никогда и ни от кого не слышал жалоб на бедность его репертуара
-- боже упаси! Это была, по его словам мелодия: "То Кембеллы
идут, ура, ypa!"--хотя его отец уверял, что это "Колокольчики
Шотландии". Что это было в действительности, никто не знал, но
все соглашались, что в мелодии есть нечто шотландское.
Гостям разрешалось отгадывать трижды, но почему-то они
всегда попадали пальцем в небо...
После ужина Гаррис стал невыносим; видимо, рагу повредило
ему,--он не привык к роскошной жизни. Поэтому мы с Джорджем
решили оставить его в лодке и побродить по Хенли. Гаррис
сказал, что выпьет стакан виски, выкурит трубку и приготовит
все для ночлега. Мы условились, что покричим, когда вернемся, а
он подведет лодку к берегу и заберет нас.
-- Только не вздумай уснуть, старина,--оказали мы на
прощанье.
-- Можете не волноваться: пока это рагу во мне, я не
усну,--буркнул он, направляя лодку к острову.
В Хенли царило оживление: шла подготовка к гребным гонкам.
Мы встретили кучу знакомых, и в их приятном обществе время
пролетело незаметно... Только в одиннадцать часов мы собрались
в обратный путь. Нам предстояло пройти четыре мили до
"дома",--так к этому времени мы стали называть наше суденышко.
Стояла унылая холодная ночь, моросил дождь, и пока мы
тащились по темным, молчаливым полям, тихонько переговариваясь
и совещаясь, не заблудились ли мы, воображение рисовало нам
уютную лодочку, и яркий свет, пробивающийся сквозь плотно
натянутый брезент, и Гарриса, и Монморанси, и виски, и нам
ужасно хотелось дойти поскорее.
Нам представлялось, как мы влезаем внутрь, усталые и
проголодавшиеся, и как наша удобная, теплая, приветливая лодка,
подобно гигантскому светляку, сверкает на угрюмой реке под
скрытыми во мраке деревьями. Мы видели себя за ужином,
поглощающими холодное мясо и передающими друг другу ломти
хлеба, мы слышали бодрое звяканье ножей и веселые голоса,
которые, заполнив наше жилище, вырываются наружу, в ночную
тьму. И нам не терпелось превратить эти видения в
действительность.
Наконец мы выбрались на бечевник. Мы были совершенно
счастливы, потому что до того не представляли себе, идем ли мы
к реке или от реки, а когда человек голоден и хочет спать,
такая неуверенность ему как нож в сердце. Пробило четверть
двенадцатого, когда мы миновали Шиплейк, и тут Джордж задумчиво
спросил:
-- Кстати, ты случайно не помнишь, что это был за остров?
-- Н-нет,--ответил я, также впадая в задумчивость,--не
помню. А сколько их было вообще?
-- Только четыре,-- утешил меня Джордж.-- Если Гаррис не
уснул, все будет в порядке.
-- А если уснул? -- ужаснулся я. Впрочем, мы тут же
отвергли это недостойное предположение.
Поравнявшись с первым островом, мы закричали, но ответа не
последовало; тогда мы пошли ко второму и повторили попытку с
тем же результатом.
-- Ох, я вспомнил! -- воскликнул Джордж.-- Наша стоянка --
у третьего острова.
Мы преисполнились надежды, помчались к третьему острову и
заорали Никакого ответа!
Дело принимало серьезный оборот. Было уже далеко за
полночь. Гостиницы в Шиплейке и Хенли переполнены, а ломиться
среди ночи в дома и коттеджи с вопросом, не сдадут ли нам
комнату, было бы нелепо. Джордж выдвинул предложение вернуться
в Хенли, поколотить полисмена и заручиться, таким образом,
местами в каталажке. Но тут возникло сомнение: "А если он не
захочет забрать нас и просто даст сдачи?" Не могли же мы всю
ночь воевать с полисменами? Кроме того, тут была опасность
пересолить и сесть за решетку месяцев на шесть.
В полном отчаянии мы побрели сквозь мрак туда, где, как
нам казалось, находится четвертый остров. Но все было
бесполезно. Дождь полил сильнее и, видимо, не собирался
перестать. Мы вымокли до костей, продрогли и пали духом. Мы
начали гадать, было ли там всего четыре острова или больше и
вышли ли мы, действительно, к этим островам или куда-нибудь за
целую милю от них, или, наконец, вообще забрели невесть куда? В
темноте все выглядит так странно и непривычно! Мы начали
понимать ужас маленьких детей, покинутых в лесу.
И вот, когда мы уже потеряли всякую надежду... да, я знаю,
что во всех романах и повестях самые захватывающие события
совершаются именно в этот момент, но у меня нет другого выхода.
Начиная писать эту книгу, я решил строго придерживаться истины
и не намерен отступать от этого правила, даже если некоторые
выражения покажутся избитыми.
Итак, я вынужден сказать, что это случилось в тот момент,
когда мы потеряли всякую надежду. Как раз когда мы потеряли
всякую надежду, я внезапно заметил странный, таинственный свет,
мерцавший откуда-то снизу, сквозь деревья на противоположном
берегу. Свет был такой слабый и призрачный, что сперва я
подумал о привидениях. Но уже в следующий миг меня осенила
мысль, что это наша лодка, и я заорал так, что сама ночь,
вероятно, вздрогнула на своем ложе.
С минуту мы подождали, затаив дыхание, и вот-- о,
божественная музыка во мраке! -- до нас донесся ответный лай
Монморанси. Мы подняли дикий рев, от которого проснулся бы и
мертвый (кстати, я никак не могу понять, почему у нас не
пользуются этим способом для оживления покойников), и через
час, как нам показалось, а на самом деле минут через пять, мы
увидели освещенную лодку, медленно плывущую к нам, и услышали
сонный голос Гарриса, спрашивающий, где мы.
В поведении Гарриса было что-то необъяснимо-странное,
что-то совсем не похожее на обыкновенную усталость. Он подвел
лодку к берегу в таком месте, где мы никак не могли до нее
добраться, и тут же уснул. Потребовалась чудовищная порция
воплей и проклятий, чтобы снова разбудить его и вправить ему
мозги. Однако в конце концов нам это удалось, и мы благополучно
взобрались на борт.
Вид у Гарриса был совершенно убитый,-- это бросилось нам в
глаза, как только мы очутились в лодке. Он производил
впечатление человека, который пережил тяжкое потрясение. Мы
спросили у него, что случилось. Он сказал:
-- Лебеди!
По-видимому, мы устроили свою стоянку возле гнезда
лебедей; вскоре после того, как мы с Джорджем отправились в
Хенли, самка вернулась и подняла страшный шум. Гаррис прогнал
ее, и она удалилась, но потом вернулась вместе со своим
муженьком. Гаррис сказал, что ему пришлось выдержать форменное
сражение с этой четой, но в конце концов мужество и искусство
одержали победу и лебеди были разбиты в пух и прах.
Через полчаса они вернулись и привели с собой еще
восемнадцать лебедей. Насколько можно было понять из рассказа
Гарриса, это было настоящее побоище. Лебеди пытались вытащить
его и Монморанси из лодки и утопить, он сражался, как лев,
целых четыре часа и убил великое множество, и все они куда-то
отправились умирать.
-- Сколько, ты сказал, было лебедей?
-- Тридцать два,--сонно ответил Гаррис.
-- Ты ведь только что сказал -- восемнадцать? -- удивился
Джордж.
-- Ничего подобного,-- проворчал Гаррис,-- я сказал
двенадцать. Что я, считать не умею?
Мы так никогда и не выяснили эту историю с лебедями. Когда
наутро мы стали расспрашивать Гарриса, он сказал: "Какие
лебеди?"--и, видимо, решил, что нам с Джорджем все это
приснилось.
Ах, как восхитительно было снова очутиться в нашей
надежной лодке после всех пережитых ужасов и треволнений! Мы с
аппетитом поужинали--Джордж и я--и были не прочь выпить пунша,
только какой пунш без виски, а найти виски нам не удалось. Мы
допытывались у Гарриса, что он с ним сделал, но Гаррис вдруг
перестал понимать, что такое "виски" и вообще, о чем идет речь.
Монморанси же явно понимал, в чем дело, но хранил молчание.
Я хорошо спал в эту ночь и мог бы спать еще лучше, если бы
не Гаррис. Смутно припоминаю, что раз десять просыпался ночью,
так как Гаррис путешествовал по лодке с фонарем в руке,
разыскивая принадлежности своего туалета. По-видимому, он
провел всю ночь в тревоге за их сохранность.
Дважды он будил нас с Джорджем, чтобы выяснить, не лежим
ли мы на его штанах. Во второй раз Джордж совершенно взбесился.
-- На кой черт тебе среди ночи понадобились штаны? --
возмущался он.-- Почему ты не ложишься спать?
Когда я проснулся в следующий раз, Гаррис оплакивал
пропажу своих носков. У меня сохранилось еще неясное
воспоминание о том, как Гаррис ворочал меня с боку на бок,
бормоча что-то о своем зонтике, который совершенно непостижимым
образом запропастился неведомо куда,
ГЛАВА XV
Хозяйственные хлопот.-- Я люблю работать.-- Ветеран весла;
как он работает руками и как работает языком.-- Скептицизм
молодого поколения.-- Воспоминания о первых шагах в гребном
спорте.--Катанье на плотах.--Джордж демонстрирует образец
стиля.-- Старый лодочник и его повадки.-- Так спокойно, так
умиротворенно! -- Новичок.-- Плоскодонка.-- Прискорбное
происшествие.-- Радости дружбы.-- Мой первый опыт плавания под
парусом.-- Почему мы не утонули.
На следующее утро мы проснулись поздно и по настоянию
Гарриса позавтракали скромно, "без излишеств". После этого мы
вымыли посуду, все прибрали (нескончаемое занятие, которое
внесло некоторую ясность в нередко занимавший меня вопрос: куда
девает время женщина, не имеющая других дел, кроме своего
домашнего хозяйства) и часам к десяти были полны решимости
начать длинный трудовой день.
Для разнообразия мы постановили не тянуть в это утро лодку
бечевой, а идти на веслах; при этом Гаррис считал, что
наилучшее распределение сил получится, если я и Джордж
возьмемся за весла, а он сядет у руля. Я был в корне несогласен
с таким предложением; я сказал, что, по-моему, Гаррис проявил
бы куда больше здравого смысла, если бы выразил желание
поработать вместе с Джорджем, а мне дал передышку. Мне
казалось, что в этом путешествии львиная доля всей работы
падает на меня. Такое положение меня не устраивало.
Мне всегда кажется, что я работаю больше, чем следует. Это
не значит, что я отлыниваю от работы, боже упаси! Я люблю
работу. Она меня зачаровывает. Я способен сидеть и смотреть на
нее часами. Я люблю копить ее у себя: мысль о том, что с ней
придется когда-нибудь разделаться, надрывает мне душу.
Перегрузить меня работой невозможно: набирать ее стало моей
страстью. Мои кабинет так набит работой, что в нем не осталось
ни дюйма свободного места. Придется пристроить к дому новое
крыло.
К тому же я обращаюсь со своей работой очень бережно. В
самом деле: иная работа лежит у меня годами, а я даже пальцем
до нее не дотронулся. И я горжусь своей работой; то и дело
перекладываю ее с места на место и стираю с нее пыль. Нет
человека, у которого работа была бы в большей сохранности, чем
у меня.
Но хотя я и пылаю страстью к работе, справедливость мне
еще дороже. Я не прошу больше, чем мне причитается.
А она валится на меня, хоть я и не прошу,-- так, по
крайней мере, мне кажется,-- и это меня убивает.
Джордж говорит, что на моем месте он не стал бы из-за
этого расстраиваться. Он полагает, что только чрезмерная
щепетильность моей натуры заставляет меня бояться получить
лишнее, тогда как на самом деле я не получаю и половины того,
что следует. Но, боюсь, он так говорит только, чтобы меня
утешить.
По моим наблюдениям, любой член любой лодочной команды
обязательно страдает навязчивой идеей, что он трудится за всех.
