треснуть нас по голове,
Наконец нам удалось укрепить дуги,--оставалось только
натянуть парусину. Джордж раскатал ее и прикрепил одним концом
на носу лодки. Гаррис встал посредине, чтобы подхватить
парусину, переданную Джорджем, и отправить дальше ко мне, а я
изготовился принимать ее на корме. Парусине потребовалось
немало времени на то, чтобы добраться до меня. Джордж вполне
справился со своей операцией, но для Гарриса это дело было в
новинку, и он дал маху. Как он ухитрился это сделать, я не
знаю, да и самой не мог объяснить,--только после десяти минут
сверхчеловеческих усилий он, с помощью совершенно загадочных
манипуляций, обмотал всю парусину вокруг себя. Он был так
плотно в нее завернут, и упакован, и закатан, что никак не мог
из нее выбраться. Нечего и говорить, что он отчаянно боролся за
свободу своей личности, как сделал бы всякий. британец,
пользующийся этим благом от рождения,-- и в процессе борьбы
(это мне стало ясно лишь впоследствии) повалил Джорджа; тут
Джордж, ругая Гарриса на чем свет стоит, тоже вступил в бой и
сам запеленался в парусину.
В тот момент я ни о чем не догадывался. Я вообще понятия
не имел о том, что творится. Мне было сказано, что я должен
стоять там, куда меня поставили, ждать, когда мне передадут
парусину; и вот мы вдвоем с Монморанси стояли и ждали, как
паиньки. Мы заметили, что парусина как-то судорожно дергается и
здорово брыкается, но полагали, что, видимо, так и надо, что в
этом--вся соль, а потому не вмешивались.
Из-под парусины доносились приглушенные выражения, по
которым мы догадывались, что занятие находившихся внутри было
не из легких; сделав такое заключение, мы укрепились в решении
подождать, пока все образуется, прежде чем самим включиться в
работу.
Мы ждали довольно долго, но дело, видно, запутывалось все
больше и больше. Вдруг над бортом лодки возникла голова Джорджа
и заговорила. Она сказала:
-- У тебя руки отсохли, что ли, раззява? Стоит, как пень,
когда мы оба чуть не задохлись! Чертов болван!
Когда взывают к моему состраданию, я не способен
оставаться в стороне; а потому я поспешил на помощь и распутал
их,-- и отнюдь не преждевременно, так как у Гарриса лицо уже
почернело.
Нам пришлось еще с полчаса зверски поработать, пока тент
не был наконец натянут как полагается; потом мы очистили место
в лодке и занялись ужином. Мы поставили чайник на спиртовку в
носовой части лодки и удалились на корму, делая вид, что не
обращаем на него внимания и озабочены совершенно другими
делами.
Это единственный способ заставить чайник закипеть. Если
только он заметит, что вы нетерпеливо ждете, чтобы он
закипел,--он даже и зашуметь не подумает. Надо отойти и
приступить к еде, как будто вы и не собираетесь пить чай. Ни в
коем случае не следует оглядываться на чайник, тогда вы скоро
услышите, как он фыркает и плюется, отчаянно желая напоить вас
чаем.
Если вам очень некогда, то неплохо вдобавок громко
переговариваться друг с другом о том, что чай вам вовсе не
нужен и что вы не помышляете о чаепитии. Вы располагаетесь
невдалеке от чайника так, чтобы он мог вас слышать, и
громогласно заявляете: "Я не хочу чаю; а ты, Джордж?" Джордж
кричит в ответ: "Да ну его, этот чай, выпьем лучше
лимонаду,--чай плохо переваривается". После таких слов чайник
немедленно начинает кипеть ключом и заливает спиртовку.
Мы применили эту невинную хитрость, и в результате, когда
другие приготовления к ужину были закончены, чай уже ждал,
чтобы мы его выпили. Мы зажгли фонарь и сели ужинать. Как мы
ждали этого мгновения! В течение тридцати пяти минут на всем
протяжении лодки от носа до кормы и от одного борта до другого
не раздавалось ни звука, если не считать позвякивания посуды и
непрерывного чавканья четырех пар челюстей. Через тридцать пять
минут Гаррис сказал: "Уф!"--и, вытянув левую ногу, поджал под
себя правую.
Еще через пять минут Джордж тоже сказал: "Уф!"--и швырнул
свою миску на берег. Три минуты спустя Монморанси впервые после
нашего отъезда выказал признаки примирения с действительностью
и повалился на бок, вытянув лапы. А потом я сказал: "Уф!"--и
откинулся назад и крепко стукнулся головой об одну из дуг; но
это не испортило моего настроения,-- я даже не ругнулся.
Как хорошо себя чувствуешь, когда желудок полон! Какое при
этом ощущаешь довольство самим собой и всем на свете! Чистая
совесть,-- по крайней мере, так рассказывали мне те, кому
случалось испытать, что это такое,--дает ощущение
удовлетворенности и счастья, но полный желудок позволяет
достичь той же цели с большей легкостью и меньшими издержками.
После обильного принятия сытной к удобоваримой пищи чувствуешь
в себе столько благородства. и доброты, столько всепрощения и
любви к ближнему!
Все-таки странно, насколько наш разум и чувства подчинены
органам пищеварения. Нельзя ни работать ни думать, если на то
нет согласия желудка. Желудок определяет наши ощущения, наши
настроения, наши страсти. После яичницы с беконом он велит:
"Работай!" После бифштекса и портера он говорит: "Спи!" После
чашки чая (две ложки чая на чашку, настаивать не больше трех
минут) он приказывает мозгу: "А ну-ка воспрянь и покажи, на что
ты способен. Будь красноречив, и глубок, и тонок; загляни
проникновенным взором в тайны природы; простри белоснежные
крыла трепещущей мысли и воспари, богоравный дух, над суетным
миром, направляя свой путь сквозь сияющие россыпи звезд к
вратам вечности".
После горячих сдобных булочек он говорит: "Будь тупым и
бездушным, как домашняя скотина,-- безмозглым животным с
равнодушными глазами, в которых нет ни искры фантазии, надежды,
страха и любви". А после изрядной порции бренди он приказывает:
"Теперь дурачься, хихикай, пошатывайся, чтобы над тобой могли
позабавиться твои ближние; выкидывай глупые штуки, бормочи
заплетающимся языком бессвязный вздор и покажи, каким полоумным
ничтожеством может стать человек, когда его ум и воля утоплены,
как котята, в рюмке спиртного".
Мы всего только жалкие рабы нашего желудка. Друзья мои, не
поднимайтесь на борьбу за мораль и право! Заботьтесь неусыпно о
своем желудке, наполняйте его старательно и обдуманно. И тогда
без всяких усилий с вашей стороны в душе вашей воцарятся
спокойствие и добродетель; и вы будете добрыми гражданами,
любящими супругами, нежными родителями,--словом, достойными и
богобоязненными людьми.
До ужина Джордж, Гаррис и я были раздражительны,
задиристы, сварливы; после ужина мы блаженно улыбались друг
другу и нашей собаке. Мы любили друг друга, мы любили весь мир.
Гаррис нечаянно наступил Джорджу на мозоль. Случись это до
ужина, Джордж высказал бы такие пожелания и надежды касательно
будущности Гарриса как на этом, так и на том свете, которые
заставили бы содрогнуться человека с воображением.
Теперь он сказал всего-навсего:
-- Полегче, старина! Это моя любимая мозоль.
А Гаррис, вместо того чтобы крайне нелюбезным тоном
сделать замечание, что трудно не наступить Джорджу на ноги,
находясь всего в десяти ярдах от него; вместо того чтобы
посоветовать человеку с ногами такой длины никогда не влезать в
лодку обычных размеров; вместо того чтобы предложить Джорджу
развесить свои ноги по обоим бортам,-- вместо этого он просто
сказал:
-- Ах, дружище, прости, пожалуйста! Надеюсь, тебе не очень
больно?
И Джордж сказал:
-- Ни капельки!--и добавил, что сам виноват и просит
прощения. А Гаррис возразил, что, наоборот, виноват
исключительно он.
Слушать их было одно удовольствие.
Мы закурили трубки и сидели, любуясь тихой ночью, и
разговаривали. Джордж высказал мысль: почему бы нам не остаться
навсегда вдали от греховного мира с его пороками и соблазнами,
ведя скромную, простую, воздержную жизнь и творя добро. Я
сказал, что давно мечтал о чем-нибудь в таком роде. И мы стали
раздумывать, не отрешиться ли нам четверым от мира и не
обосноваться ли на каком-нибудь удобно расположенном и хорошо
обставленном необитаемом острове, чтобы зажить там среди лесов.
Гаррис заметил, что он слыхал, будто главным недостатком
необитаемых островов является сырость; но Джордж возразил, что
ничего подобного, если предварительно как следует осушить их,
чтобы не бояться промочить ноги.
Тут кто-то из нас заметил, что лучше промочить горло, чем
промочить ноги, и в связи с этим Джордж вспомнил одну забавную
историю, происшедшую с его отцом. Джордж рассказал, что его
отец путешествовал по Уэлсу с приятелем и однажды они
остановились на ночь в гостинице, где проживали еще несколько
молодых людей, и они (отец Джорджа и его друг) присоединились к
этим молодым людям и провели вечер в их обществе.
Компания была веселая, засиделись они допоздна, и когда
пришло время отправляться спать, то оказалось, что оба (отец
Джорджа был тогда еще зеленым юнцом) изрядно накачались. Они
(отец Джорджа и его приятель) должны были спать в одной комнате
с двумя кроватями. Они взяли свечу и поднялись к себе. Когда
они добрались до своей комнаты, свеча пошатнулась и,
наткнувшись на стенку, погасла, так что им предстояло
раздеваться и ложиться в постель ощупью. Так они и сделали; но
забрались они, сами того не подозревая, в одну и ту же постель,
хотя им казалось, что ложатся они в разные; при этом один
устроился, как и полагается, головой на подушке, а второй,
вползавший на кровать с другой стороны, улегся, водрузив на
подушку ноги.
На минуту воцарилось молчание; потом отец Джорджа сказал:
-- Джо!
-- В чем дело, Том? -- ответил голос Джо с другого конца
кровати.
--Послушай! В моей постели уже кто-то есть,-- сказал отец
Джорджа,--его ноги у меня на подушке.
-- Подумай, какое странное совпадение, Том,-- ответил
Джо.--Провалиться мне на месте, если в мою постель тоже кто-то
не забрался.
-- Что же ты собираешься делать?--спросил отец Джорджа.
-- Я? Я собираюсь сбросить этого типа на пол,-- ответил
Джо.
-- Я тоже,-- храбро заявил отец Джорджа.
Последовала короткая схватка, закончившаяся двумя
полновесными ударами об пол; потом жалобный голос позвал:
-- Том, а Том?
-- Ну?
-- Как твои дела?
-- Знаешь, честно говоря, мой тип сбросил на пол меня!
-- А мой--меня!
--Это не гостиница, а черт знает что!
-- Как называлась гостиница?--спросил Гаррис.
-- "Свинья со свистулькой",--ответил Джордж.
-- А что?
-- Да нет, значит, это не та,-- сказал Гаррис.
-- А почему ты спрашиваешь? -- настаивал Джордж.
-- Видишь ли, какая штука,-- пробормотал Гаррис.-- Точно
такое же приключение случилось и с моим отцом в одной
провинциальной гостинице. Я часто слыхал от него этот рассказ.
Я подумал, может, это было в той же гостинице?..
Мы улеглись спать в десять часов, и я считал, что
благодаря усталости сразу усну; но не тут-то было. Обычно я
раздеваюсь и кладу голову на подушку, а потом кто-нибудь
барабанит в дверь и кричит, что уже пора вставать; но сегодня,
казалось, все было против меня. Новизна обстановки, жесткое дно
лодки, служившее мне ложем, неудобная поза (мои ноги были под
одной скамейкой, а голова--на другой), плеск воды о лодку и
шуршание листвы от порывов ветра -- все это отвлекало меня и не
давало уснуть.
Все-таки я заснул и проспал несколько часов. Потом
какая-то часть лодки, появившаяся только за эту ночь (ибо ее
