особой прелестью, или они приобрели такую ценность в наших
глазах благодаря ореолу древности. Старинные синие фаянсовые
тарелки, которые мы развешиваем по стенам гостиных в качестве
украшения, несколько столетий назад были немудрящей кухонной
посудой. Розовый пастушок и желтая пастушка, которых вы с
гордостью демонстрируете своим друзьям, ожидая от них возгласов
удивления и восхищения, были простенькими каминным
безделушками, которые какая-нибудь мамаша восемнадцатого века
давала своему младенцу пососать, чтобы он не ревел.
Ну, а в будущем? Неужели всегда человечество будет ценить
как сокровище то, что вчера было дешевой побрякушкой? Неужели в
две тысячи таком-то году люди высшего круга будут украшать свои
камины обеденными тарелками с орнаментом из переплетенных
ивовых веточек? Неужели белые чашки с золотой каемкой и
великолепным, но не похожим ни на один из существующих в
природе, золотым цветком внутри,-- чашки, которые наша Мэри
бьет, не моргнув глазом, будут бережно склеены, поставлены в
горку и никому, кроме самой хозяйки дома, не будет дозволено
стирать с них пыль?
Возьмем, к примеру, фарфоровую собачку, украшающую мою
спальню в меблированных комнатах. Это белая собачка. Глаза у
нее голубые. Нос у нее красненький с черными крапинками. Шея у
нее страдальчески вытянута, а на морде написано добродушие,
граничащее с идиотизмом. Не могу сказать, чтобы эта собачка
приводила меня в восторг. Откровенно говоря, если смотреть на
нее как на произведение искусства, то она меня даже раздражает.
Мои друзья, для которых нет ничего святого, откровенно
потешаются над ней, да и сама хозяйка относится к ней без
особого почтения и оправдывает ее присутствие в доме тем
обстоятельством, что собачку ей подарила тетя.
Но более чем вероятно, что лет двести спустя, при
каких-нибудь раскопках, из земли будет извлечена эта самая
собачка, лишившаяся ног и с обломанным хвостом. И она будет
помещена в музей как образчик старинного фарфора, и ее поставят
под стекло. И знатоки будут толпиться вокруг нее и любоваться
ею. Они будут восхищаться теплым колоритом ее носа и будут
строить гипотезы, каким совершенным по своей форме должен был
быть утраченный хвостик.
Мы сейчас не замечаем прелести этой собачки. Мы слишком
пригляделись к ней. Она для нас -- как солнечный закат или
звездное небо. Их красота не поражает нас, так как наше зрение
с нею свыклось. Точно так же и с красотой фарфоровой собачки. В
2288 году она будет производить фурор. Изготовление подобных
собачек будет считаться искусством, секрет которого утрачен.
Потомки будут биться над раскрытием этого секрета и
преклоняться перед нашим мастерством. Нас будут с почтением
называть Гениальными Ваятелями Девятнадцатого Столетия и
Великими Создателями Фарфоровых Собачек.
Вышивку, которую ваша дочь сделала в школе на уроках
рукоделия, назовут "гобеленом викторианской эпохи", и ей не
будет цены. За щербатыми и потрескавшимися синими с белым
кувшинами, которые подаются в наших придорожных трактирах,
будут гоняться коллекционеры, их будут ценить на вес золота, и
богачи будут употреблять их как чаши для крюшона. А туристы из
Японии будут скупать все уцелевшие от разрушений "подарки из
Рэмсгета" и "сувениры из Маргета" и. повезут их в Иеддо в
качестве реликвий английской старины.
На этом месте Гаррис прервал мои размышления: он бросил
весла, привстал, отделился от своей скамейки, лег навзничь и
начал дрыгать ногами. Монморанси взвизгнул и перекувырнутся, а
верхняя корзина подпрыгнула, и из нее вывалилось все
содержимое.
Я был несколько удивлен, но не рассердился. Я спросил
довольно благодушно:
-- Хелло! В чем дело?
-- В чем дело? Ах ты...
Впрочем, я, пожалуй, воздержусь от воспроизведения слов
Гарриса. Быть может, я действительно заслуживал порицания, но
ничем нельзя оправдать подобную невоздержанность языка и
грубость выражений, а тем более со стороны человека,
получившего такое образцовое воспитание, как Гаррис. Я, видите
ли, задумался и, как легко понять, упустил из виду, что
управляю лодкой; в результате наш путь скрестился с тропинкой
для пешеходов. В первый момент было трудно распознать, где мы,
а где миддлсекский берег Темзы; но в конце концов мы
разобрались в этом вопросе и отделили одно от другого.
Тут Гаррис заявил, что с него хватит, что он достаточно
поработал и теперь моя очередь. Раз уж мы все равно врезались в
берег, то я вылез из лодки, взялся за бечеву и повел лодку мимо
Хэмптон-Корта. Какая восхитительная древняя стена тянется здесь
вдоль берега! Всякий раз, как мне случается идти мимо, я
получаю удовольствие. Какая это веселая, приветливая, славная
старая стена! Что за живописное зрелище она представляет собою:
тут прилепился лишайник, там она поросла мхом, вот юная
виноградная лоза с любопытством заглядывает через нее на
оживленную реку, а вон -- деловито карабкается по стене
солидный старый плющ. На протяжении какого-нибудь десятка ярдов
вы можете увидеть на этой стене полсотни различных красок,
тонов и оттенков. Если бы я умел рисовать и владел кистью, уж я
бы, конечно, изобразил эту стену на холсте. Я частенько думал о
том, как приятно было бы жить в Хэмптон-Корте. Здесь все дышит
миром и покоем; так приятно побродить по старинным закоулкам
этого городка ранним утром, когда его обитатели еще спят.
А впрочем, если бы дошло до дела, боюсь, что все-таки я не
захотел бы здесь поселиться. Наверное, в Хэмптон-Корте довольно
жутко и тоскливо по вечерам, когда лампа отбрасывает зловещие
тени на деревянные панели стен, а по гулким, выложенным
каменными плитами коридорам разносится эхо чьих-то шагов,
которые то приближаются, то замирают вдали, а потом наступает
гробовая тишина, в которой вы слышите только биение
собственного сердца.
.Мы, люди,--дета солнца. Мы любим свет и жизнь. Вот почему
мы скучиваемся в городах, а в деревнях год от году становится
все малолюднее. Днем, при солнечном свете, когда нас окружает
живая и деятельная природа, нам по душе зеленые луга и густые
дубравы. Но во мраке ночи, когда засыпает наша мать-земля, а мы
бoдpcтвуeм,-- о, какой унылой представляется нам вселенная, и
нам становится страшно, как детям в пустом доме. И тогда к
горлу подступают рыдания, и мы тоскуем по освещенным фонарями
улицам, по человеческим голосам, по напряженному биению пульса
человеческой жизни. Мы кажемся себе такими слабыми и ничтожными
перед лицом великого безмолвия, нарушаемого только шелестом
листьев под порывами ночного ветра. Вокруг нас витают призраки,
и от их подавленных вздохов нам грустно-грустно. Нет, уж лучше
будем собираться вместе в больших городах, устраивать
иллюминации с помощью миллионов газовых рожков, кричать и петь
хором и считать себя героями.
Гаррис спросил, случалось ли мне бывать в Хэмптон-Кортском
лабиринте. Он сказал, что однажды зашел туда, чтобы показать
его одному своему родственнику. Гаррис предварительно изучил
лабиринт по плану и обнаружил, что он до смешного прост,--
жалко даже платить за вход два пенса. Гаррис сказал, что он
считал, будто план был составлен нарочно, чтобы дурачить
посетителей; изображенное на нем вообще не было похоже на
лабиринт и могло только сбить с толку. Гаррис повел туда своего
кузена, приехавшего из провинция. Гаррис сказал ему:
-- Эта ерунда не стоит выеденного яйца, но мы все-таки
зайдем туда, чтобы ты мог рассказывать, что побывал в
лабиринте. Собственно, это не лабиринт, а одно название. Надо
только на каждой развилке поворачивать направо -- вот и все. Мы
обойдем его минут за десять и пойдем закусить.
Когда они вошли туда, им попались навстречу люди, которые,
по их словам, крутились там уже битый час и были сыты этим
удовольствием по горло. Гаррис сказал им, что ничего не имеет
против, если они последуют за ним: он, мол, только что зашел в
лабиринт, обойдет его и выйдет наружу.
Все выразили Гаррису искреннюю признательность и пошли
гуськом вслед за ним.
По дороге они подбирали других людей, блуждавших по
лабиринту и жаждавших выбраться оттуда, пока все, находившиеся
в лабиринте, не присоединились к процессии. Несчастные, уже
утратившие всякую надежду выбраться когда бы то ни было на
волю, отказавшиеся от мысли узреть друзей и родных, при виде
Гарриса и его команды вновь обрели бодрость духа и, призывая
благословения на его голову, присоединялись к шествию. Гаррис
сказал, что, по самым скромным подсчетам, за ним шагало человек
раннего утра, боясь потерять Гарриса, взяла его за руку и цепко
держалась за него.
Гаррис честно поворачивал всякий раз направо, но конца
пути все не было видно, и кузен оказал, что лабиринт, видимо,
очень большой.
-- Один из самых обширных в Европе,-- подтвердил Гаррис.
-- Должно быть так,--сказал кузен,--ведь мы уже прошли добрых
две мили.
Гаррис и сам начал подумывать, что действительно дело
неладно, но продолжал путь, следуя своей методе, пока наконец
шествие не наткнулось на кусок печенья, валявшийся на земле, и
кузен Гарриса не побожился, что он уже видел его семь минут
тому назад. Гаррис сказал:
-- Не может быть!
Но женщина с ребенком воскликнула:
-- Как это: не может быть! -- Она собственноручно отняла у
своего младенца этот огрызок и бросила его незадолго до того,
как встретила Гарриса. Тут она присовокупила, что дорого бы
дала за то, чтобы никогда с ним не встречаться, и выразилась в
том смысле, что он гнусный самозванец. Это обвинение возмутило
Гарриса до глубины души, и он вытащил план и изложил свою
теорию.
-- План, может быть, и помог бы делу,-- сказал кто-то,--
если бы вы хоть приблизительно представляли, в каком месте
лабиринта мы находимся.
Гаррис этого себе не представлял и предложил направиться
обратно ко входу, чтобы начать все сначала.
Предложение начать все сначала не вызвало большого
энтузиазма; что же касается рекомендации вернуться ко входу в
лабиринт, то она была встречена единодушным одобрением, и
процессия повернула и опять потянулась вслед за Гаррисом в
обратном направлении. Прошло минут десять, и они оказались в
центре лабиринта.
Гаррис сначала было вознамерился изобразить дело так, что
он к этому стремился; но у толпы был такой угрожающий вид, что
он решил представить все как чистую случайность.
Теперь, по крайней мере, было ясно, с чего начать. Зная,
где они находятся, они сверились еще раз с планом, убедились,
что все затруднения гроша ломаного не стоят, и начали свой
поход в третий раз.
И через три минуты они снова оказались в центре лабиринта.
Теперь они уже не могли отвязаться от этого места. Куда бы они
ни направлялись, дорога неуклонно приводила их обратно к центру
лабиринта. Это стало повторяться с такой регулярностью, что
кое-кто из компании просто стоял там и дожидался, пока
остальные покрутятся и вернутся к ним. Гаррис снова развернул
план, но один вид этого документа привел массы в ярость, и
Гаррису посоветовали употребить его себе на папильотки. По
признанию Гарриса, он в этот момент почувствовал, что до
некоторой степени утратил популярность.
Наконец публика пришла в полное умоисступление и стала
выкликать на помощь сторожа. Сторож услышал призывы, взобрался
снаружи на лесенку и стал давать нужные указания. Но к этому
времени все они уже до того ошалели и в головах у них был такой
