вот площадь, за их пределами пустота. Так выслушай же меня! Я хочу тебе
сказать... Но только не упоминай о Фебе! (Не отпуская ее руки, он ходил
взад и вперед, как человек, который не в силах стоять на месте.) Не упо-
минай о нем! Если ты произнесешь это имя, я не знаю, что я сделаю, но
это будет ужасно!
Выговорив эти слова, он, словно тело, нашедшее центр тяжести, вновь
стал неподвижен, но речь его выдавала все то же волнение, а голос стано-
вился все глуше:
- Не отворачивайся от меня. Слушай! Это очень важно. Во-первых, вот
что произошло... Это вовсе не шутка, клянусь тебе... О чем я говорил?
Напомни мне! Ах да! Есть постановление высшей судебной палаты, вновь по-
сылающей тебя на виселицу. Я вырвал тебя из их рук. Но они преследуют
тебя. Гляди!
Он протянул руку к Сите. Там продолжались поиски. Шум приближался.
Башня дома, принадлежавшего заместителю верховного судьи, против Гревс-
кой площади, была полна шума и света. На противоположном берегу видны
были солдаты, бежавшие с факелами, слышались крики: "Цыганка! Где цыган-
ка? Смерть ей! Смерть!"
- Ты видишь, что они ищут тебя и что я не лгу. Я люблю тебя. Молчи!
Лучше не говори со мной, если хочешь сказать, что ненавидишь меня. Я не
хочу больше этого слышать!.. Я только что спас тебя... Подожди, дай мне
договорить... Я могу спасти тебя Я все приготовил. Дело за тобой. Если
ты захочешь, я могу...
Он резко оборвал свою речь:
- Нет, нет, не то я говорю!..
Быстрыми шагами, не отпуская ее руки, так что она должна была бежать,
он направился прямо к виселице и, указав на нее пальцем, холодно произ-
нес:
- Выбирай между нами.
Она вырвалась из его рук и упала к подножию виселицы, обнимая эту
зловещую, последнюю опору. Затем, слегка повернув прелестную головку,
она через плечо взглянула на священника. Она походила на божью матерь у
подножия креста. Священник стоял недвижно, застывший, словно статуя, с
поднятой рукой, указывавшей на виселицу.
Наконец цыганка проговорила:
- Я боюсь ее меньше, чем вас!
При этих словах рука его медленно опустилась, и, устремив безнадежный
взгляд на камни мостовой, он прошептал:
- Если бы эти камни могли говорить, они сказали бы: "Этот человек во-
истину несчастен".
И снова обратился к девушке. Девушка, коленопреклоненная у подножия
виселицы, окутанная длинными своими волосами, не прерывала его. Теперь в
его голосе звучали горестные и нежные ноты, составлявшие разительный
контраст с надменной суровостью его лица.
- Я люблю вас! О, это правда! Значит, от пламени, что сжигает мое
сердце, не вырывается ни одна искра наружу? Увы, девушка, денно и нощно,
денно и нощно пылает оно! Неужели тебе не жаль меня? Днем и ночью горит
любовь - это пытка. О, как я страдаю, мое бедное дитя! Я заслуживаю
сострадания, поверь мне. Ты видишь, что я говорю с тобой спокойно. Мне
так хочется, чтобы ты не чувствовала ко мне отвращения! Разве виноват
мужчина, когда он любит женщину? О боже! Как! Значит, ты никогда не
простишь меня? Вечно будешь меня ненавидеть? Значит, все кончено? Вот
почему я такой злобный, вот почему я страшен самому себе. Ты даже не
глядишь на меня! Быть может, ты думаешь о чем-то другом в тот миг, ког-
да, трепеща, я стою перед тобой на пороге вечности, готовой поглотить
нас обоих! Только не говори со мной об офицере! О! Пусть я паду к твоим
ногам, пусть я буду лобзать, - не стопы твои, нет, этого ты мне не поз-
волишь, - но землю, попираемую ими; пусть я, как ребенок, захлебнусь от
рыданий, пусть вырву из груди, - нет, не слова любви, а мое сердце, мою
душу, - все будет напрасно, все! А между тем ты полна нежности и мило-
сердия. Ты сияешь благостной кротостью, ты так пленительна, добра, сост-
радательна и прелестна! Увы! В твоем сердце живет жестокость лишь ко мне
одному! О, какая судьба!
Он закрыл лицо руками. Девушка услышала, что он плачет. Это было в
первый раз. Стоя перед нею и сотрясаясь от рыданий, он был более жалок,
чем если бы пал перед ней с мольбой на колени. Так плакал он некоторое
время.
- Нет, - несколько успокоившись, снова заговорил он, - я не нахожу
нужных слов. Ведь я хорошо обдумал то, что должен был сказать тебе. А
сейчас дрожу, трепещу, слабею, в решительную минуту чувствую какую-то
высшую силу над нами, у меня заплетается язык. О, я сейчас упаду наземь,
если ты не сжалишься надо мной, над собой! Не губи себя и меня! Если бы
ты знала, как я люблю тебя! Какое сердце я отдаю тебе! О, какое полное
отречение от всякой добродетели! Какое неслыханное небрежение к себе!
Ученый - я надругался над наукой; дворянин - я опозорил свое имя; свя-
щеннослужитель - я превратил требник в подушку для похотливых грез; я
плюнул в лицо своему богу! Вся для тебя, чаровница! Чтобы быть достойным
твоего ада! А ты отвергаешь грешника! О, я должен сказать тебе все! Еще
более... нечто еще более ужасное! О да, еще более ужасное!..
Его лицо исказилось безумием. Он замолк на секунду и снова заговорил
громким голосом, словно обращаясь к самому себе:
- Каин! Что сделал ты с братом своим?
Он опять замолк, потом продолжал:
- Что сделал я с ним. Господи? Я призрел его, я вырастил его, вскор-
мил, я любил его, боготворил, и я его убил! Да, Господи, вот только что,
на моих глазах, ему размозжили голову о плиты твоего дома, и это по моей
вине, по вине этой женщины, по ее вине...
Его взор был дик. Его голос угасал. Он еще несколько раз, через дол-
гие промежутки, словно колокол, длящий последний звук, повторил:
- По ее вине... По ее вине...
Потом он уже не мог выговорить ни одного внятного слова, а между тем
губы его еще шевелились. Вдруг ноги у него подкосились, он рухнул на
землю и, уронив голову на колени, остался неподвижен.
Движение девушки, высвободившей из-под него свою ногу, заставило его
очнуться. Он медленно провел рукою по впалым щекам и некоторое время с
изумлением смотрел на свои мокрые пальцы.
- Что это? - прошептал он. - Я плакал!
Внезапно повернувшись к девушке, он с несказанной мукой произнес:
- И ты равнодушно глядела на мои слезы! О, дитя, знаешь ли ты, что
эти слезы - кипящая лава? Значит, это правда! Ничто не трогает нас в
том, кого мы ненавидим. Если бы я умирал на твоих глазах, ты бы смея-
лась. О нет! Я не хочу тебя видеть умирающей! Одно слово! Одно лишь сло-
во прощения! Не говори мне, что ты любишь меня, скажи лишь, что ты сог-
ласна, и этого будет достаточно. Я спасу тебя. Если же нет... О! Время
бежит. Всем святым заклинаю тебя: не жди, чтобы я снова превратился в
камень, как эта виселица, которая тоже зовет тебя! Подумай о том, что в
моих руках наши судьбы. Я безумен, я могу все погубить! Под нами бездон-
ная пропасть, куда я низвергнусь вслед за тобой, несчастная, чтобы прес-
ледовать тебя вечно! Одно-единственное доброе слово! Скажи слово, одно
только слово!
Она разомкнула губы, чтобы ответить ему. Он упал перед ней на колени,
готовясь с благоговением внять слову сострадания, которое, быть может,
сорвется, наконец, с ее губ.
- Вы убийца! - проговорила она.
Священник сдавил ее в объятиях и разразился отвратительным хохотом.
- Ну, хорошо! Убийца! - сказал он. - Но ты будешь принадлежать мне.
Ты не пожелала, чтобы я был твоим рабом, так я буду твоим господином. Ты
будешь моей! У меня есть берлога, куда я утащу тебя. Ты пойдешь за мной!
Тебе придется пойти за мной, иначе я выдам тебя! Надо либо умереть, кра-
савица, либо принадлежать мне! Принадлежать священнику, вероотступнику,
убийце! И сегодня же ночью, слышишь? Идем! Веселей! Идем! Поцелуй меня,
глупенькая! Могила - или мое ложе!
Его взор сверкал вожделением и яростью. Губы похотливо впивались в
шею девушки. Она билась в его руках. Он осыпал ее бешеными поцелуями.
- Не смей меня кусать, чудовище! - кричала она. - Гнусный, грязный
монах! Оставь меня! Я вырву твои гадкие седые волосы и швырну их тебе в
лицо.
Он покраснел, потом побледнел, наконец отпустил ее и мрачно взглянул
на нее. Думая, что победа осталась за нею, она продолжала:
- Я принадлежу моему Фебу, я люблю Феба, Феб прекрасен! А ты, поп,
стар! Ты уродлив! Уйди!
Он испустил дикий вопль, словно преступник, которого прижгли каленым
железом.
- Так умри же! - вскричал он, заскрипев зубами.
Она увидела его страшный взгляд и побежала. Он поймал ее, встряхнул,
бросил на землю и быстрыми шагами направился к Роландовой башне, волоча
ее по мостовой. Дойдя до башни, он обернулся:
- Спрашиваю тебя в последний раз: согласна ты быть моею?
Она ответила твердо:
- Нет.
Тогда он громко крикнул:
- Гудула! Гудула! Вот цыганка! Отомсти ей!
Девушка почувствовала, что кто-то схватил ее за локоть. Она огляну-
лась и увидела костлявую руку, высунувшуюся из оконца, проделанного в
стене; эта рука схватила ее, словно клещами.
- Держи ее крепко! - сказал священник. - Это беглая цыганка. Не вы-
пускай ее. Я пойду за стражей. Ты увидишь, как ее повесят.
- Ха-ха-ха-ха! - послышался гортанный смех в ответ на эти жестокие
слова. Цыганка увидела, что священник бегом бросился по направлению к
мосту Богоматери. Как раз с этой стороны доносился топот скачущих лоша-
дей.
Девушка узнала злую затворницу. Задыхаясь от ужаса, она попыталась
вырваться. Она вся извивалась в судорожных усилиях освободиться, полная
смертельного страха и отчаяния, но та держала ее с необычайной силой.
Худые, костлявые пальцы сомкнулись и впились в ее руку. Казалось, рука
затворницы была припаяна к ее кисти. Это было хуже, чем цепь, хуже, чем
железный ошейник, чем железное кольцо, - то были мыслящие, одушевленные
клещи, выступавшие из камня.
Обессилев, Эсмеральда прислонилась к стене, и тут ею овладел страх
смерти. Она подумала о прелести жизни, о молодости, о синем небе, о кра-
соте природы, о любви Феба - обо всем, что ускользало от нее, и обо
всем, что приближалось к ней: о священнике, ее предавшем, о палаче, ко-
торый придет, о виселице, стоявшей на площади. И тогда она почувствова-
ла, как у нее от ужаса зашевелились волосы на голове. Она услышала зло-
вещий хохот затворницы и ее шепот: "Ага, ага! Тебя повесят!"
Помертвев, она обернулась к оконцу и увидела сквозь решетку свирепое
лицо вретишницы.
- Что я вам сделала? - спросила она, почти теряя сознание.
Затворница не ответила; она возбужденно и насмешливо, нараспев забор-
мотала:
- Цыганка, цыганка, цыганка!
Несчастная Эсмеральда поникла головой, поняв, что имеет дело с су-
ществом, в котором не осталось ничего человеческого.
Внезапно затворница, словно вопрос цыганки только сейчас дошел до ее
сознания, воскликнула:
- Ты хочешь знать, что ты мне сделала? А! Ты хочешь знать, что ты мне
сделала, цыганка? Ну так слушай! У меня был ребенок! Понимаешь? Ребенок
был у меня! Ребенок, говорят тебе!.. Прелестная девочка! Моя Агнесса, -
продолжала она взволнованно, целуя какой-то предмет в темноте. - И вот,
видишь ли, цыганка, у меня отняли моего ребенка, у меня украли мое дитя.
Мое дитя сожрали! Вот что ты мне сделала.
Девушка робко промолвила:
- Быть может, меня тогда еще не было на свете!
- О нет! - возразила затворница. - Ты уже жила. Она была бы тебе ро-
весницей! Вот уже пятнадцать лет, как я нахожусь здесь, пятнадцать лет,
как я страдаю, пятнадцать лет я молюсь, пятнадцать лет бьюсь головой о
стены... Говорят тебе: моего ребенка украли цыгане, слышишь? Они его
загрызли... У тебя есть сердце? Так представь себе, что такое дитя, ко-
торое играет, сосет грудь, которое спит. Это сама невинность! Так вот!
Его у меня отняли и убили! Про это знает господь бог!.. Ныне пробил мой
час, и я сожру цыганку! Я бы искусала тебя, если бы не прутья решетки!
Моя голова через них не пролезет... Бедная малютка! Ее украли сонную! А
