легли спать. Они были опять ласковыми супругами, даже
истосковавшимися. Но в объятиях их сквозил все время как бы
горький дымок. И Лена, глядя в сторону, вдруг сказала, будто
самой себе:
-- Да... Неправы те...
-- Кто неправ? Почему? -- он приник к ней.
-- Так, пустяки.
Лена повернула к нему угасшие, больные глаза.
-- Дамка неправа. Которая говорит, что заслоняет. Что
может даже забрать власть. Заслоняет, но, к сожалению, Федя, не
все. Когда начнется такое, как у нас...
Неведомое течение все так же несло их куда-то.
Ночью он проснулся. Было около трех. Окно чуть синело --
это еще была чуть заметная синь глубокой ночи. "Почему это я
проснулся?" -- подумал Федор Иванович. Лена спала, как всегда,
на его постели, лежала в том же своем дневном жесте -- словно
повиснув на его плече.
И вдруг он услышал настойчивое, часто повторяемое сипенье
звонка. Три раза мягко, но сильно ударили в дверь. И опять
прерывисто засипел звонок. Федор Иванович осторожно снял руку
Лены с плеча и босиком, неслышно ступая, прошел в соседнюю
комнату. Тут, как ветер, мимо него в полутьме пронеслась Лена,
запахивая халатик.
-- Я открою, -- приказала шепотом. -- Стой здесь. Она
открыла входную дверь и закрыла ее за собой. Там, на лестничной
площадке, кто-то быстро, горячо защебетал. "Ка-ак!" --
воскликнула Лена, а кто-то в ответ опять, еще быстрее испуганно
защебетал. Потом дверь хлопнула. Федор Иванович зажег свет.
Схватившись рукой за голову, вошла Лена. Остановилась, глядя в
стену.
-- Сашу Жукова арестовали... Бросила на него быстрый
взгляд.
-- С пленкой захватили. Отвозил в Москву этот ролик. Под
курткой...
Они сели оба за стол. Лена не смотрела на него.
-- Сашу! Арестовали! Такого мальчика... Бедный отец! --
перекосив губы, она судорожно вздохнула. Пресекла плач.
-- Куда Саша вез?..
Нельзя было этого спрашивать. Облитая слезами, она твердо
взглянула на него.
-- Позволь мне не говорить, куда... Федор Иванович опустил
глаза.
-- Ты видишь обстановку? Неужели не видишь? -- почти
простонала она. -- Ох, я ведь чуяла, чем кончится эта любовь
между моим мужем и этим особистом. Ведь целый год ничего не
было, пока ты... Вот что: ты сиди дома, никуда не уходи. А я
сейчас... Я скоро вернусь, и мы поговорим.
Она быстро, резкими движениями оделась и хлопнула дверью.
Вернулась часа через полтора. Синева за окнами уже сильно
смягчилась. Он все так же сидел за столом.
-- Продолжим наш разговор, -- уронив синюю телогрейку на
пол, она села рядом, накрыв обе его руки на столе своими --
маленькими, шершавыми, дрожащими. За очками горели решимость и
боль. Долго, загадочно молчала.
-- Я готов, -- сказал он. -- Говори.
-- Сейчас. Я слушаю отдаленный голос. Он говорит, что ты
-- тот самый, кем я тебя всегда считала. Сейчас я вижу только
тебя и не верю тому, чего наслушалась. Но грохот мыслей слишком
велик. Боюсь, что мне не устоять. Ты же знаешь, что у нас за
кубло... Ты слушай, не перебивай! Вот нас, допустим, двадцать
человек. Увидел бы их, когда Иван Ильич показывает интересный
препарат. Я всегда смотрю. Взъерошенные все, пальцы кто
прикусил, кто в волосы запустил. Прямо видно, как зреет мысль.
Это же смена! Будущее!
Она остановилась и долго смотрела на него. Он молчал.
-- Ты знаешь, что будет завтра? Завтра твоего дурака,
порождение массового безумия... твоего трухлявого идола швырнут
на свалку, и он будет там лежать, моргать... Как дохлая кошка.
А вонища еще на долгие годы протянется. На всю Вселенную.
Диссертации будут писать... Об особенностях человеческих
сообществ. И нас в пример... Он же всех профессоров... Ты же
видел приказы министра! Видел в ректорате? Несколько лет
студентов во всех вузах учил галиматье! Кто будет завтра
настоящую науку преподавать? Некому! Некому! Тут мы и объявимся
-- ну разве ты не понимаешь, как это важно? Двадцать человек по
сорок студентов возьмут -- это же будет почти тысяча!
-- Зачем ты мне все это? Зачем агитируешь? Леночка!
-- Постой. Разве ты не видишь, что твой Рядно обманывает
лучшие чувства людей? Это же невиданное зло! Народный
академик... Косоворотка, сапоги... Не поверить-то этому нельзя,
этим сапогам в дегте. Этому народному акценту. Никто еще так не
перекрашивался... Как не поверить!..
-- Вот так и не поверить! Ничему! И в первую очередь
акценту и сапогам, намазанным дегтем. И всяческим обрядам...
Хлебу с солью...
-- Да переста-ань! -- закричала она. -- Пока молодой
научится знать, он тысячу раз помолится на эти сапоги. Тысячу
раз Касьян сварит из него свою галушку, ни на что не годную.
Тут и знание не спасет, так устроена жизнь! Дети, дети
предшествуют взрослым, и зло прежде всего сюда, сюда! Все, кто
обманывается, все хотят ведь прекрасной жизни для всех. Кто не
хочет, тому и обманываться незачем!.. Так что мы должны делать?
Что мы должны делать?
-- Спасать...
-- А что входит в это спасение? Тройная... Нет,
удесятеренная чуткость. Осторожность! Ведь вот же кто-то...
Каин, гадина... Нераспознаваемый! Нового типа! С кукишем вместо
сердца... Это, конечно, не ты... Но все говорят же, говорят! И
если ты... Не слушай меня сейчас!! Сегодня я буду немыслимое...
Если ты, я убью и тебя, и себя, -- шепнув это, она уткнулась
ему в грудь, вцепилась в майку, затряслась. -- Я сделаю это...
В поисках глотка воздуха. И сама улечу вместе с тобой.
Они надолго замолчали. Федор Иванович осторожно обнимал
ее. Она о чем-то думала, пыталась намотать его майку на
кулачок.
-- Даже если ты обыкновенная шляпа, все равно. это уже
будешь не ты. Ты не шляпа.
-- Леночка... Я не шляпа, но я обыкновенный. Не идеал.
-- Ты мне не нужен, если ты не идеал! -- прошептала она,
шмыгнув.
-- Ну, ты, может быть, найдешь настоящий идеал... Я тебя к
нему отпущу. Иди. Я в этом случае даже постараюсь не страдать.
-- Не будешь страдать? -- она подняла на него слепые,
полные слез глаза. -- Не будешь?
-- Ле-еночка! Ты не понимаешь, о чем я. Ты не найдешь
лучшего, чем я.
-- Да, я знаю, что не найду. Мне даже сейчас хочется тебя
поцеловать. Закрыть от всех. Но Саша!.. Сашу забрали! Знаешь, я
тебе все-таки объявлю временный развод. Временный -- можно?
Давай, Феденька... Обоюдно решим... Пока не получу
опровержения. Хотя куда уж тут опровергать. Ничего, потерпим.
Ведь опровержение -- я его получу? Здесь будешь жить, в этой
комнате.
-- Хорошо. Давай, попробуем так. Кольцо я могу у себя?...
-- Кольца снимем. Символически. Твое пусть у тебя...
Сегодня и перетащишь сюда постель. И поменьше общения. Тихий
перерыв.
"Ах, бабушки, бабушки нет..." -- подумал он.
-- По-моему... Лучше, может... Я лучше вернусь тогда в
свою конуру? -- тихо сказал он, как мог безразличнее, деловым
убитым тоном. -- Тем более что и чемодан мой там...
-- Может быть, так даже будет лучше, -- согласилась она.
-- Ко мне ведь могут зайти. После того, что получилось, мы не
имеем права быть счастливыми. Ни ты, ни я...
Торопливо оделся, надел пальто. Посмотрел на Лену. Хотел
поцеловать, но она шагнула назад. И он ушел, тихо закрыл за
собой дверь.
Он медленно шел в расстегнутом пальто по пустынной улице,
и его окружал холодный, влажный рассвет, самый крепкий сон
города. Он опять был без дома и без семьи. Шел медленно и еще
больше замедлял шаги, ожидая, что она налетит сзади, ударит
всем телом и, плача, потащит назад. Так он прошел всю улицу,
парк, доплелся до своей холостяцкой обители. Пустая комната
враждебно встретила его. Он поискал папирос, не нашел. Поднялся
было, чтоб выйти, стрельнуть курева у кого-нибудь. Покачал
головой и сел на место.
-- Ах-х! -- громко вздохнул он и, кривя лицо, зажмурился,
замотал головой. -- Ах-х!
Он был, как солдат, когда, уходя воевать, тот оторвет,
наконец, от себя плачущую любимую жену. Федор Иванович видел
много таких солдат. Вот так же они плакали и вздыхали в своем
товарном вагоне. Каждый -- отвернувшись от товарищей.
"Свободен буду теперь, -- шептал он. -- Верно она сказала:
мы не имеем права на счастье. Сегодня же явлюсь к Стригалеву,
все ему расскажу и отныне -- прощай личное. Будем действительно
двойниками. И в деле, и в личной жизни".
Да, вот и пришли эти дни. Пора рассчитываться за все беды,
которые он принес людям за всю свою жизнь, полную ошибок,
детской веры и кривых дорог, казавшихся прямыми. Эта мысль,
отрезвив и охладив его, даже обрадовала. "Буду свободен теперь
для дела. Для искупления, -- думал он. -- Для дел совести".
Придя в учхоз, он сначала не заметил никаких перемен в
оранжерее. Он подумал, что пришел до срока, раньше всех, и
принялся выставлять на стеллажах горшки -- для пикирования туда
подросших сеянцев. Выставил горшки и на стеллаже Лены.
-- Федор Иваныч! Трудимся? -- крикнул ему Ходеряхин со
своего места. И помахал ликующим кулаком.
-- Блажко еще не приходила? -- спросил он.
-- Не-е! -- закричал Ходеряхин. -- Сегодня все что-то. Как
сговорились.
"Может, ищет меня там?" -- Федор Иванович побежал в
финский домик. В его комнате стояла тишина. В двух других
трудились над чашками Петри лаборантки. Краснов еще не пришел.
"Все-таки, наверно, пора бы и ему о работе вспомнить", --
подумал Федор Иванович и, взглянув на часы, онемел -- было уже
одиннадцать. Ничего не понимая, встревоженный, он вернулся в
оранжерею. Вскоре из финского домика перебежала в оранжерею
девушка в синем халатике.
-- Вас просят к телефону.
Он опять понесся в домик. Раечка из ректората сказала:
"Петр Леонидыч приглашает вас к половине второго. И Ходеряхину
передайте".
В начале второго он уже сидел в полной народа приемной.
Тут толпились профессора и преподаватели, возбужденный
Ходеряхин все время вставал со стула и садился. Полный ужаса
Вонлярлярский мешком сидел на стуле и озирался. Он что-то знал.
Анна Богумиловна, колыхаясь и наклоняя голову к красным бусам,
басистым шепотом что-то уже передавала соседям. Их всех словно
ударило электрической искрой. Наконец, дошло и до Федора
Ивановича:
-- Арестовали... Целую группу. Организованную. Связи с
другими городами... Утром. Хейфец тоже взят. И Краснов,
Краснов! Кто бы мог подумать! Стригалева на квартире не нашли,
кинулись на вокзал. Еле успели, уже в поезд садился. Пленку
куда-то вез. И Блажко с ним, была у них ученый секретарь. Все
было поставлено, как полагается, чин чинарем. Расписание,
лекции...
Через несколько минут вся приемная уже знала невероятную
новость. Стоял нервный, напряженный ропот. И он сразу стих,
когда высокая кожаная дверь кабинета открылась.
-- Петр Леонидович просит... -- сказала Раечка, улыбнулась
нескольким знакомым и отошла в сторону, уступая дорогу.
Гудящая толпа пронесла Федора Ивановича через дверь, В
просторном и светлом кабинете ректора за большим столом сидел
Варичев, сгорбись и играя карандашом между двумя пальцами, как
папиросой. Под узкими, почти закрытыми глазами его висели
мешки, и точно такие мешки висели в других местах лица -- как
глазки у большой картофелины. Ректор шевелил молодыми широкими
губами, роняя тихие слова -- то направо, то палево --
окружавшим его за этим столом всполошенным деканам,
заместителям и профессорам. Там же, около Варичева, стоял
незнакомец с женским выражением худого желтоватого лица, с
огромной черной шевелюрой, летящей вверх. Он был в черном
