полицейский участок.
К этому времени нервы у Джорджа были так взвинчены, что
ему уже мерещилось и судебное заседание, и безуспешные попытки
растолковать присяжным обстоятельства дела, и всеобщее
недоверие, и приговор, осуждающий его на двадцать лет каторжных
работ, и смерть его убитой горем матери. Тут он отказался от
намерения приготовить себе завтрак, закутался в пальто и
просидел в кресле до тех пор, пока в половине восьмого не
появилась миссис Г.
Джордж сказал, что с тех пор никогда не просыпался раньше
времени; эта история послужила ему хорошим уроком.
Пока Джордж рассказывал мне свою правдивую повесть, мы оба
сидели, завернувшись в пледы. Как только он кончил, я принялся
за дело: вооружился веслом и начал будить Гарриса. Я ткнул его
всего три раза, но этого оказалось достаточно: он повернулся на
другой бок и пробормотал, что сию минуту спустится в столовую,
только пусть принесут его штиблеты. Пришлось с помощью багра
напомнить ему, где он находится, и тогда он вскочил, а
Монморанси, спавший у него на груди сном праведника, полетел
кувырком и растянулся поперек лодки.
Потом мы приподняли брезент, все четверо высунули наружу
носы, поглядели на реку и затряслись мелкой дрожью. Накануне
вечером мы предвкушали, как проснемся чуть свет, сбросим пледы
и одеяла, скатаем брезент, кинемся в воду и предадимся долгой,
упоительной оргии купанья, оглашая воздух восторженными
кликами. Но вот настало утро, и эта перспектива почему-то
представилась нам совсем не такой соблазнительной. Вода
казалась слишком мокрой и холодной, а ветер пронизывал
насквозь.
-- Ну, кто первый? -- выдавил из себя Гаррис.
Наплыва желающих не было. Что касается Джорджа, то он
решил дело просто: скрылся в лодке и стал натягивать носки.
Монморансй невольно начал подвывать,--видимо, испытывая
глубочайший ужас при одной лишь мысли о купанье. Гаррис же
пробурчал, что потом будет чертовски трудно взобраться в лодку.
Затем он спрятался под брезент и занялся поисками своих штанов.
Вообще говоря, идти на попятный не в моих правилах, но и
нырять мне тоже не хотелось. Еще, чего доброго, напорешься на
корягу или увязнешь в иле. Поэтому я решился на компромисс:
выйти на берег и просто обтереться холодной водой. Я взял
полотенце, вылез из лодки, подошел к большому дереву и начал
карабкаться по суку, нависшему над рекой.
Было зверски холодно. Дул пронзительный ледяной ветер. У
меня сразу пропала охота обтираться. Мне захотелось вернуться в
лодку и одеться, и я уже собирался это сделать, но пока я
собирался, дурацкий сук подломился, я и мое полотенце с
оглушительным всплеском шлепнулись в реку, и я, с галлоном воды
в желудке, очутился на середине Темзы раньше, чем сообразил,
что, собственно, произошло.
-- Ух ты! Старина Джей все-таки отважился!-- воскликнул
Гаррис, и это было первое, что я услышал, когда всплыл на
поверхность.-- Вот уж не думал, что у него хватит духу! А ты,
Джордж?
-- Ну, как там, ничего?--крикнул Джордж.
-- Роскошно!--прохрипел я, пуская пузыри.-- Вы просто
олухи, что не хотите купаться. Ни за что на свете не упустил бы
такого случая. Почему вам не попробовать? Будьте мужчинами,
решайтесь!
Но убедить их мне не удалось.
Во время одевания случилось презабавное происшествие.
Когда я наконец влез в лодку, у меня зуб на зуб не попадал, и я
так спешил натянуть рубашку, что впопыхах уронил ее в воду. Я
пришел в дикую ярость, особенно когда Джордж расхохотался.
По-моему, ничего смешного тут не было, и я сказал об этом
Джорджу, но он захохотал еще пуще. Отродясь не видел, чтобы
человек так веселился. В. конце концов я потерял терпение и
сообщил ему, что он полоумный маньяк и жалкий идиот, но он ржал
все громче и громче. И вот, выудив рубашку из воды, я вдруг
обнаружил, что рубашка-то вовсе не моя, а Джорджа, и что я по
ошибке схватил ее вместо своей; тут я впервые оценил комизм
положения, и теперь уже начал смеяться сам. И чем дольше я
смотрел на помиравшего со смеху Джорджа, тем больше веселился и
под конец начал хохотать так, что злополучная рубашка опять
полетела в воду.
-- Что же ты... что же ты... не вытаскиваешь ее? --
спросил Джордж, давясь от смеха.
Я так смеялся, что сперва слова не мог сказать, но потом
все-таки выговорил:
-- Да это же не моя рубашка... Это твоя!
Мне в жизни не доводилось видеть столь быстрой смены
выражений на человеческом лице--от бурного веселья к мрачному
негодованию.
--Что?!--заорал Джордж, вскакивая.--Остолоп несчастный! Не
можешь ты быть поосторожнее, что ли? Какого черта ты не пошел
одеваться на берег? Такому разине не место в лодке! Давай сюда
багор!
Тщетно пытался я обратить его внимание на смешную сторону
этого происшествия. Джордж порою бывает чертовски туп и не
понимает шуток.
Гаррис предложил сделать на завтрак яичницу болтунью. Он
сказал, что сам ее приготовит. Судя по его словам, он был
великим специалистом по части яичниц. Он много раз готовил их
на пикниках и во время прогулок на яхтах. Он был чемпионом по
яичницам. Он дал нам понять, что люди, которые хоть раз
попробовали его яичницу, навеки теряли вкус ко всякой другой
пище, а впоследствии чахли и умирали, если не могли вновь
получить это блюдо.
Дошло до того, что у нас потекли слюнки от его рассказов,
и тогда мы приволокли ему спиртовку и сковородку, и все яйца,
которые еще не успели разбиться и испакостить содержимое нашей
корзинки и стали умолять его приступить к делу.
Ему пришлось немало потрудиться, чтобы разбить яйца;
собственно говоря, трудность состояла не в том, чтобы их
разбить, а в том, чтобы удержать их при этом на должном
расстоянии от штанов и вылить, по возможности, именно на
сковородку, а не в рукава. Все же в конце концов с полдесятка
яиц каким-то образом попали куда следует, и Гаррису удалось,
присев тут же на корточки, взбить их вилкой.
Насколько мы с Джорджем могли судить, это была мучительная
работа. Стоило Гаррису приблизиться к сковородке, как он тотчас
же обжигался, ронял все, что держал в руках, и принимался
плясать вокруг спиртовки, дуя на пальцы и ругаясь последними
словами. Оглядываясь на него, мы с Джорджем всякий раз видели,
как он проделывает эти манипуляции. Сперва мы даже приняли их
за какие-то особые приемы кулинарного искусства.
Мы ведь понятия не имели о яичнице-болтунье и считали, что
это какое-нибудь блюдо краснокожих индейцев или туземцев
Сандвичевых островов и что его всегда готовят в сопровождении
заклинаний и ритуальных плясок. Монморанси тоже
заинтересовался, подошел и сунул нос в сковородку, но его тут
же обожгло брызгами масла, и он, в свою очередь, принялся
плясать и браниться. В общем, это было одно из самых интересных
и волнующих зрелищ, какие я когда-либо видел. Мы с Джорджем
страшно жалели, что оно так быстро кончилось.
Ожидания Гарриса не вполне оправдались. Плоды его трудов
были так жалки, что о них не стоит и говорить. Из пяти попавших
на сковородку яиц получилась одна чайная ложка подгоревшего,
неаппетитного месива.
Гаррис сказал, что во всем виновата сковорода. Он уверял,
что болтунья получилась бы куда вкуснее, будь у нас газовая
плита и таз для варенья. И мы решили не готовить этого блюда,
пока не обзаведемся упомянутыми кухонными приборами.
К тому времени, когда мы кончили завтракать, солнце уже
стало припекать, ветер утих и утро, казалось, решило оправдать
наши самые смелые надежды. Почти ничто вокруг не напоминало о
девятнадцатом веке; глядя на реку, залитую лучами утреннего
солнца, нам нетрудно было забыть о событиях, протекших с
достопамятного июньского утра 1215 года, и вообразить себя теми
молодыми английскими йоменами в домотканой одежде, с ножом за
поясом, которые собрались тогда на берегу, чтобы собственными
глазами посмотреть, как в английскую историю будет вписана
величественная страница, смысл которой стал ясен простому
народу лишь четыре с лишним столетия спустя благодаря некоему
Оливеру Кромвелю, глубоко изучившему ее.
Прекрасное летнее утро--солнечное, теплое и тихое. Но в
воздухе ощущается трепет надвигающихся событий. Король Джон
заночевал в Данкрофт-холле после того, как накануне маленький
городок Стейнз с утра до ночи оглашался лязгом воинских
доспехов, стуком конских копыт по камням мостовой, окриками
военачальников, грубой бранью и забористыми шутками бородатых
лучников, копейщиков, алебардщиков и говорящих на непонятном
языке иноземцев, вооруженных пиками.
Все новые и новые группы рыцарей и сквайров в нарядных, но
запыленных и покрытых дорожной грязью плащах въезжали в город.
Весь вечер напуганные горожане угодливо распахивали двери своих
домов перед грубыми солдатами, требующими ночлега и пищи, и
плохо приходилось дому и его обитателям, если что-нибудь
оказывалось не по вкусу гостям, ибо в те бурные времена меч был
судьей и обвинителем, истцом и палачом, и за все, что брал,
расплачивался только тем, что щадил, если ему было угодно,
жизнь дающего.
Но вот большая часть войск, приведенных баронами,
собралась вокруг костров на рыночной площади, и там они едят, и
пьянствуют, и орут во всю глотку хмельные песни, играют в кости
и ссорятся далеко за полночь. Пламя костра бросает прихотливые
тени на кучи сложенного оружия и на неуклюжие фигуры воинов.
Любопытные городские детишки боязливо посматривают на них;
крепко сбитые крестьянские девушки, посмеиваясь, подходят
поближе и перебрасываются трактирными шутками с солдатами,
столь непохожими на их деревенских кавалеров, которые сразу же
получают отставку и стоят в стороне, глазея и тупо ухмыляясь. А
вдали на полях, окружающих город, чуть мерцают огоньки других
костров, где расположились лагерем отряды каких-нибудь знатных
лордов, и рыщут, словно трусливые волки, французские наемники
вероломного короля Джона.
Так, под окрики часовых, охраняющих темные улицы,
озаренная вспышками сторожевых огней на вершинах окрестных
холмов, протекает ночь, и над прекрасной долиной старой Темзы
загорается заря великого дня, которому суждено решить судьбы
грядущих поколений.
Едва лишь начинай светать, как ка одном из двух островков,
чуть повыше того места, где находимся мы, поднимается страшный
шум и грохот. Множество рабочих воздвигают там большой шатер,
привезенный накануне вечером, и плотники сколачивают скамьи, а
обойщики из Лондона стоят наготове с сукнами, шелками, золотой
и серебряной парчой.
И вот -- наконец-то! -- по дороге, вьющейся вдоль берега
реки, приближаются, смеясь и перекликаясь зычными гортанными
голосами, человек десять дюжих алебардщиков,-- это, конечно,
воины баронов; они останавливаются на том берегу, всего лишь в
сотне ярдов от нас, и ждут, опершись на алебарды.
Проходит час за часом, и все новые и новые отряды
вооруженных людей стекаются к берегу; длинные косые лучи
утреннего солнца отражаются от их шлемов и панцирей, и вся
дорога сплошь забита гарцующими конями и сверкает сталью. И
всюду скачут орущие всадники, и маленькие флажки лениво
трепещут на легком ветру, и то тут, то там поднимается
суматоха, и воины расступаются, давая дорогу какому-нибудь
знатному барону, который верхом на боевом коне, окруженный
оруженосцами, спешит стать во главе своих иоменов и вассалов.
А удивленные крестьяне и любопытные жители Стейнза
облепили склон Купер-хилла на противоположном берегу реки, и
