блестящим глазом, полным живой ненависти.
-- Ну? Чего молчишь? Ты?
-- Я, -- Федор Иванович долго смотрел в это усталое лицо,
покрытое частыми черными точками. Шевельнулись серые с
желтизной усы.
-- Еще кого-нибудь продавать пришел?
-- Я никого не продавал, -- спокойно ответил Федор
Иванович, не отводя глаз.
-- А моего сыночка? А Сашку? Зачем ты его...
-- Александр Александрович. Сашу продал другой. И
остальных. И мою жену, -- Федор Иванович возвысил голос. -- Мою
жену тоже с Сашей. Туда же.
-- Что ты виляешь, что ты виляешь, сволочь? Виляй, ты еще
получишь свою долю. Ходи и оглядывайся. теперь, собака. Ходи и
оглядывайся.
Твердый громадный кулак с острыми буграми внезапно вылетел
из черного затертого пальто, и множество искр поплыло перед
Федором Ивановичем в потемневшем на миг мире. И второй кулак
вылетел на помощь первому, но оба остановились и заходили в
плену, перехваченные такими же широкими и костлявыми,
побелевшими руками Федора Ивановича.
-- Один раз засветил и хватит, -- громко шепнул он, почти
свистя от ярости. -- Больше не надо. И того я не заработал.
Тебе как отцу прощаю. Поворочай мозгами, поищи того, другого.
Для него и кулак побереги. Буду теперь медаль твою носить.
Отошел? Ну, смотри, не дури больше.
Окошко стукнуло над ними.
-- Дежкин, Федор Иванович!
-- Сиди и думай, -- сказал Федор Иванович, постепенно
отпуская красивые рабочие кулаки Жукова-отца.
Ему дали голубой листок с контрольным талоном, похожий на
билет в оперный театр, и он вышел на улицу. На ходу потрогал
пальцами под глазом -- там ужо наплывал болезненный огромный
кровоподтек. Покачал головой, оценивая удар. Свернув за угол,
вошел в третий подъезд. Путь ему преградил лакированный
прилавок. Молодой щеголеватый солдат в проеме прилавка принял
пропуск, оторвал контрольный талон и молча вернул. Федор
Иванович поднялся на второй этаж и пошел по полутемному
коридору, дивясь его форме, хотя уже видел его однажды. Коридор
был не прямой, как все коридоры, которые он видел в своей
жизни, а дугообразный. Поворачивал то в одну сторону, то в
другую. И все время, пока человек шел под тускло-желтыми
лампами под потолком, он мог видеть только одну дверь и одну
лампу. Когда первая дверь и первая лампа оставались позади,
из-за плавного поворота показывались новые -- дверь и против
нее лампа.
Наконец, он увидел номер 441 на очередной двери и, прежде
чем постучаться, успел на миг подумать: почему это четырехсотые
комнаты на втором этаже? На стук никто не ответил, и он вошел.
За дверью был яркий день. Май весело ломился в высокие окна,
забранные решетками. Молодые военные и штатские с папками
входили и выходили через несколько дверей. Машинистка резво
печатала, не отрывая глаз от лежащего рядом с машинкой листа.
Главная дверь, обитая черной искусственной кожей, была
полуоткрыта, и в глубине кабинета был виден за большим столом
озабоченный Свешников -- в военном кителе с золотистыми
погонами.
Федор Иванович остановился посреди первой комнаты, ища,
куда бы повесить пальто. Положив его на свободный стул --
теперь на нем был "сэр Пэрси" -- он вошел в приоткрытую главную
дверь. Когда-то он уже был в этом кабинете.
Свешников вышел из-за стола, еще больше нахмурился. Он был
неузнаваемо строг.
-- Что скажете, Федор Иванович?
-- Михаил Порфирьевич, я бы хотел... Что вы мне скажете?
-- Ничего утешительного. Бегать к нам не стоит. Мы --
исполнители закона.
-- А насчет жены?
-- Чьей жены? Извините, если вы о себе, то мне до сих пор
было известно, что вы холостяк.
-- Как же... Она оказалась...
-- Мне известно, что вы холостяк, -- отчеканил Свешников,
приходя в ярость, но дыша самообладанием, и Федор Иванович
осекся. И, осторожно сняв кольцо, зажал его в кулаке.
Белесые с желтизной глаза Свешникова заметили это.
-- Вот так-то. Что это у вас, дорогой, под глазом?
-- Расплатился за чужую вину. В бюро пропусков один...
сталевар завесил. Ошибся адресом. Думал, что это я его сына...
-- Хорошо попал. По-моему, даже немножко рассек...
-- Да. Замечательно зацепил. Товарищ полковник, по долгу
руководителя лаборатории, я интересуюсь судьбой бывших коллег.
Вправе я поставить такой вопрос?
-- Почему же... Ваше право. С ними поступят по закону.
Теперь ответьте на мой... Что это за термин у генетиков:
"временное разведение"? Вроде временного развода. Что это
такое?
Свешников скупо улыбнулся, а Федор Иванович почувствовал,
что бледнеет. Но молчал он недолго -- овладел собой.
-- Это только если о колхицине... Его разводят особым
образом...
-- Кто-то из них, кажется, Блажко, все беспокоится насчет
этого временного... Или, может быть, условного -- я ни черта
тут не понимаю -- раствора или развода. Просила передать
кому-нибудь, что там какая-то ошибка. Что никакой такой
разводки не может быть. Вам, как ответственному лицу, я решил
все же сказать это. В интересах дела. Поскольку, я слышал, вы
ставите важные эксперименты по плану, утвержденному академиком.
Кстати, почему это вы занимаетесь колхицином?
-- По этой самой программе... Академик Рядно...
-- Ах, даже так... Это главное, что меня немножко
беспокоило. И единственное.
-- Я и сам подозревал, что там у нее ошибка... Спасибо.
Академик был бы доволен, если бы узнал.
-- Вот, собственно, все, что я могу вам сказать. Немного,
правда?
-- Да. Почти совсем...
-- Остальное узнаете позднее. По официальным каналам. К
сожалению, я не располагаю временем...
-- Да, да, -- заторопился Федор Иванович и протянул
полковнику пропуск. Тот расписался на нем, вернул, молча
показал, где нужно приложить печать, ткнул пальцем: "Там, там,
в приемной". Бросил напоследок торопливую полуулыбку и
повернулся спиной.
Выйдя на улицу, Федор Иванович округлил бровь и склонил
голову, как бы разглядывая полученную счастливую новость.
Горькая рука любви перехватывала его дыхание. "Леночка! --
шептал он. -- Что же делать? Что делать? Письмо! Письмо
Сталину!" -- грохотала вся механика его мыслей. А отдаленный
голос тихо говорил что-то непонятное, предупреждающее.
Весь день он, как точная машина, работал за троих -- за
себя, Лену и Краснова. Пересаживал сеянцы картофеля из ящиков в
горшки. Его окружала пустота -- около него не было многих
людей, к которым привык. Как будто от станции отошел поезд, и
осталась опустевшая платформа. Он одиноко стоял на этой
платформе, чувствуя громадность противостоящей ему силы. Никак
не мог до сих пор совместить в сознании такую земную,
простоватую, даже привлекательную фигуру Кассиана Дамиановича и
мгновенное следствие, которое наступило благодаря лишь одному,
ничтожному шевелению его пальца.
Лаборантки и несколько аспирантов помогали Федору
Ивановичу. Все двигались молча, убито -- подносили ящики,
втыкали бирки с номерами, заполняли графы в журнале, и никто,
кроме их завлаба, не знал подлинного значения этих цифр и букв,
потому что все записи были привычные, вроде как настоящие. Но
это был как бы негатив, а подлинное изображение складывалось на
страницах толстой записной книжки, которая была всегда или в
глубоком кармане серого халата Федора Ивановича или переходила
во внутренний карман пиджака.
Когда начало темнеть, под потолком оранжереи замигали и
молочно вспыхнули палки светильников. Никто не ушел, продолжали
подтаскивать ящики с сеянцами, поливали горшки. В половине
десятого Федор Иванович, подняв руку, сказал: "Хватит на
сегодня", -- и оранжерея опустела. Пока обошел все стеллажи,
сверяя бирки в горшках с бисерными текстами записной книжки,
пока убедился, что все делается строго по тому плану, который
привел академика Рядно в хищный восторг, пошел одиннадцатый
час. Погасив в оранжерее свет, поручив ее сторожу, он вышел.
Над учхозом простиралась мрачная, без звезд,
бесконечность. Огромные массы весеннего воздуха порывами
бросались на деревья, свистели и вздыхали в сосновой роще, и
там же внизу веселой редкой строчкой протянулись огоньки
профессорских домиков. Федор Иванович через калитку вышел на
улицу, и ноги быстро понесли его в сторону парка.
"Что могу сделать? -- сами собой заработали, загремели
мысли. -- Побеседовать напрямую с Рядно? Да, он может, пожалуй,
принять меры, и Лену освободят. Скорее всего, Касьян не знал,
что мы с нею... Не стал бы трогать. Узнает -- наверняка
потребует выкупа. Но ведь Лена одна, без товарищей, и не
захочет выходить оттуда. Узнает, кто освободил и по чьей
просьбе, и о выкупе узнает... И такая свобода будет ей хуже
смертного приговора. А если ее силой выведут, а все "кубло" ее
останется за решеткой, может и натворить чего-нибудь.
Интеллигентная девушка может и поставить на карту, и бабушка
сказала это, хорошо зная, о чем говорит. Освобождать надо всех,
в первую очередь, Стригалева, потому что он болен, для него
тюрьма -- смерть. Но об этом Касьяну и заикаться нельзя.
Сварганил такой материален, а потом на попятный -- такое для
него невозможно. И не входит в его стратегические планы.
Захватить наследство Троллейбуса, да так захватить, чтоб и
разобраться в нем хорошенько, чтоб польза была -- вот что ему
нужно. Без меня ведь не разберется. Подметил, что я хромаю на
ту ногу... Такой хромец ему и нужен, чтоб мог разобраться в
наследстве. Потому и не тронул меня до сих пор. Уверен, что
сможет приручить, вся его сила -- в прирученных, которые и
везут всю его колымагу. Так что, если поторговаться, мог бы,
пожалуй, выпустить Лену. Если бы я повел игру напрямик и
выставил в качестве выкупа наследство Троллейбуса. Остальных --
нет".
"Леночка! -- закричала его душа. -- Позволь мне как-нибудь
с ним поторговаться и выпустить тебя! А потом будем бороться за
остальных".
"Не смей, не смей и думать, -- послышался из наполненной
ветром тьмы строгий ответ. -- Сейчас же уйду в эфир искать там
настоящего тебя, который был.
Который и мысли не допустил бы, чтобы спасать меня одну.
Спасать свое. Спасать для себя".
"А я вот допустил. И даже очень..."
Вот какие мысли шумели в голове Федора Ивановича, заглушая
мощные удары ветра по верхушкам сосен.
Он уже шел по парку, и впереди него еще кто-то шел, шагах
в тридцати. Сначала Федор Иванович думал, что это эхо повторяет
его торопливый ход по мягкой, как резина, невидимой майской
земле. Но эхо не всегда совпадало с его движениями, звуки были
чужими. Они хоть и изредка, но все же долетали и складывались в
легкую назойливость, прерывали мысли. Вроде маленького
зернышка, катающегося в ботинке.
Он повернул было домой, но раздумал. Эта комната в
квартире для приезжающих хранила мертвые следы того, что
когда-то заставляло его страдать...
Опять пошел по той же аллее. Она вела к полю, потом шла
мощеная дорога к мосту, а там улица, а дальше арка и двор... И
вскоре к его шагам опять начали присоединяться чужие шаги, то
отставая, то опережая. Выйдя из парка, он оказался словно на
берегу моря: впереди было темное поле. И над его горизонтом,
наконец, зачернела верхняя часть фигуры идущего человека. Шагая
все время на равном расстоянии, они перешли мост и вступили на
слабо освещенную улицу. Здесь незнакомый -- невысокий ростом --
человек остановился и стал сердито ждать. Он был в живучем
длиннополом пальто, принесенном из старины тридцатых годов, и в
