упомянутый дельфин был молод, был прекрасен, был могуч, а главное (вот
дивный источник всех королевских добродетелей!) он был сыном льва Фран-
ции. Я утверждаю, что эта смелая метафора очаровательна и что в день,
посвященный аллегориям и эпиталамам в честь королевского бракосочетания,
естественная история, процветающая на театральных подмостках, нисколько
не бывает смущена тем, что лев породил дельфина. Столь редкостное и вы-
сокопарное сравнение свидетельствует лишь о поэтическом восторге. Но
справедливость требует заметить, что поэту для развития этой великолеп-
ной мысли двухсот стихов было многовато. Правда, по распоряжению прево
мистерии надлежало длиться с полудня до четырех часов, и надо же было
актерам что-то говорить. Впрочем, толпа слушала терпеливо.
Внезапно, в самый разгар ссоры между Купечеством и Дворянством, в то
время когда Крестьянство произносило следующие изумительные стихи:
Нет, царственней его не видывали зверя,
дверь почетного возвышения, до сих пор остававшаяся так некстати зак-
рытой, еще более некстати распахнулась, и звучный голос привратника про-
возгласил:
- Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский!
III. Кардинал
Бедный Гренгуар! Треск огромных двойных петард в Иванов день, залп
двадцати крепостных аркебуз, выстрел знаменитой кулеврины на башне
Бильи, из которой в воскресенье 29 сентября 1465 года, во время осады
Парижа, было убито одним ударом семь бургундцев, взрыв порохового склада
у ворот Тампль - все это не столь сильно оглушило бы его в такую тор-
жественную и драматическую минуту, как эта короткая фраза привратника:
"Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский!"
И отнюдь не потому, что Пьер Гренгуар боялся или презирал кардинала.
Он не отличался ни малодушием, ни высокомерием. Истый эклектик, как вы-
ражаются ныне, Гренгуар принадлежал к числу тех возвышенных и твердых,
уравновешенных и спокойных людей, которые умеют во всем придерживаться
золотой середины, stare in dimidio rerum, всегда здраво рассуждают и
склонны к свободомыслию, отдавая в то же время должное кардиналам. Эта
ценная, никогда не вымирающая порода философов, казалось, получила от
мудрости, сей новой Ариадны, клубок нитей, который, разматываясь, ведет
их от сотворения мира сквозь лабиринт всех дел человеческих. Они сущест-
вуют во все времена и эпохи и всегда одинаковы, то есть всегда соот-
ветствуют своему времени. Оставив в стороне нашего Пьера Гренгуара, ко-
торый, если бы нам удалось дать его истинный образ, был бы их представи-
телем в XV веке, мы должны сказать, что именно их дух вдохновлял отца дю
Бреля, когда он в XVI столетии писал следующие божественно-наивные, дос-
тойные перейти из века в век строки: "Я парижанин по рождению и "паризи-
анин" по манере говорить, ибо parrhisia по-гречески означает "свобода
слова", коей я и докучал даже кардиналам, дяде и брату принца Конти, но
всегда с полным уважением к их высокому сану и не оскорбляя никого из их
свиты, а это уже немалая заслуга".
Итак, в том неприятном впечатлении, которое произвело на Пьера Грен-
гуара появление кардинала, не было ни личной ненависти к кардиналу, ни
пренебрежения к факту его присутствия. Напротив, наш поэт, обладая из-
рядной дозой здравого смысла и изношенным камзолом, придавал особое зна-
чение тому, чтобы его намеки в прологе, особенно похвалы, расточаемые
дофину, сыну льва Франции, дошли до высокопреосвященного слуха. Но от-
нюдь не корысть преобладает в благородной натуре поэтов. Я полагаю, что
если сущность поэта может быть обозначена числом десять, то какой-нибудь
химик, анализируя и фармакополизируя ее, как выражается Рабле, вероятно,
нашел бы в ней одну десятую корыстолюбия и девять десятых самолюбия. В
ту минуту, когда двери распахнулись, пропуская кардинала, эти девять де-
сятых самолюбия Гренгуара, распухнув и вздувшись под действием народного
восхищения, достигли удивительных размеров и задавили неприметную моле-
кулу корыстолюбия, которую мы только что обнаружили в натуре поэтов.
Впрочем, молекула эта драгоценна: она представляет собой тот балласт ре-
альности и человеческой природы, без которого поэты не могли бы кос-
нуться земли. Гренгуар наслаждался, ощущая, наблюдая и, так сказать,
осязая все это сборище, состоявшее, правда, из бездельников, но зато
оцепеневших от изумления, словно захлебнувшихся в потоках нескончаемых
тирад, которые изливались из каждой части его эпиталамы. Я утверждаю,
что Гренгуар разделял всеобщий восторг и, в противоположность Лафонтену,
который на представлении своей комедии Флорентинеу, спросил: "Что за не-
вежда сочинил эти бредни? ", наш поэт охотно осведомился бы у соседа:
"Кем написан этот шедевр?" И потому легко представить себе то действие,
какое на него должно было произвести внезапное и несвоевременное появле-
ние кардинала.
Опасения Гренгуара оправдались. Прибытие его высокопреосвященства
взбудоражило аудиторию. Все головы повернулись к возвышению. Поднялся
оглушительный шум. "Кардинал! Кардинал!" - повторяли тысячи уст. Злопо-
лучный пролог был прерван вторично.
Кардинал помедлил минуту у ступенек, ведущих на возвышение. Пока он
окидывал довольно равнодушным взором толпу, всеобщее возбуждение усили-
лось. Каждому хотелось разглядеть кардинала. Каждый старался поднять го-
лову выше плеча соседа.
Это было действительно высокопоставленное лицо, созерцание которого
стоило любых других зрелищ. Карл, кардинал Бурбонский, архиепископ и
граф Лионский, примас Галльский, был связан родственными узами и с Людо-
виком XI через своего брата Пьера, сеньора Боже, женатого на старшей до-
чери короля, и с Карлом Смелым через свою мать Агнесу Бургундскую. Отли-
чительными, коренными чертами характера примаса Галльского были гибкость
царедворца и раболепие перед власть имущими. Легко вообразить себе те
многочисленные затруднения, которые ему доставляло это двойное родство,
и все те подводные камни светской жизни, между которыми его умственный
челн вынужден был лавировать, дабы не разбиться, налетев на Людовика или
на Карла - эту Сциллу и Харибду, уже поглотивших герцога Немурского и
конетабля Сен-Поля. Милостью неба кардинал сумел благополучно разде-
латься с этим путешествием и беспрепятственно достигнуть Рима, то есть
кардинальской мантии. Но хотя он и находился в гавани или, точнее гово-
ря, именно потому, что он находился в гавани, он не мог спокойно вспоми-
нать о превратностях своей долгой политической карьеры, исполненной тре-
вог и тягот. И он часто повторял, что 1476 год был для него "черным и
белым", подразумевая под этим, что в один и тот же год он лишился мате-
ри, герцогини Бурбонской, и своего двоюродного брата, герцога Бур-
гундского, и что одна утрата смягчила для него горечь другой.
Впрочем, он был человек добродушный, вел веселую жизнь, охотно попи-
вал вино из королевских виноградников Шальо, благосклонно относился к
Ришарде ла Гармуаз и к Томасе ла Сальярд, охотнее подавал милостыню хо-
рошеньким девушкам, нежели старухам, и за все это был любим простона-
родьем Парижа. Обычно он появлялся в сопровождении целого штата знатных
епископов и аббатов, любезных, веселых, всегда согласных покутить; и не
раз почтенные прихожанки Сен-Жермен д'Озэр, проходя вечером мимо ярко
освещенных окон Бурбонского дворца, возмущались, слыша, как те же самые
голоса, которые только что служили вечерню, теперь под звон бокалов тя-
нули Bibamus papaliter [13], вакхическую песню папы Бенедикта XII, при-
бавившего третью корону к тиаре.
Вероятно, благодаря именно этой популярности, вполне им заслуженной,
кардинал при своем появлении избежал враждебного приема со стороны шум-
ной толпы, выражавшей такое недовольство всего лишь несколько минут на-
зад и весьма мало расположенной отдавать дань уважения кардиналу в тот
самый день, когда ей предстояло избрать папу. Но парижане - народ не
злопамятный; к тому же, самовольно заставив начать представление, добрые
горожане сочли, что они как бы восторжествовали над кардиналом, и были
вполне удовлетворены. Вдобавок ко всему кардинал Бурбонский был красавец
мужчина, в великолепной пурпурной мантии, которую он умел носить с
большим изяществом, а это значило, что все женщины, иначе говоря добрая
половина залы, были на его стороне. Ведь несправедливо и бестактно оши-
кать кардинала только за то, что он опоздал и этим задержал начало спек-
такля, когда он красавец мужчина и с таким изяществом носит свою пурпур-
ную мантию!
Итак, кардинал вошел, улыбнулся присутствующим той унаследованной от
своих предшественников улыбкой, которою сильные мира сего приветствуют
толпу, и медленно направился к своему креслу, обитому алым бархатом,
размышляя, по-видимому, о чем-то совершенно постороннем. Сопровождавший
его кортеж епископов и аббатов, или, как сказали бы теперь, его гене-
ральный штаб, вторгся за ним на возвышение, еще усилив шум и любопытство
толпы. Всякий хотел указать, назвать, дать понять, что знает хоть одного
из них: кто - Алоде, епископа Марсельского, если ему не изменяет память;
кто - настоятеля аббатства Сен-Дени; кто - Робера де Леспинаса, аббата
Сен-Жермен-де Пре, распутного брата фаворитки Людовика XI; возникавшая
при этом путаница вызывала шумные споры. А школяры сквернословили. Это
был их день, их шутовской праздник, их сатурналии, ежегодная оргия кор-
пораций писцов и школяров. Любая непристойность считалась сегодня закон-
ной и священной. К тому же в толпе находились такие шалые бабенки, как
Симона Четыре-Фунта, Агнеса Треска, Розина Козлоногая. Как же не поск-
вернословить в свое удовольствие и не побогохульствовать в такой день,
как сегодня, и в такой честной компании, как духовные лица и веселые де-
вицы? И они не зевали; среди гама звучал ужасающий концерт ругательств и
непристойностей, исполняемый школярами и писцами, распустившими языки,
которые в течение всего года сдерживались страхом перед раскаленным же-
лезом святого Людовика. Бедный святой Людовик! Как они глумились над ним
в его собственном Дворце правосудия! Среди вновь появлявшихся на возвы-
шении духовных особ каждый школяр намечал себе жертву - черную, серую,
белую или лиловую рясу. Жеан Фролло де Молендино, как брат архидьякона,
избрал мишенью красную мантию и дерзко напал на нее. Устремив на карди-
нала бесстыжие свои глаза, он орал что есть мочи:
- Сарра repleta mero! [14]
Все эти выкрики, которые мы приводим - здесь без прикрас в назидание
читателю, тонули в шуме, не достигнув парадного помоста. Впрочем, всяко-
го рода вольности в этот день вошли в обычай и мало трогали кардинала. К
тому же у него была иная забота, и это ясно отражалось на его лице, -
эта забота преследовала его по пятам и почти одновременно с ним взошла
на помост: то было фландрское посольство.
Кардинал не был глубоким политиком; его не слишком беспокоили пос-
ледствия брака его кузины Маргариты Бургундской и его кузена Карла, до-
фина Вьенского; его весьма мало тревожило и то, как долго продлится
столь непрочное "доброе согласие" между герцогом Австрийским и королем
Франции и как отнесется король Англии к пренебрежению, которое выказали
его дочери. Он каждый вечер спокойно попивал королевское вино из виног-
радников Шальо, не подозревая, что несколько бутылок этого вина (правда,
разбавленного и подправленного доктором Куактье), радушно предложенные
Эдуарду IV Людовиком XI, в одно прекрасное утро избавят Людовика XI от
Эдуарда IV. "Достопочтенное посольство господина герцога Австрийского"
не причиняло кардиналу ни одной из вышеупомянутых забот, но тяготило его
в ином отношении. И в самом деле, было все же тяжко, как мы упоминали об
этом выше, ему. Карлу Бурбонскому, чествовать каких-то мещан; ему, кар-
