несправедливо. И он подумал о кознях женщин и их хитростях и, взяв узлы,
развязал их и принялся рассматривать одежду своих сыновей и плакать..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Двести двадцать пятая ночь
Когда же настала двести двадцать пятая ночь, она сказала: "Дошло до
меня, о великий царь, что царь Камар-аз-Заман развязал узлы и стал расс-
матривать одежду своих сыновей и плакать. И он развернул одежду своего
сына аль-Асада и нашел у него в кармане бумажку, написанную почерком
своей жены Будур, и в ней были ленты из ее волос. И царь развернул бу-
мажку и прочитал ее и, поняв ее смысл, узнал, что с сыном аль-Асадом
поступлено несправедливо. Потом он обыскал сверток одежды аль-Амджада и
нашел у него в кармане бумажку, написанную рукою своей жены Хаятан-Ну-
фус, и в бумажке были ленты из ее волос. И он развернул бумажку и, про-
читав ее, понял, что с его сыном поступили несправедливо.
Тогда он ударил рукою об руку и воскликнул: "Нет мощи и силы, кроме
как у Аллаха, высокого, великого! Я убил обоих своих детей безвинно". И
он принялся бить себя по щекам, восклицая: "Увы, мои дети! Увы, долгая
печаль моя!" - и велел построить две гробницы в одной комнате и назвал
ее Домом печалей. И он написал на гробницах имена своих детей и, бросив-
шись на могилу альАмджада, заплакал и застонал и зажаловался и произнес
такие стихи:
"О месяц мой! Под прахом сокрылся он,
О нем рыдают звезды блестящие.
О ветвь моя! Не может, как нет ее,
Изгиб коснуться взора смотрящего.
Очам не дам ревниво я зреть тебя,
Пока миров не стану других жильцом.
И утонул в слезах я бессонницы,
И потому в аду себя чувствую"
Потом он бросился на могилу аль-Асада и стал плакать и стонать и жа-
ловаться и пролил слезы и произнес такие стихи:
"Хотел бы я разделить с тобою смерть твою,
Но Аллах хотел не того, чего хотел я.
Зачернил я все меж просторным миром и взглядом глаз,
А все черное, что в глазах моих, - то стерлось.
До конца излить не могу я слезы, коль плачу я, -
Ведь душа моя пошлет им подкрепленье.
О, смилуйся и дай увидеть ты там себя,
Где сходны все - и господа и слуги".
И после этого царь принялся еще сильнее стонать и плакать, а окончив
плакать и говорить стихи, он оставил любимых и друзей и уединился в до-
ме, который назвал Домом печалей, и стал там оплакивать своих детей,
расставшись с женами, друзьями и приятелями.
Вот что было с ним.
Что же касается аль-Амджада и аль-Асада, то они, не переставая, шли в
пустыне и питались злаками земли, а пили остатки дождей в течение целого
месяца, пока их путь не привел их к горе из черного кремня, неведомо где
кончавшейся. А дорога у этой горы разветвлялась: одна дорога рассекала
гору посредине, а другая шла на вершину ее. И братья пошли по дороге,
которая вела наверх, и шли по ней пять дней, но не видели ей конца, и их
охватила слабость от утомления, так как они не были приучены ходить по
горам или в другом месте.
И когда они потеряли надежду достичь конца этой горы, братья верну-
лись и пошли по дороге, которая проходила посреди горы..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Двести двадцать шестая ночь
Когда же настала двести двадцать шестая ночь, она сказала: "Дошло до
меня, о счастливый царь, что когда аль-Амджад и аль-Асад, дети Кама-
раз-Заман вернулись с дороги, шедшей по горе вверх, на ту дорогу, что
проходила посреди горы, они шли по ней весь этот день, до ночи. И
аль-Асад устал от долгой ходьбы и сказал своему брату: "О брат мой, я не
могу больше идти, так как очень слаб", - и аль-Амджад ответил: "О брат
мой, укрепи свою душу: быть может, Аллах нам облегчит".
И они прошли некоторое время ночью, и мрак сгустился над ними, и
аль-Асад почувствовал сильную усталость, сильнее которой не бывает, и
сказал: "О брат мой, я устал и утомился от ходьбы", - и он бросился на
землю и заплакал. И брат его аль-Амджад понес его и то шел, неся своего
брата, то садился отдыхать, пока не наступило утро.
И тогда он поднялся с ним на гору, и они увидели там ручей текущей
воды, а подле него гранатовое дерево и михраб, и не верилось им, что они
это видят. А потом они сели у этого ручья, напились из него воды и поели
гранатов с того дерева и спали в этом месте, пока не взошло солнце.
Тогда они сели и умылись в ручье и поели тех гранатов, что росли на
дереве, и проспали до вечера, и хотели идти, но аль-Асад не мог идти, и
у него распухли ноги. И братья пробыли в этом месте три дня, пока не от-
дохнули, а затем они шли по горе в течение дней и ночей, идя по вершине
горы, и погибали, томясь жаждой.
Но, наконец, показался вдали город, и они обрадовались и продолжали
идти, пока не достигли города, а приблизившись к нему, они возблагодари-
ли Аллаха великого, и аль-Амджад сказал аль-Асаду: "О брат мой, сядь
здесь, а я пойду и отправлюсь в город и посмотрю, что это за город и ко-
му он принадлежит и где мы находимся на обширной земле Аллаха. Мы узна-
ем, через какие мы прошли страны, пересекая эту гору: ведь если бы мы
шли вокруг ее подножия, мы бы не достигли этого города в целый год. Хва-
ла же Аллаху за благополучие". - "О брат мой, - сказал аль-Асад, - никто
не спустится и не войдет в этот город, кроме меня. Я выкуп за тебя, и,
если ты меня оставишь и сейчас спустишься и скроешься от меня, я буду
делать тысячу предположений и меня затопят мысли о тебе. Я не могу вы-
нести, чтобы ты от меня удалился". И аль Амджад сказал ему: "Иди и не
задерживайся!"
И аль-Асад спустился с горы, взяв с собой денег, и оставил брата ожи-
дать его. И он пошел и шел под горой, не переставая, пока не вошел в го-
род и не прошел по его переулкам. И по дороге его встретил один человек
- глубокий старец, далеко зашедший в годах, и борода спускалась ему на
грудь и была разделена на две части, а в руках у старика был посох, и
одет был старик в роскошную одежду, а на голове у него был большой крас-
ный тюрбан. И, увидев этого старика, аль-Асад подивился его одеянию и
облику и, подойдя к нему, приветствовал его и спросил: "Где дорога на
рынок, о господин мой?" - и когда старик услыхал его слова, он улыбнулся
ему в лицо и сказал:
"О дитя мое, ты как будто чужеземец?" - "Да, я чужеземец", - ответил
ему аль-Асад..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Двести двадцать седьмая ночь
Когда же настала двести двадцать седьмая ночь, она сказала: "Дошло до
меня, о счастливый царь, что старик, встретивший аль-Асада, улыбнулся
ему в лицо и сказал: "О дитя мое, ты как будто чужеземец?" - и аль-Асад
отвечал ему "Да, я чужеземец". - "О дитя мое, - сказал старик, - ты воз-
веселил наши земли и заставил тосковать земли твоих родных. Чего же ты
хочешь на рынке?" - "О дядюшка, - ответил аль-Асад, - у меня есть брат,
которого я оставил на горе. Мы идем из далеких стран, и путешествию на-
шему уже три месяца, и когда мы подошли к этому городу, я оставил моего
старшего брага на горе и пришел сюда купить еды и еще кое-чего и вер-
нуться к брату, чтобы мы могли этим питаться".
И старик сказал ему: "О дитя мое, радуйся полному благополучию и уз-
най, что я устроил пир и у меня много гостей и я собрал для пира самые
лучшие и прекрасные кушанья, которых желают души. Не хочешь ли ты отпра-
виться со мною в мое жилище? Я дам тебе то, что ты хочешь, и не возьму
от тебя ничего и никакой платы и расскажу тебе о положении в этом горо-
де. Хвала Аллаху, о дитя мое, что я нашел тебя и никто тебя не нашел,
кроме меня". - "Совершай то, чего ты достоин, и поспеши, так как мой
брат меня ожидает и его ум целиком со мной", - ответил аль-Асад.
И старик взял его за руку и повернул с ним в узкий переулок. И он
стал улыбаться в лицо аль-Асаду и говорил ему: "Слава Аллаху, который
спас тебя от жителей этого города!" - и до тех пор шел с ним, пока не
вошел в просторный дом, где был зал.
И вдруг посреди нею оказалось сорок стариков, далеко зашедших в го-
дах, которые сидели все вместе, усевшись кружком, и посреди горел огонь,
и старики сидели вокруг огня и поклонялись ему, прославляя его.
И когда аль Асад увидел это, он оторопел и волосы на его теле подня-
лись, и не знал он, каково их дело, а старик закричал этим людям: "О
старцы огня, сколь благословен Этот день!" Потом он крикнул: "Эй, Гад-
бан!" - и к нему вышел черный раб высокого роста, ужасный видом, с хму-
рым лицом и плоским носом. И старик сделал рабу знак, и тот повернул
аль-Асада к себе спиною и крепко связал его, а после этого старик сказал
рабу: "Спустись с ним в ту комнату, которая под землею, и оставь его
там, и скажи такой-то невольнице, чтобы она его мучила и ночью и днем".
И раб взял аль-Асада и, отведя его в ту комнату, отдал его невольни-
це, и та стала его мучить и давала ему есть одну лепешку рано утром и
одну лепешку вечером, а пить - кувшин соленой воды в обед и такой же ве-
чером. А старики сказали друг другу: "Когда придет время праздника огня,
мы зарежем его на горе и принесем его в жертву огню".
Однажды невольница спустилась к нему и стала его больно бить, пока
кровь не потекла из его боков и он не потерял сознанье, а потом она пос-
тавила у него в головах лепешку и кувшин соленой воды и ушла и оставила
его. И аль Асад очнулся в полночь и нашел себя связанным и побитым, и
побои причиняли ему боль. И он горько заплакал и вспомнил свое прежнее
величие, и счастье, и власть, и господство, и разлуку с отцом и со своей
былой властью..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Двести двадцать восьмая ночь
Когда же настала двести двадцать восьмая ночь, она сказала: "Дошло до
меня, о счастливый царь, что аль-Асад увидел себя связанным и побитым, и
причиняли ему боль. И он вспомнил свое прежнее величие, и счастье, и
славу, и господство и заплакал и произнес, испуская вздохи, такие стихи:
"Постой у следов жилья и там расспроси о нас -
Не думай, что мы в жилье, как прежде, находимся
Теперь разлучитель рок заставил расстаться нас,
И души завистников о нас не злорадствуют.
Теперь меня мучает бичами презренная,
Что сердце свое ко мне враждою наполнила.
Но, может быть, нас Аллах с тобою сведет опять
И карой примерною врагов оттолкнет от нас".
И, окончив свои стихи, аль-Асад протянул руку и нашел у себя в голо-
вах лепешку и кувшин соленой воды. Он поел немного, чтобы заполнить пус-
тоту и удержать в себе дух, и выпил немного воды и до самого утра
бодрствовал из-за множества клопов и вшей.
А когда наступило утро, невольница спустилась к нему и переменила на
нем одежду, которая была залита кровью и прилипла к его коже, так что
кожа его слезла вместе с рубахой. И аль-Асад закричал и заохал и воск-
ликнул: "О владыка, если это угодно тебе, то прибавь мне еще! О господи,
ты не пренебрежешь тем, кто жесток со мной, - возьми же с него за меня
должное". И затем он испустил вздохи и произнес такие стихи:
"К твоему суду терпелив я буду, о бог и рок,
Буду стоек я, коль угодно это, господь, тебе.
Я вытерплю, владыка мой, что суждено,
Я вытерплю, хоть ввергнут буду в огонь гада,
И враждебны были жестокие и злы ко мне,
Но, быть может, я получу взамен блага многие.
Не можешь ты, о владыка мой, пренебречь дурным,
У тебя ищу я прибежища, о господь судьбы!"
И слова другого:
"К делам ты всем повернись спиной,
И дела свои ты вручи судьбе.
Как много дел, гневящих нас,
Приятны нам впоследствии.
Часто тесное расширяется,
А просторный мир утесняется.
Что хочет, то и творит Аллах,
Не будь же ты ослушником.
Будь благу рад ты скорому -
Забудешь все минувшее".
А когда он окончил свои стихи, невольница стала бить его, пока он не
