пережившей войну темной шляпе с вяло обвисшими полями.
Предстоял какой-то разговор...
Федор Иванович в своем застегнутом прямом пальто и без
шапки имел строгий, независимый вид. Он смело подошел,
незнакомец, дождавшись, зашагал рядом, и из-под его низко
надвинутой шляпы послышался голос академика Посошкова:
-- Феденька, кажется, мы оба выпили до дна свои чаши.
-- Я выпил. Иду и качаюсь.
-- Моя была, как бочка. Пил долго. Сегодня допиваю
остатки.
-- Ох, Светозар Алексеевич. Моя крепче.
-- Не знаю. Моя тоже не квасок. У тебя еще есть ожидания.
Есть, за что бороться. Она любит тебя.
"Откуда он знает?" -- подумал Федор Иванович.
-- В худшем случае, умирая, вы будете тянуть друг к другу
руки. И будете знать... А это тоже немало. Я бы променял все
свое на такую смерть. Моя будет тянуть руки к другому. Я давно
чувствовал, что все кончится этим.
-- Имеется в виду наша обоюдная исповедь?
-- Не-ет. Это я перескочил. Я про это. Про это вот, что
сегодня...
-- Ну, кончится-то не этим. Какой это конец...
-- Я не так сказал. Не кончится, но этого этапа я ждал.
-- Кончится, Светозар Алексеевич, законом достаточного
основания.
-- Как-как?
-- А вот так. Лежит бумага. Достаточно сухая. Вокруг --
воздух. Содержит достаточно кислорода. Подводим температуру.
Достаточно высокую. И бумага вспыхивает. Все, что человек
вносит в природу по своей достаточной глупости и
необразованности, она шутя выделяет из своего тела. Всякие
нехватки, кризисы, голод -- все это не просто так. Этого всего
могло не быть. Это рвотные спазмы природы. Это она реагирует,
Светозар Алексеевич, на все неправильное и дурацкое. И ничего с
этим не поделаешь. Никакие слова вроде "скачкообразно" или
"переход из количества в качество" не помогут.
-- На кого намекаешь?
-- На одного преобразователя природы. Природа только
чихнет, -- тут Федор Иванович сделал такое энергичное плюющее
движение лицом, что Посошков слабо улыбнулся. -- Чихнет и
полетят кувырком и он сам, и его дела, и наше с вами
пропитание. Вот это будет конец.
Академик остро взглянул на Федора Ивановича из под шляпы,
и тут же вислые поля закрыли его лицо.
-- Что это у тебя под глазом?
-- Фингалка, Светозар Алексеевич. Саши Жукова папа
засветил. Думал, что это я их...
-- Хорошая фингалка...
-- Светозар Алексеевич, кто это сегодня утром был около
вас? Во время сообщения.
-- Черноглазый? С шевелюрой? Ассикритов.
-- Что за фамилия такая?
-- Думаю, он из старообрядцев. С Севера, наверно.
Откуда-нибудь с Печоры. Он сказал про тебя, что ты нагловат.
Что на тебя не мешало бы хороший ушатик воды.
-- То-то, я думал все время, на кого он похож? На боярыню
Морозову, которую в цепях везут, а она всех крестным
знамением... Двуперстным. А что ему у нас?
-- Как, "что"? Это же генерал! Из шестьдесят второго дома.
"Генерал!" -- Федор Иванович тут же вспомнил, что
Ассикритов обещал ему скорое более близкое знакомство.
-- Ты куда идешь, Федя?
-- Собственно, никуда. В одно место, которое опустело.
Просто, чтоб дойти, ткнуться в дверь и повернуть обратно. Еще
раз убедиться, что это не сон.
-- И я в таком же роде. Банальную вещь сейчас скажу,
держись за землю. Я иду, Феденька, туда... Туда, где находится
моя жизнь. Отлетевшая от меня. Наши маршруты по своему
содержанию отдаленно совпадают.
Они, сами того не замечая, сильно замедлили шаг и теперь
брели, задевая друг друга локтями. Иногда, похоже, намеренно. И
чувствовали от каждого нового толчка оживляющую теплоту,
хотелось еще раз задеть локоть соседа.
-- Ты никогда не ползал на коленях перед женщиной? --
вдруг спросил Посошков.
-- Н-нет. Но перед одним человечком милым, перед одним
дорогим мне человечком прекрасным с радостью бросился бы и
пополз.
-- Я о другом ползании...
-- Мог бы и так. Но этого никогда бы не случилось. Я не
мыслю такого положения, при котором понадобилась бы такая вещь.
Если да -- значит, да. Если нет... Ох, Светозар Алексеевич,
если нет, ползти -- это будет еще хуже. Из "нет" "да" не
сделаешь. Ползание надо вообще исключить из обращения. Если
женщина по мне не тоскует, то моя тоска по ней -- это вроде как
если чешется отрезанная нога. Ужасно чешется, инвалиды в
госпитале говорили. Чешется, а ноги нет! Это болезнь, от
которой я должен избавиться любыми средствами. Вот лисица --
она умеет свою ногу отгрызть, если в капкан попадет. Капкан, он
стальной...
-- Ох, Федя, стальной...
-- Его грызть -- напрасное дело. А вот ногу можно...
-- Ты счастливец, можешь так рассуждать. Значит, у тебя в
порядке. Тебе повезло.
-- Да уж, повезло...
-- Не маши рукой. Тебе, Федька, повезло. Тебя любят. Ты
рано достиг своей -- возможной для тебя -- гармонии.
-- Мне делать с ней нечего...
-- Слушай, слушай, я о себе... Человеческое совершенство
-- в него, Федя, входит много составляющих. Одна часть --
физическая красота, здоровье, сила, Другая -- умственная,
специальная. Я имею в виду талант, знания. Но не богатство.
Третья -- умение видеть пути. Здесь и богатство само собой
приходит. Потом есть еще -- понимание своего места в контактах
с другим человеком. И любовь еще не забыть надо. Есть качество
-- особая привлекательность. На чем оно зиждется -- до сих пор
еще спорят. И вот ведь какая беда -- многих это всестороннее
совершенство хитрым образом, Феденька, минует. Нет, чтоб сразу
прийти, а оно по частям. Приходит и уходит. А гармония частей
наступает далеко не у всех. И не всегда. В двадцать лет
хромаешь на левую ногу. В сорок -- на правую. А в шестьдесят --
на обе. Молод, красив, но талантов вроде нет, думать не умеет,
неинтересен и к тому же не чувствует, что ходит по ногам других
людей, ближайших друзей! Потом, смотришь, прорезываются крохи
таланта, но физическая красота уже ушла! Разбазарил по
глупости! И денег мало. Хлоп -- деньги повалили, но для других
ты неинтересен. Все зевают в твоем присутствии -- молодые по
одной причине, старые -- по другой. Наконец, вот ты прозрел,
все постиг, стал мудрым, денег тьма. Но оглянись, где
остальное? Где твоя особенная привлекательность, где здоровье?
Отцвело неведомо когда и осыпалось! Ты, конечно, понимаешь, к
чему я гну. К той своей жизни, которая отлетела. Как в "Руслане
и Людмиле" получается. Помнишь -- про старого Финка и про
Наину. Был пастухом, она ему: "Пастух, я не люблю тебя".
Рисковал жизнью, стал героем, а она свое: "Герой, я не люблю
тебя". Стал мудрецом, изучил заклинания, теперь она его,
видишь, полюбила, с ума сходит. Но что сталось с нею? "Конечно,
я теперь седа, немножко, может быть, горбата". Эта история
очищена от конкретности, но в ней в чистом виде великий закон.
И тоска, тоска... А вот в конкретном преломлении, Федя, это
Он несся наверх, чтобы сломать черную дверь, ободрать на
знаешь, я ведь когда-то был страшным заикой. Если бы ты
послушал, как я заикался. Один раз я пытался выговорить слово
"земледелие"...
-- Я слышал, слышал! На третьем курсе, вы читали нам
лекцию. Я очень хорошо помню этот случай, еще погас свет...
-- Да, да! Федя, это было ужасно... Он же несколько минут
не зажигался, а я все молчу, молчу с открытым ртом. Потом
зажегся, и я, наконец, говорю: "делие".
-- Но, Светозар Алексеевич! Через год вас уже называли
златоустом!
-- Да, я был самолюбив. Раним. И был способен на многое.
Наперекор судьбе мог сделать кое-что. Между прочим, и сейчас.
Это у меня с детства вместе с заиканием развилось. Ведь меня,
Федя, моя матушка... Она родила меня по ошибке. Не сумела
вытравить, появился на свет мальчик, и она меня страшно
возненавидела. Как она меня била, Федя! Трехлетнего,
маленького... Как драла, какие слова кричала. Я ведь помню,
помню все. Открою рот, хочу сказать: "Мамочка!"... Я так ее,
Федя, любил! И вот, закричу: "Ма..." -- и бах! -- судорога.
Ничего не могу с собой поделать. Стою с открытым ртом, воздух в
себя тяну, умираю. От любви к мамочке и от этого... беззвучного
крика. А она меня за руку туда-сюда, туда-сюда. И ремнем,
ремнем. Потом она увидела, что сделала со мной. Я совсем не мог
говорить. Только судороги. Живой укор. И она удрала от меня,
ухитрилась бросить. Каким-то дальним родственникам. А
родственники сдали в приют. Ну, приют свое добавил. Вот тогда
еще началось мое движение к совершенству. Разнобойное, Федя,
движение. Какой-то ген был заложен, и ему это было как раз
нужно -- мое заикание. Начал развиваться первый дар. К
восемнадцати годам я был угрюмый низкорослый заика. Но зато
учился. Знания с лета хватал, удивлял преподавателей. У меня
какой-то огонь горел в глазах, да еще имя я сам себе придумал
-- Светозар... И нашлась женщина. Моя первая жена. Старше меня.
Она быстро разочаровалась, и мы разошлись. Не буду рассказывать
тебе о целой серии нечастых, но, в общем, многочисленных моих
любовных историй. Односторонних. Я был очень влюбчив,
чрезмерно. Как, между прочим, и сейчас. А уж как я шел к
университету -- это целая одиссея. Мы ее опустим, в следующий
раз о ней. В тридцать пять я был уже ученым, автором трудов и
женился уже в четвертый раз, на студентке. Этот брак длился
дольше, но мы разошлись -- я с моими скитаниями по странам, с
ботаническими экспедициями надоел ей. И она мне. Все-таки,
главная у меня любовь была наука. Разошлись, у нее,
оказывается, был уже припасен и жених, техник по ремонту
геодезических инструментов. И еще раз я был женат,
поразительная была красавица. Но я еще не был тогда академиком,
и на докторской провалили -- это был уже конец двадцатых годов,
а я был подозрительный интеллигент дореволюционной школы.
Интеллигент, не умевший заучивать наизусть, рождавший свою
собственную мысль. А уже начиналась пора заучивания и чтения
речей по бумажке... И она ушла от меня. К доктору наук. Длинный
путь был у твоего профессора, Федя. Каждый раз чего-нибудь во
мне недоставало. В тридцатые годы я заболел туберкулезом
легких, стал совсем сморчок. Результат моих дневных и ночных
занятий наукой. Но они же сделали меня таким, знаешь,
тощеньким, но что-то знающим академиком. Все еще заикался.
Слово "земледелие" постоянно подкарауливало меня. И вот увидел
Олю -- еще студентку. Да, ты уже был на третьем. Сразу с ней
знакомиться не полез. Начал с себя. Сначала -- спорт. Ходьба,
потом бег. Я поставил дома шведскую стенку и ломался на ней,
как факир. Любовь гнала. Медицинский мяч, булавы, гантели,
эспандеры -- чем только я себя не насиловал. Давил вспять свою
энтропию. А к Оле не подходил. Во время лекции брошу пламенный
взгляд, увижу головку склоненную, белую... Косички... Умру тут
же -- и с меня хватит. Потом я купил пианино и так себя
набазурил, как говорил твой старшой Цвях, так набазурил себя,
что через год уже Шопена играл, "Импромптю". Может, знаешь,
такое -- пульсирующее, два ритма один сквозь другой
продеваются... Ухитрился сыграть, чтоб она услышала. Тут и за
свое заикание принялся. Я его победил, Федя, за полгода! Ты
знаешь, сам видел. И златоустом стал. Стал! Это она меня
сделала. Только жаль, Федя, что златые уста ложь иногда
говорят. Черную. Да-а... Тут как раз подходят выпускные
экзамены. Ты был уже на войне, я старик, снят с учета, с ума от
