-- Так что клятва ваша была ни к чему. Она только
настораживает.
-- Ты думаешь? Заметил что-нибудь?
-- Перегнули. Хейфец шушукался со студентами -- сразу
замолчал. Могу, между прочим, организовать и третью
рекомендацию. Походить к ним стоит. Там бывают интересные
вещи...
"Ловит", -- подумал Федор Иванович.
-- Вас кто послал? Рядно? -- спросил Краснов, не отрывая
взгляда от своих растений.
-- Нет, от себя.
-- Ну да, кто послал, вы не скажете. Ревнивый муж -- это у
вас получилось похоже...
"Ловит, ловит, -- подумал Федор Иванович. -- Но на чьей он
стороне?"
-- Я действительно ревнивый муж, -- заметил он. -- Но
тебя-то я не ожидал там встретить, -- он сделал
глупо-восхищенное лицо, -- Наш-то шеф! Смотри, какой старик
хитрый. Тебе он тоже ничего про меня не говорил?
-- Не говорил. То есть кое-что, конечно, говорил...
"Ага!" -- подумал Федор Иванович.
Ну, кое-что он и мне про тебя... А про то, что и я там
буду -- это он тебе говорил?
-- Про это не говорил. А про меня что?
-- Так мы с тобой далеко зайдем. Что тебе про меня, что
мне про тебя -- давай оставим это. Старик не любит. Но
информация у шефа на высоте!
-- Шеф у нас еще тот! -- сказал Краснов, несколько
разочарованный беседой. -- И сотрудники у него... Умеет кадры
выбирать!..
-- Хо-хо-хо! -- хохотнул Федор Иванович, даже не
улыбнувшись.
III
В следующее воскресенье -- это был уже шестой день мая --
солнечным утром Лена раскладывала в пробирки для своих мух
свежезаваренный кисель. За распахнутой дверью мелькал ее
мелкопестренький, узко перехваченный в поясе домашний халатик,
Федор Иванович в трусах и майке лежал на постели, полуоткинув
одеяло, и шелестел газетой. Из-за газеты он все время
посматривал -- любовался Леной. Она чувствовала его взгляд, и в
ее движениях ласковыми волнами пробегали тайные иероглифы. И он
все это читал. И она понимала, что газета шелестит вовсе не
потому, что ее мужа так уж интересует пахнущий керосином текст.
-- Что происходит с нашими девчонками? -- заговорила она
вдруг. -- Совсем с ума сошли. Ты слушаешь меня?
-- Конечно! Я тебя всегда слушаю.
-- Девчонки, говорю, наши. Все время кого-нибудь выдают
замуж! Шамкову принялись сватать. А полгода назад на меня
напали. Новый парень тогда появился у механиков. Гена. Или
Валера, не помню. "Так он же темнота!" -- говорю им. "Не такая
уж темнота, ремесленное кончил". "Так он же моложе меня на
шесть лет! От него пахнет водкой!" -- "Дурочка, она еще
рассуждает. Брать надо, брать!" Это значит, я должна была еще
ловить его, а они собирались загонять мужа мне в сети!
-- Давай, продолжай уж... -- Федор Иванович отложил
газету.
-- Вчера пристали: это у тебя обручальное? А как же,
говорю. Я уже полмесяца в брачном полете. Врешь;
А где свадьба? Мы тебя не пропивали! Я говорю:
свадьбу буду праздновать вместе с крестинами. Фату я,
конечно, никогда не надену. А небольшое пропивание придется
устроить, а? Для самых близких. Закончится учебный год, тут и
устроим.
Федор Иванович был согласен, И они замолчали. И Лена опять
занялась мушками.
-- Нет, я так бы и осталась мухой-девственницей, -- вдруг
заговорила она. -- Если бы не встретила тебя. И за тебя я не
просто так выскочила. Имей в виду. Не просто, а потому что ты
-- Федор Иванович. Ты еще Федор Иванович?
В этом последнем вопросе и была вся суть начатого ею
разговора. Гибельная суть. Он мгновенно понял это.
Дня три назад в поведении Лены чуть проступил новый тонкий
оттенок. Этот рубеж обозначился вечером. Кто-то позвонил, Федор
Иванович открыл дверь и увидел худенького юношу в
неопределенном вислом сером полупальто. Почти мальчик, с
вихрами коротко остриженных волос, бледный, должно быть,
студент, стрельнул в него строгими глазами, помолчал и спросил
Елену Владимировну. Федор Иванович хотел было пригласить его в
коридор и позвать Лену, но она сама, слегка оттеснив его,
продвинулась в дверь и, взяв юношу за руку, провела его в
большую комнату. Федор Иванович шел сзади. Юноша оглядывался на
него. не решаясь передать Лене письмо, которое уже достал из
кармана. Лена подняла на Федора Ивановича глаза. "Неужели не
догадываешься?" -- сказал ее приказывающий жест, и он, пройдя в
спальню, тихо прикрыл за собой дверь.
Он сидел на своей постели в темной от поздних сумерек
спальне и смотрел на яркую щель в двери. И это тянулось,
наверно, минут сорок. Потом дверь приоткрылась, в нее боком
проскользнула Лена, протянула руку.
-- Карандаш, карандаш дай скорее... Федор Иванович дал ей
свой карандаш, и она сейчас же скрылась. Она все время
заботилась о том, чтобы дверь была закрыта я чтобы он не увидел
того, что делалось в большой комнате. Но во время ее ловких
предусмотрительных манипуляций с дверью внимание Федора
Ивановича за долю секунды произвело моментальный снимок:
посреди комнаты в море электрического света стоит незнакомый
юноша, растопырив руки, распахнув обе полы своего короткого
пальто, и там на специально прошитой подкладке рядами блестят
стеклянные пробирки, заткнутые комками ваты. Этого снимка и
всех осторожных движений Лены было достаточно. Федор Иванович
сразу понял, что Лена снабдила своими мухами присланного
откуда-то смелого, преданного делу ходока. Видимо, где-то в
другом городе было еще одно "кубло", менее обеспеченное,
нуждающееся в помощи.
Он ни слова не сказал Лене об этом своем открытии. Но
впервые заметил: в речах ее появилась настороженная
обдуманность. Появилась и уже не исчезала. И их обоих понесло
куда-то чуть заметным течением.
-- Конечно, я знаю, -- вдруг сказала она в это же
воскресенье, но часа на три позднее. Значит, держала это все
время в голове! -- Я знаю, -- сказала она, -- что ты это ты...
Ведь иначе и быть не может, правда? Характер у тебя такой: ты
ищешь истину. И признаешь только ее. По-моему, никому не
своротить тебя с этой дороги. Так? Куда это я должен свернуть?
-- спросишь сразу. -- Покажите, куда нужно сворачивать. Куда и
зачем? Представьте мне ваши соображения. Докажите! Так ведь? Но
вот я все же... -- она мучительно потупилась. -- Все же я...
Никак не пойму. Зачем тебе твой Касьян? Белые одежды свои ты
прикрыл, это хорошо. Но зачем ты должен, как ты говоришь,
отираться там среди дураков и подлых душонок? Вот я... Ну, и я
немножко маскируюсь. Но я же иду своей дорогой...
-- А куда идешь -- знаешь? -- не удержался, спросил Федор
Иванович. Сейчас он был близок к тому, чтобы открыть ей всю
свою тайну. "Надо будет поговорить с Иваном Ильичом. Надо ей
открыть", -- подумал он.
-- У тебя такие крылья, Федька. Почему не летишь?
-- А почему ты считаешь, что у тебя есть право требовать,
чтоб у меня был какой-то полет? -- спросил он, крепко держа
себя в руках, потому что она все время трогала ручку запретной
двери.
-- Есть право. Если я доросла до того, чтобы понять этот
полет и если есть уже такие люди, что летят,
то я могу, имею право требовать полета и от тебя. И
ожидать.
-- А если это невозможно?
-- Тогда может быть плохо...
-- А знаешь, это вовсе не обязательно, чтобы ты видела,
как я лечу. Лоэнгрина помнишь? "Лишь имя в тайне дол?: н он
хранить", -- эти слова помнишь? А как имя откроется, Лоэнгрина
уже не будет. Ты этого хочешь?
-- Тут Лоэнгрин, там святой Себастьян... Можно даже
запутаться... -- И она неуверенно, по-чужому хихикнула.
-- Ты уже путать начала меня с этим... С этим...
-- Сам говорил, что нужно знать, а не верить. Вот я и
хочу... Мне кажется, что ты слишком преуспел в деле мимикрии. У
белого медведя только и есть одно, что выделяется на фоне снега
-- черный нос. А ты и его лапой закрыл. Как же я увижу, где
снег, а где медведь?
-- Так это он когда к тюленю крадется...
-- А вдруг этот тюлень -- я? Мы все там тюленями себя
чувствуем...
-- Ленка! -- он бросился к ней, обнял. Она смело глядела
на него сквозь большие очки.
-- Он говорит, что ты -- правая рука Касьяна. Незаменимая.
-- И ты веришь?
-- Федька! Для чего ты связываешься с ними? Что тебе там
надо? На что тебе эта должность? Они же тебя покупают! А может,
и купили уже, а ты еще не видишь сам. Лоэнгрин -- это у тебя
самооправдание, ты чувствуешь зло в себе и стараешься
замаскироваться добром! Сам для себя. Мне со стороны виднее.
Вот так и происходят почетные капитуляции... Давай уедем из
этого города!
Они оба старались разбить стену непонимания, а она
поднималась все выше.
-- Уедем, а? -- Лена делала последнюю попытку спасти себя
и его. -- Будем где-нибудь на сортоиспытательной станции. Будем
ходить в телогреечках в стеганых. И никто не будет знать, что
под этими телогреечками прячется самая большая, самая верная...
Вот это самое слово... Которое любит темноту, тайну и
иносказание...
-- А ты сможешь оставить своих?
-- Свое кубло, хочешь сказать? -- она замолчала, увядая.
-- Конечно, нет. Не оставлю.
-- Кубло... Я этого слова, по-моему, тебе не говорил. Это
слово тебе кто-то сказал. Ты знаешь, чье это слово?
-- Слушай, правая рука! Неужели можно позволить, чтобы по
милости твоего Касьяна научная мысль годами стояла на месте!
Это же немыслимо, чтобы никого не нашлось, кто мог бы взять на
себя риск сохранения истины, сделанных находок, позволяющих
науке удержаться на плаву. Ведь рано или поздно откроются,
откроются же глаза. И что мы тогда увидим? Грандиозное
пепелище! Отставание страшное! Как можно -- знать, быть ученым,
иметь возможность -- и ничего не сделать!
-- Ты меня хочешь образумить! -- закричал он. -- Я же это
самое и делаю!
-- Ладно, делай. А этот твой... Альгвазил. Этому что надо
от тебя?
-- Ты о ком?
-- Да этот же, рыжий. В крапинах! Тебя видят с ним на
улице. Беседуете.
-- Это один мой... Давний мой оппонент по вопросам
нравственности...
-- Не трать усилий, я знаю, кто он. Вот и ты виляешь и
врешь. Скажешь, нет?
-- Я тебе могу все подробно рассказать. Она согласилась
выслушать и, не освобождаясь из его объятий, но напряженная
молчала минут двадцать, пока он ей рассказывал все о полковнике
Свешникове.
-- Я чувствую, Лена, сам, дело здесь не простое. Он или
ходит вокруг меня, что-то учуял... То самое, что я тебе хотел
бы рассказать, но пока не могу. Или он тоже признает только
истину и ищет ее. И, может быть, надеется, что я освещу ему
что-то. Такое в истории бывало. Я осторожно пытаюсь осветить...
-- Да?
-- Да...
-- Ты меня, пожалуйста, ни на кого не меняй. И ни на что.
Ладно?
-- Ленка! Ну что ты здесь мне...
-- Потому что если это произойдет... Я не верю, чтоб... Но
если вдруг... Я не буду жить! Ни одного часа!
Ты представляешь, что получится? Получится, что я любила
не тебя, а образ, то, чего нет... -- в ее голосе нарастал
высокий звон. -- Я без этого образа уже не смогу. Я уйду к
нему. В эфир.
Тут напряжение покинуло ее. Она повисла на нем и горько,
тихо заплакала.
-- Ну тебе кто-то и нагудел же про меня, -- сказал он,
перебирая сплетение мягких темных кос на ее затылке.
-- Все гудят. Ох, если бы можно было выплакать все...
Вечером он водил ее в кино. Потом гуляли по длинному
бульвару, пахнущему весной. Мирно и тихо беседовали. После чая
