Виктор Гюго
Собор Парижской Богоматери
изд. "Правда", Москва, 1988 г.
OCR Палек, 1998 г.
Содержание:
Собор Парижской Богоматери
ПРИМЕЧАНИЕ К ВОСЬМОМУ ИЗДАНИЮ
Примечания
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА
Несколько лет тому назад, осматривая Собор Парижской Богоматери или,
выражаясь точнее, обследуя его, автор этой книги обнаружил в темном за-
коулке одной из башен следующее начертанное на стене слово:
'АМАГКН [1]
Эти греческие буквы, потемневшие от времени и довольно глубоко вре-
занные в камень, некие свойственные готическому письму признаки, запе-
чатленные в форме и расположении букв, как бы указывающие на то, что на-
чертаны они были рукой человека средневековья, и в особенности мрачный и
роковой смысл, в них заключавшийся, глубоко поразили автора.
Он спрашивал себя, он старался постигнуть, чья страждущая душа не по-
желала покинуть сей мир без того, чтобы не оставить на челе древней
церкви этого стигмата преступлений или несчастья.
Позже эту стену (я даже точно не припомню, какую именно) не то выс-
коблили, не то закрасили, и надпись исчезла. Именно так в течение вот
уже двухсот лет поступают с чудесными церквами средневековья. Их увечат
как угодно - и изнутри и снаружи. Священник их перекрашивает, архитектор
скоблит; потом приходит народ и разрушает их.
И вот ничего не осталось ни от таинственного слова, высеченного в
стене сумрачной башни собора, ни от той неведомой судьбы, которую это
слово так печально обозначало, - ничего, кроме хрупкого воспоминания,
которое автор этой книги им посвящает. Несколько столетий тому назад ис-
чез из числа живых человек, начертавший на стене это слово; исчезло со
стены собора и само слово; быть может, исчезнет скоро с лица земли и сам
собор.
Это слово и породило настоящую книгу.
Март 1831
КНИГА ПЕРВАЯ
I. Большая зала
Триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад
парижане проснулись под перезвон всех колоколов, которые неистовствовали
за тремя оградами: Сите, Университетской стороны и Города.
Между тем день 6 января 1482 года отнюдь не являлся датой, о которой
могла бы хранить память история. Ничего примечательного не было в собы-
тии, которое с самого утра привело в такое движение и колокола и горожан
Парижа. Это не был ни штурм пикардийцев или бургундцев, ни процессия с
мощами, ни бунт школяров, ни въезд "нашего грозного властелина короля",
ни даже достойная внимания казнь воров и воровок на виселице по пригово-
ру парижской юстиции. Это не было также столь частое в XV веке прибытие
какоголибо пестро разодетого и разукрашенного плюмажами иноземного по-
сольства. Не прошло и двух дней, как последнее из них - это были
фландрские послы, уполномоченные заключить брак между дофином и Маргари-
той Фландрской, - вступило в Париж, к великой досаде кардинала Бурбонс-
кого, который, в угоду королю, должен был скрепя сердце принимать неоте-
санную толпу фламандских бургомистров и угощать их в своем Бурбонском
дворце представлением "прекрасной моралитэ, шутливой сатиры и фарса",
пока проливной дождь заливал его роскошные ковры, разостланные у входа
во дворец.
Тем событием, которое 6 января "взволновало всю парижскую чернь", -
как говорит Жеан де Труа, - было празднество, объединявшее с незапамят-
ных времен праздник Крещения с праздником шутов.
В этот день на Гревской площади зажигались потешные огни, у Бракской
часовни происходила церемония посадки майского деревца, в здании Дворца
правосудия давалась мистерия. Об этом еще накануне возвестили при звуках
труб на всех перекрестках глашатаи парижского прево, разодетые в ще-
гольские полукафтанья из лилового камлота с большими белыми крестами на
груди.
Заперев двери домов и лавок, толпы горожан и горожанок с самого утра
потянулись отовсюду к упомянутым местам. Одни решили отдать предпочтение
потешным огням, другие - майскому дереву, третьи - мистерии. Впрочем, к
чести исконного здравого смысла парижских зевак, следует признать, что
большая часть толпы направилась к потешным огням, вполне уместным в это
время года, другие - смотреть мистерию в хорошо защищенной от холода за-
ле Дворца правосудия; а бедному, жалкому, еще не расцветшему майскому
деревцу все любопытные единодушно предоставили зябнуть в одиночестве под
январским небом, на кладбище Бракской часовни.
Народ больше всего теснился в проходах Дворца правосудия, так как бы-
ло известно, что прибывшие третьего дня фландрские послы намеревались
присутствовать на представлении мистерии и на избрании папы шутов, кото-
рое также должно было состояться в большой зале Дворца.
Нелегко было пробраться в этот день в большую залу, считавшуюся в то
время самым обширным закрытым помещением на свете. (Правда, Соваль тогда
еще не обмерил громадную залу в замке Монтаржи.) Запруженная народом
площадь перед Дворцом правосудия представлялась зрителям, глядевшим на
нее из окон, морем, куда пять или шесть улиц, подобно устьям рек, непре-
рывно извергали все новые потоки голов. Непрестанно возрастая, эти людс-
кие волны разбивались об углы домов, выступавшие то тут, то там, подобно
высоким мысам в неправильном водоеме площади.
Посредине высокого готического [2] фасада Дворца правосудия находи-
лась главная лестница, по которой безостановочно поднимался и спускался
людской поток; расколовшись ниже, на промежуточной площадке, надвое, он
широкими волнами разливался по двум боковым спускам; эта главная лестни-
ца, как бы непрерывно струясь, сбегала на площадь, подобно водопаду,
низвергающемуся в озеро. Крик, смех, топот ног производили страшный шум
и гам. Время от времени этот шум и гам усиливался: течение, несшее толпу
к главному крыльцу, поворачивало вспять и, крутясь, образовывало водово-
роты. Причиной тому были либо стрелок, давший комунибудь тумака, либо
лягавшаяся лошадь начальника городской стражи, водворявшего порядок; эта
милая традиция, завещанная парижским прево конетаблям, перешла от коне-
таблей по наследству к конной страже, а от нее к нынешней жандармерии
Парижа.
В дверях, в окнах, в слуховых оконцах, на крышах домов кишели тысячи
благодушных, безмятежных и почтенных горожан, спокойно глазевших на Дво-
рец, глазевших на толпу и ничего более не желавших, ибо многие парижане
довольствуются зрелищем самих зрителей, и даже стена, за которой что-ли-
бо происходит, уже представляет для них предмет, достойный любопытства.
Если бы нам, живущим в 1830 году, дано было мысленно вмешаться в тол-
пу парижан XV века и, получая со всех сторон пинки, толчки, - прилагая
крайние усилия, чтобы не упасть, проникнуть вместе с ней в обширную залу
Дворца, казавшуюся в день 6 января 1482 года такой тесной, то зрелище,
представившееся нашим глазам, не лишено было бы занимательности и очаро-
вания; нас окружили бы вещи столь старинные, что они для нас были бы
полны новизны.
Если читатель согласен, мы попытаемся хотя бы мысленно воссоздать то
впечатление, которое он испытал бы, перешагнув вместе с нами порог об-
ширной залы и очутившись среди толпы, одетой в хламиды, полукафтанья и
безрукавки.
Прежде всего мы были бы оглушены и ослеплены. Над нашими головами -
двойной стрельчатый свод, отделанный деревянной резьбой, расписанный зо-
лотыми лилиями по лазурному полю; под ногами - пол, вымощенный белыми и
черными мраморными плитами. В нескольких шагах от нас огромный столб,
затем другой, третий - всего на протяжении залы семь таких столбов, слу-
жащих линией опоры для пяток двойного свода. Вокруг первых четырех стол-
бов - лавочки торговцев, сверкающие стеклянными изделиями и мишурой;
вокруг трех остальных - истертые дубовые скамьи, отполированные коротки-
ми широкими штанами тяжущихся и мантиями стряпчих. Кругом залы вдоль вы-
соких стен, между дверьми, между окнами, между столбами - нескончаемая
вереница изваяний королей Франции, начиная с Фарамонда: королей неради-
вых, опустивших руки и потупивших очи, королей доблестных и воинствен-
ных, смело подъявших чело и руки к небесам. Далее, в высоких стрельчатых
окнах - тысячецветные стекла; в широких дверных нишах - богатые, тончай-
шей резьбы двери; и все это - своды, столбы, стены, наличники окон, па-
нели, двери, изваяния - сверху донизу покрыто великолепной голубой с зо-
лотом краской, успевшей к тому времени уже слегка потускнеть и почти
совсем исчезнувшей под слоем пыли и паутины в 1549 году, когда дю Брель
по традиции все еще восхищался ею.
Теперь вообразите себе эту громадную продолговатую залу, освещенную
сумеречным светом январского дня, заполоненную пестрой и шумной толпой,
которая плывет по течению вдоль стен и вертится вокруг семи столбов, и
вы получите смутное представление о той картине, любопытные подробности
которой мы попытаемся обрисовать точнее.
Несомненно, если бы Равальяк не убил Генриха IV, не было бы и доку-
ментов о деле Равальяка, хранившихся в канцелярии Дворца правосудия; не
было бы и сообщников Равальяка, заинтересованных в исчезновении этих до-
кументов; значит, не было бы и поджигателей, которым, за неимением луч-
шего средства, пришлось сжечь канцелярию, чтобы сжечь документы, и сжечь
Дворец правосудия, чтобы сжечь канцелярию; следовательно, не было бы и
пожара 1618 года. Все еще высился бы старинный Дворец с его старинной
залой, и я мог бы сказать читателю: "Пойдите, полюбуйтесь на нее"; таким
образом, мы были бы избавлены: я - от описания этой залы, а читатель -
от чтения сего посредственного описания. Это подтверждает новую истину,
что последствия великих событий неисчислимы.
Весьма возможно, впрочем, что у Равальяка никаких сообщников не было,
а если, случайно, они у него и оказались, то могли быть совершенно неп-
ричастны к пожару 1618 года. Существуют еще два других весьма правдопо-
добных объяснения. Во-первых, огромная пылающая звезда, шириною в фут,
длиною в локоть, свалившаяся, как всем известно, с неба 7 марта после
полуночи на крышу Дворца правосудия; во-вторых, четверостишие Теофиля:
Да, шутка скверная была,
Когда сама богиня Права,
Съев пряных кушаний немало,
Себе все небо обожгла [3]
Но, как бы ни думать об этом тройном - политическом, метеорологичес-
ком и поэтическом - толковании, прискорбный факт пожара остается несом-
ненным. По милости этой катастрофы, в особенности по милости всевозмож-
ных последовательных реставраций, уничтоживших то, что пощадило пламя,
немногое уцелело ныне от этой первой обители королей Франции, от этого
Дворца, более древнего, чем Лувр, настолько древнего уже в царствование
короля Филиппа Красивого, что в нем искали следов великолепных построек,
воздвигнутых королем Робером и описанных Эльгальдусом.
Исчезло почти все. Что сталось с кабинетом, в котором Людовик Святой
"завершил свой брак"? Где тот сад, в котором он, "одетый в камлотовую
тунику, грубого сукна безрукавку и плащ, свисавший до черных сандалий",
возлежа вместе с Жуанвилем на коврах, вершил правосудие? Где покои импе-
ратора Сигизмунда? Карла IV? Иоанна Безземельного? Где то крыльцо, с ко-
торого Карл VI провозгласил свой милостивый эдикт? Где та плита, на ко-
торой Марсель в присутствии дофина зарезал Робера Клермонского и маршала
Шампанского? Где та калитка, возле которой были изорваны буллы антипапы
Бенедикта и откуда, облаченные на посмешище в ризы и митры и принужден-
ные публично каяться на всех перекрестках Парижа, выехали обратно те,
кто привез эти буллы? Где большая зала, ее позолота, ее лазурь, ее
стрельчатые арки, статуи, каменные столбы, ее необъятный свод, весь в
скульптурных украшениях? А вызолоченный покой, у входа в который стоял
коленопреклоненный каменный лев с опущенной головой и поджатым хвостом,
подобно львам соломонова трона, в позе смирения, как то приличествует
