресницы заметила его взгляд, полный жадного и немного
испуганного интереса и, слабыми пальцами залепив его глаза,
оттолкнула. Через несколько мгновений она легко засмеялась и,
расцеловав его, счастливо объявила:
-- Заслонило!.. Заслонило, представляешь... С детским
удивлением и с любопытством ученого встретила она приход в ее
жизнь этой темной силы. И больше не расставалась с нею, с
каждой ночью все больше вникая в эту страсть, и эти ночи
понеслись одна за другой, непохожие, пугающе новые. Захватывали
иногда и день. Так что Федор Иванович, который с невольной
робостью наблюдал этот ее рост, даже стал подумывать: не
наступит ли у нее стадия интереса к другим мужчинам.
И был еще вечер, последняя суббота апреля. Они лежали
полуодетые на его постели, и вдруг он почувствовал, что Лена не
с ним, что ее милая непредсказуемо разнообразная сущность,
которую он так любил, куда-то улетела. И совсем неожиданно и не
таясь, Лена слегка разомкнула его объятия и посмотрела на часы.
-- Тебя нет со мной, -- со стоном сказал он и отвернулся.
Она бросилась его целовать.
-- Ну разве я не с тобой? -- она снова и снова приникала к
нему.
-- Только тело, только тело! Оболочка! -- И, поглядев ей в
глаза, всматриваясь, он отчетливо добавил: -- Только перья!
Обронила в болото перо...
-- Ничего ты не понимаешь. Скажи, ты счастлив со мной?
-- Не совсем...
-- Но все-таки, частица есть. Есть? Вот и не ставь ее на
карту. Я сейчас уйду на два часа. А ты лежи. Можешь даже
заснуть. И смотри -- не ходи за мной. Береги то, что есть. Его
больше, чем ты думаешь. Ладно? Ах, я уже опоздала!
И, легко отстранив его, она спрыгнула с постели и быстро
начала одеваться.
В окнах уже стояла весенняя томительная синь. Лена
помахала ему и ушла. А вернулась не через два, а через четыре
часа. Посмотрела ему в лицо, потемнела.
-- Ладно. Я постараюсь реже ходить туда...
Это было в субботу. А в воскресенье, уйдя на полчаса в
магазин, она, должно быть, услышала какой-то зов. Федор
Иванович сразу это почувствовал. К вечеру тягостное чувство его
усилилось -- она начала тайком поглядывать на часы и один раз в
коридоре в отчаянии сплела пальцы и заломила их. . -- Я
прилягу, -- сказал он и как бы подавил зевок.
-- Какая тоска -- завтра опять на работу. Ложись и ты, а?
-- Ты располагайся, а я немного постираю. Ложись, я скоро
приду.
Он разделся и аккуратно сложил на стуле брюки, повесил
ковбойку. Взяв газету, громко зашелестел ею. Опять зевнул,
уронил газету и, повернувшись на бок, зарылся лицом в подушку.
"Раз ты меня продолжаешь обманывать..." -- он зажмурился,
чтоб подумала, что спит. Были слышны тихие шаги в другой
комнате -- она подходила к двери, заглядывала. Ушла в ванную,
пустила громадную струю воды. Потом по лицу его скользнуло как
бы дуновение ветерка -- она неслышно подходила проверить.
"Господи, это моя жена! -- думал он. -- Как скрытны люди!
Где же берега твоей загадочной жизни? Вот сейчас ты думаешь о
чем-то, а может быть, и о ком-то, только не обо мне. Но вчера
-- только вчера -- что же это было? Вчера у тебя был всего лишь
кратковременный обморок любви. И вчера ты думала не обо мне --
