описать читателю наших дней.
Представьте себе вереницу лиц, изображающих все геометрические фигуры
- от треугольника до трапеции, от конуса до многогранника; выражения
всех человеческих чувств, начиная от гнева и кончая похотливостью; все
возрасты - от морщин новорожденного до морщин умирающей старухи; все
фантастические образы, придуманные религией, от Фавна до Вельзевула; все
профили животных - от пасти до клюва, от рыла до мордочки. Вообразите,
что все каменные личины Нового моста, эти застывшие под рукой Жермена
Пилона кошмары, ожили и пришли одни за другими взглянуть на вас горящими
глазами или что все маски венецианского карнавала мелькают перед вами, -
словом, вообразите непрерывный калейдоскоп человеческих лиц.
Оргия принимала все более и более фламандский характер. Кисть самого
Тенирса могла бы дать о ней лишь смутное понятие. Представьте себе битву
Сальватора Роза, обратившуюся в вакханалию! Не было больше ни школяров,
ни послов, ни горожан, ни мужчин, ни женщин; исчезли Клопен Труйльфу,
Жиль Лекорню, Мари Четыре-Фунта, Робен Пуспен. Все смешалось в общем бе-
зумии. Большая зала превратилась в чудовищное горнило бесстыдства и ве-
селья, где каждый рот вопил, каждое лицо корчило гримасу, каждое тело
извивалось. Все вместе выло и орало. Странные рожи, которые одна за дру-
гой, скрежеща зубами, возникали в отверстии розетки, напоминали соломен-
ные факелы, бросаемые в раскаленные угли. От всей этой бурлящей толпы
отделялся, как пар от горнила, острый, пронзительный, резкий звук, свис-
тящий, словно крылья чудовищного комара.
- Ого! Черт возьми!
- Погляди только на эту рожу!
- Ну, она ничего не стоит!
- А эта!
- Гильомета Можерпюи! Ну-ка взгляни на эту бычью морду, ей только ро-
гов не хватает. Значит, это не твой муж.
- А вот еще одна!
- Клянусь папским брюхом, это еще что за рожа?
- Эй! Плутовать нельзя. Показывай только лицо!
- Это, наверно, проклятая Перета Кальбот! Она на все способна.
- Слава! Слава!
- Я задыхаюсь!
- А вот у этого уши никак не пролезают в отверстие!
И так далее, и так далее...
Однако нужно отдать справедливость нашему другу Жеану. Он один среди
этого шабаша не покидал своего места и, как юнга за мачту, держался за
верхушку своего столба. Он бесновался, он впал в совершенное неис-
товство, из его разинутого рта вырывался вопль, который не был слышен не
потому, чтобы его заглушал общий шум, а потому, что он выходил за преде-
лы, воспринимаемые человеческим слухом, как это бывает, по Соверу, при
двенадцати тысячах, а по Био - при восьми тысячах колебаний в секунду.
Гренгуар сперва растерялся, но затем быстро овладел собой. Он приго-
товился дать отпор этому бедствию.
- Продолжайте! - в третий раз крикнул он своим говорящим машинам-ак-
терам. Шагая перед мраморным столом, он испытывал желание показаться в
оконце часовни хотя бы для того, чтобы скорчить рожу неблагодарной тол-
пе. "Но нет, это ниже моего достоинства. Не надо мстить! Будем бороться
до конца, - твердил он. - Власть поэзии над толпой велика, я образумлю
этих людей. Увидим, кто восторжествует - гримасы или изящная словес-
ность".
Увы! Он остался единственным зрителем своей пьесы. Положение его было
плачевное. Он видел только спины. Впрочем, я ошибаюсь. Терпеливый толс-
тяк, с которым Гренгуар в критическую минуту уже советовался, продолжал
сидеть лицом к сцене. А Жискета и Лиенарда давно сбежали.
Гренгуар был тронут до глубины души верностью своего единственного
слушателя. Приблизившись к нему, он заговорил с ним, осторожно тронув
его за руку, так как толстяк, облокотившись о балюстраду, видимо, подре-
мывал.
- Благодарю вас! - сказал Гренгуар.
- За что? - спросил, зевая, толстяк.
- Я понимаю, что вам надоел весь этот шум. Он мешает вам слушать
пьесу. Но зато ваше имя перейдет в потомство. Скажите, пожалуйста, как
вас зовут.
- Рено Шато, хранитель печати парижского Шатле, к вашим услугам.
- Сударь, вы здесь единственный ценитель муз! - повторил Гренгуар.
- Вы очень любезны, сударь, - ответил хранитель печати Шатле.
- Вы один, - продолжал Гренгуар, - внимательно слушали пьесу. Как она
вам понравилась?
- Гм! Гм! - ответил наполовину проснувшийся толстяк. - Пьеса довольно
забавна!
Гренгуару пришлось удовольствоваться этой похвалой, - гром рукоплес-
каний, смешавшись с оглушительными криками, внезапно прервал их разго-
вор. Папа шутов был избран.
- Слава! Слава! - ревела толпа.
Рожа, красовавшаяся в отверстии розетки, была поистине изумительна!
После всех этих пятиугольных, шестиугольных причудливых лиц, появлявших-
ся в отверстии, но не воплощавших образца смешного уродства, который в
своем распаленном воображении создала толпа, только такая потрясающая
гримаса могла поразить это сборище и вызвать бурное одобрение. Сам мэтр
Копеноль рукоплескал ей, и даже Клопен Труйльфу, участвовавший в состя-
зании, - а одному богу известно, какой высокой степени безобразия могло
достигнуть его лицо! - даже он признал себя побежденным. Последуем и мы
его примеру. Трудно описать этот четырехгранный нос, подковообразный
рот, крохотный левый глаз, почти закрытый щетинистой рыжей бровью, в то
время как правый совершенно исчезал под громадной бородавкой, кривые зу-
бы, напоминавшие зубцы крепостной стены, эту растрескавшуюся губу, над
которой нависал, точно клык слона, один из зубов, этот раздвоенный под-
бородок... Но еще труднее описать ту смесь злобы, изумления и грусти,
которая отражалась на лице этого человека. А теперь попробуйте все это
себе представить в совокупности!
Одобрение было единодушное. Толпа устремилась к часовне. Оттуда с
торжеством вывели почтенного папу шутов Но только теперь изумление и
восторг толпы достигли наивысшего предела. Гримаса была его настоящим
лицом.
Вернее, он весь представлял собой гримасу. Громадная голова, поросшая
рыжей щетиной; огромный горб между лопаток, и другой, уравновешивающий
его, - на груди; бедра настолько вывихнутые, что ноги его могли схо-
диться только в коленях, странным образом напоминая спереди два серпа с
соединенными рукоятками; широкие ступни, чудовищные руки. И, несмотря на
это уродство, во всей его фигуре было какое-то грозное выражение силы,
проворства и отваги, - необычайное исключение из того общего правила,
которое требует, чтобы сила, подобно красоте, проистекала из гармонии.
Таков был избранный шутами папа.
Казалось, это был разбитый и неудачно спаянный великан.
Когда это подобие циклопа появилось на пороге часовни, неподвижное,
коренастое, почти одинаковых размеров в ширину и в высоту, "квадратное в
самом основании", как говорил один великий человек, то по надетому на
нем наполовину красному, наполовину фиолетовому камзолу, усеянному се-
ребряными колокольчиками, а главным образом по его несравненному
уродству простонародье тотчас же признало его.
- Это Квазимодо, горбун! - закричали все в один голос. - Это Квазимо-
до, звонарь Собора Парижской Богоматери! Квазимодо кривоногий. Квазимодо
одноглазый! Слава! Слава!
Видимо, у бедного малого не было недостатка в прозвищах.
- Берегитесь, беременные женщины! - орали школяры.
- И те, которые желают забеременеть! - прибавил Жоаннес.
Женщины и в самом деле закрывали лица руками.
- У! Противная обезьяна! - говорила одна.
- Злая и уродливая! - прибавляла другая.
- Дьявол во плоти! - вставляла третья.
- К несчастью, я живу возле собора и слышу, как всю ночь он бродит по
крыше.
- Вместе с кошками.
- И насылает на нас порчу через дымоходы.
- Как-то вечером он просунул свою рожу ко мне в окно. Я приняла его
за мужчину и ужасно испугалась.
- Я уверена, что он летает на шабаш. Однажды он забыл свою метлу в
водосточном желобе на моей крыше.
- Мерзкая харя!
- Подлая душа!
- Фу!
А мужчины - те восхищались и рукоплескали горбуну.
Квазимодо, виновник всей этой шумихи, мрачный, серьезный, стоял на
пороге часовни, позволяя любоваться собой.
Один школяр, кажется Робен Пуспен, подошел поближе и расхохотался ему
прямо в лицо. Квазимодо ограничился тем, что взял его за пояс и отбросил
шагов на десять в толпу. И все это он проделал молча.
Восхищенный мэтр Копеноль подошел к нему и сказал:
- Крест истинный, никогда в жизни я не встречал такого великолепного
уродства, святой отец! Ты достоин быть папой не только в Париже, но и в
Риме.
Он весело хлопнул его по плечу. Квазимодо не шелохнулся.
- С таким парнем я охотно кутнул бы, даже если это обошлось мне в дю-
жину новеньких турских ливров! Что ты на это скажешь? - продолжал Копе-
ноль.
Квазимодо молчал.
- Крест истинный! - воскликнул чулочник. - Да ты глухой, что ли?
Да, Квазимодо был глухой.
Копеноль начал раздражать Квазимодо: он вдруг повернулся к нему и так
страшно заскрипел зубами, что богатырь-фламандец попятился, как бульдог
от кошки.
И тут священный ужас образовал вокруг этой странной личности кольцо,
радиус которого был не менее пятнадцати шагов. Какая-то старуха объясни-
ла Копенолю, что Квазимодо глух.
- Глух! - чулочник разразился грубым фламандским смехом. - Крест ис-
тинный, да это не папа, а совершенство!
- Эй! Я знаю его! - крикнул Жеан, спустившись наконец со своей капи-
тели, чтобы поближе взглянуть на Квазимодо. - Это звонарь моего брата
архидьякона. Здравствуй, Квазимодо!
- Сущий дьявол! - сказал Робей Пуспен, все еще не оправившийся от
своего падения. - Поглядишь на него - горбун. Пойдет - видишь, что он
хромой. Взглянет на вас - кривой. Заговоришь с ним - глухой. Да есть ли
язык у этого Полифема?
- Он говорит, если захочет, - пояснила старуха - Он оглох оттого, что
звонит в колокола. Он не немой.
- Только этого еще ему недостает, - заметил Жеан.
- Один глаз у него лишний, - заметил Робен Пуссен.
- Ну, нет, - справедливо возразил Жеан, - кривому хуже, чем слепому
Он знает, чего он лишен.
Тем временем процессия нищих, слуг и карманников вместе со школярами
направилась к шкапу судейских писцов, чтобы достать картонную тиару и
нелепую мантию папы шутов. Квазимодо беспрекословно и даже с оттенком
надменной покорности разрешил облечь себя в них. Потом его усадили на
пестро раскрашенные носилки. Двенадцать членов братства шутов подняли
его на плечи; какой-то горькою и презрительною радостью расцвело мрачное
лицо циклопа, когда он увидел у своих кривых ног головы всех этих краси-
вых, стройных, хорошо сложенных мужчин. Затем галдящая толпа оборванцев,
прежде чем пойти по городу, двинулась, согласно обычаю, по внутренним
галереям Дворца.
VI. Эсмеральда
Мы счастливы сообщить нашим читателям, что во время всей этой сцены и
Гренгуар и его пьеса держались стойко. Понукаемые автором, актеры без
устали декламировали его стихи, а он без устали их слушал. Примирившись
с гамом, он решил довести дело до конца и не терял надежды, что публика
вновь обратит внимание на его пьесу. Этот луч надежды разгорелся еще яр-
че, когда он заметил, что Копеноль, Квазимодо и вся буйная ватага шу-
товского папы с оглушительным шумом покинула залу. Толпа жадно устреми-
лась за ними.
- Отлично! - пробормотал он. - Все крикуны уходят.
К несчастью, "крикунами" была вся толпа. В одно мгновение зала опус-
тела.
Собственно говоря, в зале кое-кто еще оставался. Это были женщины,
старики и дети, пресытившиеся шумом и гамом. Иные бродили в одиночку,
другие толпились около столбов. Несколько школяров все еще сидели верхом
на подоконниках и оттуда глазели на площадь.
"Ну что же, - подумал Гренгуар, - пусть хоть эти дослушают мою мисте-
рию. Их, правда, мало, но зато публика избранная, образованная".
Однако через несколько минут выяснилось, что симфония, которая должна
