Они заявляют, что их послал землевладелец. Лучше всего в этом
случае сообщить свое имя и адрес и дать возможность
собственнику, если к вам пристают действительно с его ведома,
вызвать вас в суд, а уж там пусть он доказывает, какой убыток
вы причинили ему, посидев на клочке его земли. Но большинство
людей так ленивы и трусливы, что предпочитают поощрять
мошенничество, поддаваясь ему, вместо того чтобы проявить
известную твердость и пресечь его раз и навсегда.
Когда землевладельцы и в самом деле вас притесняют--их
надо ставить на место. Эгоизм хозяев прибрежных участков
возрастает год от года. Дай только им волю, и они вообще
загородят всю Темзу. А пока они это делают с притоками и
заводями. Они забивают в дно сваи, с одного берега на другой
протягивают цепи и ко всем деревьям прибивают огромные доски с
запрещением высаживаться на берег. Вид этих досок пробуждает во
мне все дурные инстинкты. У меня руки чешутся,--так бы и сорвал
такую доску и колотил бы ею по башке того, кто ее повесил, пока
он не испустит дух, и тогда я похоронил бы его и водрузил бы
эту доску над его могилой вместо памятника.
Я поделился своими чувствами с Гаррисом, и он заметил, что
принимает все это еще ближе к сердцу. Он сказал, что чувствует
желание не только бить того, кто прибил доску, но заодно
перерезать всех членов его семьи, всех его друзей и
родственников, а потом сжечь его дом. Мне показалось, что
Гаррис тут переборщил, и я ему об этом сказал, но он ответил:
-- Ничуть! А когда они все сгорят, я с удовольствием спою
на пепелище комические куплеты.
Меня огорчило, что у Гарриса такие кровожадные
наклонности. Мы не должны допускать, чтобы чувство
справедливости вырождалось в примитивную мстительность. Мне
пришлось потратить немало времени, внушая Гаррису более
христианский взгляд на сей предмет, но в конце концов я в этом
преуспел, и он обещал мне, что при всех обстоятельствах он
пощадит друзей и родственников и не будет петь комических
куплетов на пепелище.
Если бы вы когда-нибудь услышали, как Гаррис исполняет
комические куплеты, вы бы поняли, какую услугу я оказал
человечеству. Гарриса преследует идея, что он умеет петь
комические куплеты. Наоборот, друзей Гарриса, слышавших его
потуги, преследует не менее навязчивая идея, что он не
умеет и никогда не будет уметь петь и что надо пресекать
все его попытки в этом направлении.
Когда Гаррис бывает в гостях и его просят спеть, он
отвечает:
-- Собственно, я ведь исполняю только комические
куплеты,-- и всем своим видом он дает понять, что зато он так
их поет, что достаточно один раз его послушать, и можно
спокойно умереть.
-- Ах, это очень мило,--говорит хозяйка.--Споите нам
что-нибудь, мистер Гаррис.
И Гаррис встает и подходит к фортепиано с сияющей улыбкой
великодушного благодетеля, который собирается кого-то чем-то
одарить.
-- Прошу тишины,-- говорит хозяйка, обращаясь к гостям.--
Мистер Гаррис будет петь комические куплеты.
-- Ах, как интересно,--шепчутся гости, и они покидают
оранжерею, и спешат наверх, и распространяют эту новость по
всему дому, и толпой входят в гостиную, и рассаживаются, и,
предвкушая удовольствие, расплываются в улыбках.
И вот Гаррис начинает. Конечно, для исполнения комических
куплетов большой голос не обязателен. Никто не ждет также
хорошей вокальной техники и правильной фразировки. Не важно,
если певец, беря ноту, вдруг обнаруживает, что забрался
высоковато, и стремглав срывается вниз. Не стоит обращать
внимания на темп. Вы не упрекаете певца за то, что, обогнав
аккомпанемент на два такта, он вдруг замолкает на середине
фразы, чтобы посовещаться с аккомпаниатором, а потом начинает
все сначала. Но вы вправе рассчитывать на слова. Вы никак не
ожидаете, что певец знает только первые три строчки первого
куплета и все время повторяет их, пока не вступает хор. Вы не
ожидаете, что он может вдруг остановиться посредине фразы,
фыркнуть и заявить, что, как это ни забавно, но, провалиться
ему на этом месте, если он помнит, как там дальше; он несет
какую-то отсебятину, а потом, дойдя почти до конца песенки,
вдруг вспоминает забытые слова, без всякого предупреждения
останавливается, начинает сначала, и так все идет через пень
колоду. Вы не ожидаете... Впрочем, я сейчас изображу вам, как
Гаррис поет комические куплеты, и вы сможете составить об этом
собственное суждение.
Г а р р и с (стоя у фортепиано и обращаясь к ожидающей
публике). В общем, это, собственно, старовато. Вы все, в общем,
это, наверно, знаете, Но я ничего другого, собственно, не знаю.
Это песенка судьи из "Передника"... впрочем, нет, я имею в виду
не "Передник", я имею в виду... да вы, конечно, знаете, что я
имею в виду, эта... ну как ее... Конечно, вы все будете
подпевать мне хором.
Шепот восторга и страстное желание подпевать хором.
Нервный аккомпаниатор блестяще исполняет вступление к песенке
судьи из "Суда присяжных". Гаррису пора начинать. Он этого не
замечает. Нервный аккомпаниатор хочет повторить вступление, а
Гаррис сразу же начинает петь и мгновенно выпаливает две
строчки куплетов адмирала из "Передника". Нервный аккомпаниатор
стремится все же доиграть вступление, отказывается от этого
намерения, пытается следовать за Гаррисом, играя аккомпанемент
песенки судьи из "Суда присяжных", видит, что дело не клеится,
пытается сообразить, что к чему, чувствует, что теряет
рассудок, и неожиданно останавливается.
Г а р р и с (любезно и ободряюще). Все идет прекрасно. Вы
очень хорошо аккомпанируете... Продолжим.
Н е р в н ы й а к к о м п а н и а т о р. Здесь, кажется,
какое-то недоразумение... Что вы поете?
Г а р р и с (не задумываясь). Что за вопрос? Песенку судьи
из "Суда присяжных". Разве вы ее не знаете?
О д и н и з п р и я т е л е й Г а р р и с а (из задних
рядов). Да ничего подобного, дурья башка, ты же поешь песенку
адмирала из "Передника".
Длительные препирательства между Гаррисом и его приятелем
о том, что именно Гаррис поет. В конце концов приятель
склоняется к тому, что это неважно, лишь бы Гаррис продолжал
то, что начал, и Гаррис с видом человека, истерзанного
несправедливостью, просит пианиста начать сначала.
Аккомпаниатор играет вступление к песенке адмирала, и Гаррис,
дождавшись подходящего, по его мнению, момента, начинает:
Я в мальчиках почтенным стал судьей...
Общий взрыв хохота, принимаемый Гаррисом за одобрение.
Аккомпаниатор, вспомнив о жене и близких, отказывается от
неравной борьбы и ретируется, а на его место садится более
выносливый человек.
Н о в ы й а к к о м п а н и а т о р (бодро). Валяйте,
дружище, а я буду вам подыгрывать. К черту вступление!
Г а р р и с (до которого, наконец, дошло, что происходит,
смеясь). Бог ты мой! Прошу прощенья... Ну, конечно, у меня
просто перепутались эти две песни. Это, конечно, Дженкинс меня
сбил. Ну, давайте!
Поет. Голос его гудит как из погреба и напоминает
приближающееся землетрясение
Я в мальчиках когда-то
Служил у адвоката.
(В сторону, аккомпаниатору). Возьмем немножко выше,
старина, и начнем еще разок сначала.
Снова поет первые две строчки, на этот раз высоким
фальцетом. В публике удивление. Впечатлительная старушка,
сидящая у камина, начинает рыдать, и ее приходится увести.
Г а р р и с (продолжает)
Я мыл в конторе окна,
И вот случилось вскоре...
Нет, нет...
Я окна мыл в конторе,
И вскоре...
Тьфу, черт подери, извините меня, но, странное дело я
никак не могу вспомнить эту строчку. Я... я... Ну ладно,
попробуем перейти прямо к припеву (поет).
И я в сраженья, тра-ля-ля,
Теперь веду флот короля.
Ну-ка, подтяните хором последние две строчки!
В с е (хором).
И он в сраженья, тра-ля-ля,
Теперь ведет флот короля.
И Гаррис так и не замечает, каким он выгляди идиотом и как
докучает людям, которые ничего плохого ему не сделали. Он
совершенно уверен, что доставил им удовольствие, и обещает
спеть после ужина еще одну комическую песенку.
Я заговорил о комических куплетах и вечеринках и мне
вспомнилась одна прелюбопытная история, участником которой я
был. Так как история эта проливает яркий свет на некие
психологические процессы, свойственные человеческой натуре
вообще, то она должна быть увековечена на этих страницах.
Собралось как-то небольшое общество, вполне светское и
высокообразованное. Все мы были прекрасно одеты, вели приятную
беседу и чувствовали себя как нельзя лучше--все, кроме двух
юных студентов, недавно вернувшихся из Германии, совершенно
заурядных молодых людей. Им было явно не по себе,--казалось,
что они томятся,-- а на самом деле мы были просто слишком умны
для них. Наша блестящая, но чересчур изысканная беседа, наши
утонченные вкусы были выше их понимания. В этом обществе они
были не на месте; им вовсе не следовало быть среди нас.
Впоследствии все это признали.
Мы играли фрагменты из произведений старинных немецких
композиторов. Мы обсуждали философские и этические проблемы. Мы
изящно ухаживали за дамами. И острили--необычайно тонко.
После ужина кто-то прочитал французское стихотворение, и
оно привело нас в восторг; потом одна дама спела чувствительную
балладу на испанском языке, и кое-кто из нас даже
прослезился,--до того это было трогательно.
И вдруг вышеупомянутые молодые люди осмелели и спросили,
не приходилось ли нам слышать, как герр Слоссен-Бошен (который
только что приехал и сидел внизу в столовой) поет одну
восхитительную немецкую комическую песенку.
Насколько мы могли припомнить, нам этого слышать не
приходилось. Молодые люди утверждали, что это была самая
смешная песенка на свете и что если мы хотим, то они попросят
герра Слоссен-Бошена (с которым они хорошо знакомы) спеть нам
ее. Это такая смешная песня, говорили они, что, когда герр
Слоссен-Бошен спел ее однажды в присутствии германского
императора, его (германского императора) пришлось отнести в
постель.
Они говорили, что никто не поет ее так, как герр
Слоссен-Бошен. Во время исполнения он сохраняет такую
торжественную серьезность, что можно подумать, будто он читает
трагический монолог, и от этого все, конечно, становится еще
более уморительным. Они говорили, что вы никогда не могли бы
заподозрить ни по его голосу, ни по его поведению, что он пост
нечто смешное,-- этим он бы все испортил. Именно эта
серьезность и даже некоторая торжественность и составляют всю
прелесть его исполнения.
Мы сказали, что жаждем его услышать, что нам хочется
всласть посмеяться, и они сбегали вниз и привели герра
Слоссен-Бошена.
По-видимому, он ничего не имел против того, чтобы спеть,
потому что немедленно пришел к нам наверх и, ни слова не
говоря, сел за фортепиано.
-- Ну, он вас сейчас распотешит! Уж вы
посмеетесь,--шепнули нам молодые люди, проходя через комнату,
чтобы занять скромную позицию за спиной профессора.
Герр Слоссен-Бошен аккомпанировал себе сам. Нельзя
сказать, что вступление было очень подходящим для комических
куплетов. Мелодия была какая-то мрачная и заунывная, от нее
пробегали мурашки по коже. Но мы шепнули друг другу, что вот
она--немецкая манера смешить, и приготовились ею наслаждаться.
По-немецки я не понимаю ни слова. Меня учили этому языку в
