пошел дальше.
Нагнав еще одну из этих бесформенных движущихся фигур, он внимательно
оглядел ее. Это был калека, колченогий и однорукий и настолько изувечен-
ный, что сложная система костылей и деревяшек, поддерживавших его, при-
давала ему сходство с движущимися подмостками каменщика. Гренгуар, имев-
ший склонность к благородным классическим сравнениям, мысленно уподобил
его живому треножнику Вулкана.
Этот живой треножник, поравнявшись с ним, поклонился ему, но, сняв
шляпу, тут же подставил ее, словно чашку для бритья, к самому подбородку
Гренгуара и оглушительно крикнул:
- Senor caballero, para comprar un pedazo de pan! [24]
"И этот тоже как будто разговаривает, но на очень странном наречии.
Он счастливее меня, если понимает его", - подумал Гренгуар.
Тут его мысли приняли иное направление, и, хлопнув себя по лбу, он
пробормотал:
- Кстати, что они хотели сказать сегодня утром словом "Эсмеральда"?
Он ускорил шаг, но нечто в третий раз преградило ему путь. Это нечто
или, вернее, некто был бородатый, низенький слепец еврейского типа, ко-
торый греб своей палкой, как веслом; его тащила на буксире большая соба-
ка. Слепец прогнусавил с венгерским акцентом:
- Facitote caritatem! [25]
- Слава богу! - заметил Гренгуар. - Наконец-то хоть один говорит че-
ловеческим языком. Видно, я кажусь очень добрым, если, несмотря на мой
тощий кошелек, у меня все же просят милостыню. Друг мой, - тут он повер-
нулся к слепцу, - на прошлой неделе я продал мою последнюю рубашку, или,
говоря на языке Цицерона, так как никакого иного ты, по-видимому, не по-
нимаешь: vendidi hebdomade nuper transita meam ultimam chemisam [26].
Сказав это, Гренгуар повернулся спиной к нищему и продолжал свой
путь. Но вслед за ним прибавил шагу и слепой; тогда и паралитик и безно-
гий поспешили за Гренгуаром, громко стуча по мостовой костылями и дере-
вяшками. Потом все трое, преследуя его по пятам и натыкаясь друг на дру-
га, завели свою песню.
- Caritatem!.. - начинал слепой.
- La buona tancia!.. - подхватывал безногий.
- Un pedazo de pan! [27] - заканчивал музыкальную фразу паралитик.
Гренгуар заткнул уши.
- Да это столпотворение вавилонское! - воскликнул он и бросился бе-
жать. Побежал слепец. Побежал паралитик. Побежал и безногий.
И по мере того как Гренгуар углублялся в переулок, вокруг него все
возрастало число безногих, слепцов, паралитиков, хромых, безруких, кри-
вых и покрытых язвами прокаженных: одни выползали из домов, другие из
ближайших переулков, а кто из подвальных дыр, и все, рыча, воя, визжа,
спотыкаясь, по брюхо в грязи, словно улитки после дождя, устремлялись к
свету.
Гренгуар, по-прежнему сопровождаемый своими тремя преследователями,
растерявшись и не слишком ясно отдавая себе отчет, чем все это, может
окончиться, шел вместе с другими, обходя хромых, перескакивая через без-
ногих, увязая в этом муравейнике калек, как судно некоего английского
капитана, которое завязло в косяке крабов.
Он попробовал повернуть обратно, но было уже поздно. Весь легион, с
тремя нищими во главе, сомкнулся позади него. И он продолжал идти впе-
ред, понуждаемый непреодолимым напором этой волны, объявшим его страхом,
а также своим помраченным рассудком, которому все происходившее предс-
тавлялось каким-то ужасным сном.
Он достиг конца улицы. Она выходила на обширную площадь, где в ночном
тумане были рассеяны мерцающие огоньки. Гренгуар бросился туда, надеясь,
что проворные ноги помогут ему ускользнуть от трех вцепившихся в него
жалких привидений.
- Onde vas, hombre? [28] - окликнул его паралитик и, отшвырнув косты-
ли, помчался за ним, обнаружив пару самых здоровенных ног, которые ког-
да-либо мерили мостовую Парижа.
Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара свою круг-
лую железную чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами.
- Где я? - спросил поэт, ужаснувшись.
- Во Дворе чудес, - ответил нагнавший его четвертый призрак.
- Клянусь душой, это правда! - воскликнул Гренгуар. - Ибо я вижу, что
слепые прозревают, а безногие бегают, но где же Спаситель?
В ответ послышался зловещий хохот.
Злополучный поэт оглянулся кругом. Он и в самом деле очутился в том
страшном Дворе чудес, куда в такой поздний час никогда не заглядывал ни
один порядочный человек; в том магическом круге, где бесследно исчезали
городские стражники и служители Шатле, осмелившиеся туда проникнуть; в
квартале воров - этой омерзительной бородавке на лице Парижа; в клоаке,
откуда каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший из
берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничест-
ва; в том чудовищном улье, куда каждый вечер слетались со своей добычей
трутни общественного строя; в том своеобразном госпитале, где цыган,
расстрига-монах, развращенный школяр, негодяи всех национальностей - ис-
панской, итальянской, германской, всех вероисповеданий - иудейского,
христианского, магометанского и языческого, покрытые язвами, сделанными
кистью и красками, и просившие милостыню днем, превращались ночью в раз-
бойников. Словом, он очутился в громадной гардеробной, где в ту пору
одевались и раздевались все лицедеи бессмертной комедии, которую грабеж,
проституция и убийство играют на мостовых Парижа.
Это была обширная площадь неправильной формы и дурно вымощенная, как
и все площади того времени. На ней горели костры, а вокруг костров кише-
ли странные кучки людей. Люди эти уходили, приходили, шумели. Слышался
пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин. Руки и головы этой
толпы тысячью черных причудливых силуэтов вычерчивались на светлом фоне
костров. Изредка там, где, сливаясь со стелющимися по земле густыми ги-
гантскими тенями, дрожал отблеск огня, можно было различить пробегавшую
собаку, похожую на человека, и человека, похожего на собаку. В этом го-
роде, как в пандемониуме, казалось, стерлись все видовые и расовые гра-
ницы. Мужчины, женщины и животные, возраст, пол, здоровье, недуги - все
в этой толпе казалось общим, все делалось дружно; все слилось, перемеша-
лось, наслоилось одно на другое, и на каждом лежал общий для всех отпе-
чаток.
Несмотря на свою растерянность, Гренгуар при колеблющемся и слабом
отсвете костров разглядел вокруг всей огромной площади мерзкое обрамле-
ние, образуемое ветхими домами, фасады которых, источенные червями, по-
коробленные и жалкие, пронзенные одним или двумя освещенными слуховыми
оконцами, в темноте казались ему собравшимися в кружок огромными стару-
шечьими головами, чудовищными и хмурыми, которые, мигая, смотрели на ша-
баш.
То был какой-то новый мир, невиданный, неслыханный, уродливый, прес-
мыкающийся, копошащийся, неправдоподобный.
Все сильнее цепенея от страха, схваченный, как в тиски, тремя нищими,
оглушенный блеющей и лающей вокруг него толпой, злополучный Гренгуар пы-
тался собраться с мыслями и припомнить, не суббота ли нынче. Но усилия
его были тщетны: нить его сознания и памяти была порвана, и, сомневаясь
во всем, колеблясь между тем, что видел, и тем, что чувствовал, он зада-
вал себе неразрешимый вопрос: "Если я существую, - существует ли все ок-
ружающее? Если существует все окружающее, - существую ли я?"
Но тут в шуме и гаме окружавшей его толпы явственно послышался крик:
- Отведем его к королю! Отведем его к королю!
- Пресвятая дева! - пробормотал Гренгуар. - Я уверен, что здешний ко-
роль - козел.
- К королю! К королю! - повторила толпа.
Его поволокли. Каждый старался вцепиться в него. Но трое нищих не
упускали добычу. "Он наш!" - рычали они, вырывая его из рук у остальных.
Камзол поэта, и без того дышавший на ладан, в этой борьбе испустил пос-
ледний вздох.
Проходя по ужасной площади, он почувствовал, что его мысли проясни-
лись. Вскоре ощущение реальности вернулось к нему, и он стал привыкать к
окружающей обстановке. Вначале фантазия поэта, а может быть, самая прос-
тая, прозаическая причина - его голодный желудок породили что-то вроде
дымки, что-то вроде тумана, отделявшего его от окружающего, - тумана,
сквозь который он различал все лишь в сумерках кошмара, во мраке снови-
дений, придающих зыбкость контурам, искажающих формы, скучивающих пред-
меты в груды непомерной величины, превращающих вещи в химеры, а людей в
призраки. Постепенно эта галлюцинация уступила место впечатлениям более
связным и не таким преувеличенным. Вокруг него как бы начало светать;
действительность била ему в глаза, она лежала у его ног и мало-помалу
разрушала грозную поэзию, которая, казалось ему, окружала его. Ему приш-
лось убедиться, что перед ним не Стикс, а грязь, что его обступили не
демоны, а воры, что дело идет не о его душе, а попросту о его жизни (ибо
у него не было денег - этого драгоценного посредника, который столь ус-
пешно устанавливает мир между честным человеком и бандитом). Наконец,
вглядевшись с большим хладнокровием в эту оргию, он понял, что попал не
на шабаш, а в кабак.
Двор чудес и был кабак, но кабак разбойников, весь залитый не только
вином, но и кровью.
Когда одетый в лохмотья конвой доставил его, наконец, к цели их путе-
шествия, то представившееся его глазам зрелище отнюдь не было способно
вернуть ему поэтическое настроение: оно было лишено даже поэзии ада. То
была самая настоящая прозаическая, грубая действительность питейного до-
ма. Если бы дело происходило не в XV столетии, то мы сказали бы, что
Гренгуар спустился от Микеланджело до Калло.
Вокруг большого костра, пылавшего на широкой круглой каменной плите и
лизавшего огненными языками раскаленные ножки тагана, на котором ничего
не грелось, были кое-как расставлены трухлявые столы, очевидно, без
участия опытного лакея, иначе он позаботился бы о том, чтобы они стояли
параллельно или по крайней мере не образовывали такого острого угла. На
столах поблескивали кружки, мокрые от вина и браги, а за кружками сидели
пьяные, лица которых раскраснелись от вина и огня. Толстопузый весельчак
чмокал дебелую обрюзгшую девку. "Забавник" (на воровском жаргоне - нечто
вроде солдата-самозванца), посвистывая, снимал тряпицы со своей ис-
кусственной раны и разминал запеленатое с утра здоровое и крепкое коле-
но, а какой-то хиляк готовил для себя назавтра из чистотела и бычачьей
крови "христовы язвы" на ноге. Через два стола от них "святоша", одетый
как настоящий паломник, монотонно гнусил "тропарь царице небесной". Не-
подалеку неопытный припадочный брал уроки падучей у опытного эпилептика,
который учил его, как, жуя кусок мыла, можно вызвать пену на губах.
Здесь же страдающий водянкой освобождался от своих мнимых отеков, а си-
девшие за тем же столом воровки, пререкавшиеся из-за украденного вечером
ребенка, вынуждены были зажать себе носы.
Все эти чудеса два века спустя, по словам Соваля, казались столь за-
нятными при дворе, что были, для потехи короля, изображены во вступлении
к балету Ночь в четырех действиях, поставленному в театре Пти-Бурбон.
"Никогда еще, - добавляет очевидец, присутствовавший при этом в 1653 го-
ду, - внезапные метаморфозы Двора чудес не были воспроизведены столь
удачно. Изящные стихи Бенсерада подготовили нас к представлению".
Всюду слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни. Люди су-
дачили, ругались, твердили свое, не слушая соседей, чокались, под стук
кружек вспыхивали ссоры, и драчуны разбитыми кружками рвали друг на дру-
ге рубища.
Большая собака сидела у костра, поджав хвост, и пристально глядела на
огонь. При этой оргии присутствовали дети. Украденный ребенок плакал и
кричал. Другой, четырехлетний карапуз, молча сидел на высокой скамье,
свесив ножки под стол, доходивший ему до подбородка. Еще один с серьез-
ным видом размазывал пальцем по столу оплывшее со свечи сало. Наконец
