купе, что было уже просто бесчестно.
Начиная от Кру, купе было предоставлено полностью в мое
распоряжение, хотя поезд был битком набит. На всех станциях
публика, видя безлюдное купе, устремлялась к нему. "Мария,
сюда! Скорей! Здесь совсем пусто!" -- "Давай сюда. Том!" --
кричали они. И они бежали по платформе, таща тяжелые чемоданы,
и толкались, чтобы скорее занять место. И кто-нибудь первым
открывал дверь, и поднимался по ступенькам и отшатывался, и
падал в объятая следующего за ним пассажира; и они входили один
за другим, и принюхивались, и вылетали пулей, и втискивались в
другие купе или доплачивали, чтобы ехать первым классом.
С Юстонского вокзала я отвез сыр в дом моего друга. Когда
его жена переступила порог гостиной, она остановилась, нюхая
воздух. Потом она спросила:
-- Что это? Не скрывайте от меня ничего.
Я сказал:
-- Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил отвезти
вам.
И я добавил, что она, надеюсь, понимает, что я тут ни при
чем. И она сказала, что она в этом не сомневается, но когда Том
вернется, у нее еще будет с ним разговор.
Мой приятель задержался в Ливерпуле несколько дольше, чем
ожидал; и через три дня, когда его все еще не было, меня
посетила его жена.
Она сказала:
-- Что вам говорил Том насчет этого сыра?
Я ответил, что он велел держать его в прохладном месте и
просил, чтобы никто к нему не притрагивался.
Она сказала:
-- Никто и не думает притрагиваться. Том его нюхал?
Я ответил, что, по-видимому, да, и прибавил, что ему этот
сыр как будто пришелся очень по душе.
-- А как вы считаете,-- осведомилась она,-- Том будет
очень расстроен, если я дам дворнику соверен, чтобы он забрал
этот сыр и зарыл его?
Я ответил, что после такого прискорбного события вряд ли
на лице Тома когда-нибудь вновь засияет улыбка.
Вдруг ее осенила мысль. Она сказала:
-- Может быть, вы возьметесь сохранить сыр? Я пришлю его к
вам.
-- Сударыня,-- ответил я,-- лично мне нравится запах сыра,
и поездку с ним из Ливерпуля я всегда буду вспоминать как
чудесное завершение приятного отдыха. Но в сем грешном мире мы
должны считаться с окружающими. Леди, под чьим кровом я имею
честь проживать,-- вдова, и к тому же, насколько я могу
судить,-- сирота. Она решительно, я бы даже сказал --
красноречиво, возражает против того, чтобы ее, как она говорит,
"водили за нос". Мне подсказывает интуиция, что присутствие в
ее доме сыра, принадлежащего вашему мужу, она расценит как то,
что ее "водят за нос". А я не могу позволить, чтобы обо мне
говорили, будто я вожу за нос вдов и сирот.
-- Ну что ж,-- сказала жена моего приятеля,-- видно, мне
ничего другого не остается, как взять детей и поселиться в
гостинице, пока этот сыр не будет съеден. Я ни одной минуты не
стану жить с ним под одной крышей.
Она сдержала слово, оставив дом на попечение поденщицы,
которая, когда ее спросили, сможет ли она выдержать этот запах,
переспросила: "Какой запах?", а когда ее подвели к сыру
вплотную и велели как следует понюхать, сказала, что чувствует
слабый аромат дыни. Отсюда было сделано заключение, что
создавшаяся атмосфера сравнительно безвредна для этой особы, и
ее решили оставить при квартире.
За номер в гостинице пришлось заплатить пятнадцать гиней;
и мой друг подведя общий итог, сосчитал, что сыр обошелся ему
по восемь шиллингов и шесть пенсов за фунт. Он сказал, что хотя
очень любит полакомиться кусочком сыра, но этот ему не по
карману; поэтому он решил отделаться от своей покупки. Он
бросил сыр в канал; но его пришлось выловить оттуда, потому что
лодочники с барж стали жаловаться. У них начались
головокружения и обмороки. Тогда мой приятель в одну темную
ночь прокрался в приходскую покойницкую и подбросил сыр туда.
Но следователь по уголовным делам обнаружил сыр и страшно
расшумелся. Он заявил, что под него подкапываются и что кто-то
вздумал воскрешать покойников с целью добиться его отставки.
В конце концов моему другу удалось избавиться от сыра,
увезя его в один приморский городок и закопав на берегу.
Городок тотчас же после этого приобрел большую известность.
Приезжие говорили, что никогда раньше не замечали, какой тут
целебный воздух,--просто дух захватывает,--и еще многие годы
слабогрудые и чахоточные наводняли этот курорт.
Поэтому, хоть я и страстный поклонник сыра, но мне
пришлось признать, что Джордж прав, отказываясь брать с собой
сыр.
-- Пятичасового чая у нас не будет,-- сказал Джордж (при
этих словах лицо Гарриса омрачилось),--но в семь часов будет
славная, сытная, плотная, роскошная трапеза -- обед, чай и ужин
сразу.
Гаррис заметно повеселел. Джордж внес в список пирожки с
мясом, пирожки с вареньем, жареное мясо, помидоры, фрукты и
овощи. Из напитков мы решили взять некий удивительный тягучий
состав, изготовляемый Гаррисом, который следовало разбавлять
водой и называть после этого лимонадом, большой запас чая и
бутылку виски на случай, как сказал Джордж, если лодка
перевернется.
Не слишком ли много Джордж толкует о том, что мы
перевернемся? Готовиться к путешествию в лодке с таким
настроением -- последнее дело.
Но все-таки виски нам не помешает.
Мы решили не брать ни вина, ни пива. Взять их в
путешествие по реке значило бы совершить ошибку. От них
тяжелеешь и впадаешь в сонливость. Стаканчик пива не повредит,
когда вы собираетесь пошататься вечером по городу и поглазеть
на девушек; но остерегайтесь его, когда солнце припекает голову
и вас ждет физическая работа.
Мы расстались в этот вечер только после того, как список
всех необходимых вещей был составлен,-- а список этот оказался
довольно пространным. Следующий день (это была пятница) мы
потратили на то, чтобы собрать все нужное в одном месте, а
вечером снова встретились и занялись упаковкой. Для одежды мы
предназначили большой кожаный саквояж, а для провизии и
хозяйственных принадлежностей--две корзины. Мы отодвинули стол
к окну, свалили все на пол посреди комнаты, уселись вокруг этой
кучи и стали ее критически обозревать. Я сказал, что укладкой
займусь сам.
Я горжусь своим умением укладывать вещи. Упаковка--это
одно из многих дел, в которых я, несомненно, смыслю больше, чем
кто бы то ни было (даже меня самого порой удивляет, как много
на свете таких дел). Я внушил эту мысль Джорджу и Гаррису и
сказал, что им лучше всего целиком положиться на меня. Они
приняли мое предложение с какой-то подозрительной готовностью.
Джордж закурил трубку и развалился в кресле, а Гаррис
взгромоздил ноги на стол и закурил сигару.
Я, признаться, на это не рассчитывал. Я-то, конечно, имел
в виду, что буду направлять работу и давать указания, а Гаррис
и Джордж будут у меня подручными, которых мне придется то и
дело поправлять и отстранять, делая замечания: "Эх, вы!..",
"Дайте-ка, уж я сам...", "Смотрите, вот как просто!"--обучая их
таким образом этому искусству. Вот почему я был раздражен тем,
как они меня поняли. Больше всего меня раздражает, когда
кто-нибудь бездельничает в то время, как я тружусь.
Однажды мне пришлось делить кров с приятелем, который
буквально приводил меня в бешенство. Он мог часами валяться на
диване и следить за мной глазами, в какой бы угол комнаты я ни
направлялся. Он говорил, что на него действует поистине
благотворно, когда он видит, как я хлопочу. Он говорит, будто
лишь в такие минуты он отдает себе отчет в том, что жизнь это
не сон пустой, с которым приходится мириться, зевая и протирая
глаза, а благородный подвиг, исполненный неумолимого долга и
сурового труда. Он говорил, что не понимает, как мог он до
встречи со мной влачить существование, не имея возможности
каждодневно любоваться настоящим тружеником.
Но сам я не таков. Я не могу сидеть сложа руки и праздно
глядеть, как кто-то трудится в поте лица. У меня сразу же
появляется потребность встать и начать распоряжаться, и я
прохаживаюсь, засунув руки в карманы, и руковожу. Я деятелен по
натуре. Тут уж ничего не поделаешь,
Тем не менее я промолчал и стал укладываться. На это
понадобилось больше времени, чем я ожидал; но все-таки мне
удалось покончить с саквояжем, и я сел на него, чтобы затянуть
ремни.
-- А как насчет башмаков? Ты не собираешься положить их в
саквояж? -- опросил Гаррис.
Я оглянулся и обнаружил, что забыл про башмаки. Такая
выходка вполне в духе Гарриса. Он, конечно, хранил гробовое
молчание, пока я не закрыл саквояж и не стянул его ремнями. А
Джордж смеялся,-- смеялся своим дурацким смехом, то есть
издавал противное, бессмысленное, трескучее кудахтанье. Они оба
иногда доводят меня до исступления.
Я открыл саквояж и уложил башмаки; и когда я уже собирался
снова закрыть его, мне пришла в голову ужасная мысль. Упаковал
ли я свою зубную щетку? Не понимаю, как это получается, но я
никогда не бываю уверен, упаковал я свою зубную щетку или нет.
Зубная щетка--это наваждение, которое преследует маня во
время путешествия и портит мне жизнь. Ночью мне снится, что я
ее забыл, и я просыпаюсь в холодном поту, выскакиваю из постели
и бросаюсь на поиски. А утром я упаковываю ее прежде, чем
успеваю почистить зубы, и мне приходится рыться в саквояже,
чтобы разыскать ее, и она неукоснительно оказывается последней
вещью, которую я выуживаю оттуда. И я снова укладываю саквояж и
забываю о ней, и в последнюю минуту мне приходится мчаться за
ней по лестнице и везти ее на вокзал завернутой в носовой
платок.
Конечно, и на этот раз мне пришлось перерыть все
содержимое саквояжа, и я, конечно, не мог найти зубную щетку. Я
вывалил вещи, и они расположились приблизительно в таком
порядке, в каком были до сотворения мира, когда царил
первозданный хаос. На щетки Джорджа и Гарриса я натыкался,
разумеется, раз по двадцать, но моя как будто сквозь землю
провалилась. Я стал перебирать вещи одну за другой, осматривая
их и встряхивая. Я обнаружил щетку в одном из ботинок. Потом я
снова уложил саквояж.
Когда я с этим покончил, Джордж спросил, не забыл ли я
уложить мыло. Я ответил, что мне плевать -- уложено мыло или
нет; я изо всей силы захлопнул саквояж и стянул его ремнями, и
тут оказалось, что я сунул в него свой кисет и что мне надо
начинать все сначала. С саквояжем было покончено в десять часов
пять минут вечера, а на очереди были еще корзины. Гаррис
заметил, что выезжать надо через каких-нибудь двенадцать часов
и что лучше уж они с Джорджем возьмут на себя оставшуюся
работу. Я согласился и уселся в кресло, а они принялись за
дело.
Принялись они весьма ретиво, очевидно, собираясь показать
мне, как это делается. Я не стал наводить критику: я просто
наблюдал. Когда Джордж кончит жизнь на виселице, самым дрянным
упаковщиком в мире останется Гаррис. И я смотрел на груду
тарелок, чашек, чайников, бутылок, кружек, пирожков, спиртовок,
печенья, помидоров и т. д. в предвкушении того, что скоро
произойдет нечто захватывающее.
Оно произошло. Для начала они разбили чашку. Но это было
только начало. Они разбили ее, чтобы показать свои возможности
и вызвать к себе интерес.
Потом Гаррис поставил банку земляничного варенья на
помидор и превратил его в кашу, и им пришлось вычерпывать его
из корзины чайной ложкой.
Тут пришла очередь Джорджа, и он наступил на масло. Я не
сказал ни слова, я только подошел поближе и, усевшись на край
