фокон, заставу Сержантов, Кошачий рынок, ворота Сен-Дени, Шампо, ворота
Боде, ворота Сен-Жак, не считая бесчисленных виселиц, поставленных пре-
во, епископами, капитулами, аббатами и приорами - всеми, кому было пре-
доставлено право судить, не считая потопления преступников в Сене по
приговору суда, - утешительно думать, что эта древняя владычица фео-
дальных времен, утратив постепенно свои доспехи, свою пышность, замысло-
ватые, фантастические карательные меры, свою пытку, для которой каждые
пять лет переделывалась кожаная скамья в Гран-Шатле, ныне, перебрасывае-
мая из уложения в уложение, гонимая с места на место, почти исчезла из
наших законов и городов и владеет в нашем необъятном Париже лишь одним
опозоренным уголком Гревской площади, лишь одной жалкой гильотиной, пря-
чущейся, беспокойной, стыдящейся, которая, нанеся свой удар, так быстро
исчезает, словно боится, что ее застигнут на месте преступления.
III. Besos para golpes [18]
Пока Пьер Гренгуар добрался до Гревской площади, он весь продрог.
Чтобы избежать давки на мосту Менял и не видеть флажков Жеана Фурбо, он
шел сюда через Мельничный мост; но по дороге колеса епископских мельниц
забрызгали его грязью, а камзол промок насквозь. Притом ему казалось,
что после провала его пьесы он стал еще более зябким. А потому он поспе-
шил к праздничному костру, великолепно пылавшему посреди площади. Но его
окружало плотное кольцо людей.
- Проклятые парижане! - пробормотал Гренгуар. Как истый драматург, он
любил монологи. - Теперь они загораживают огонь, а ведь мне необходимо
хоть немножко погреться. Мои башмаки протекают, да еще эти проклятые
мельницы пролили на меня слезы сочувствия! Черт бы побрал парижского
епископа с его мельницами! Хотел бы я знать, на что епископу мельницы?
Уж не надумал ли он сменить епископскую митру на колпак мельника? Если
ему для этого не хватает только моего проклятия, то я охотно прокляну и
его самого, и его собор вместе с его мельницами! Ну-ка, поглядим, сдви-
нутся ли с места эти ротозеи! Спрашивается, что они там делают? Они гре-
ются - это лучшее из удовольствий! Они глазеют, как горит сотня вязанок
хвороста, - это лучшее из зрелищ!
Но, вглядевшись, он заметил, что круг был значительно шире, чем нужно
для того, чтобы греться возле королевского костра, и что этот наплыв
зрителей объяснялся не только видом ста роскошно пылавших вязанок хво-
роста.
На просторном, свободном пространстве между костром и толпой плясала
девушка.
Была ли она человеческим существом, феей или ангелом, этого Гренгуар,
философ-скептик, иронического склада поэт, сразу определить не мог, нас-
только был он очарован ослепительным видением.
Она была невысока ростом, но казалась высокой - так строен был ее
тонкий стан. Она была смугла, но нетрудно было догадаться, что днем у ее
кожи появлялся чудесный золотистый оттенок, присущий андалускам и рим-
лянкам. Маленькая ножка тоже была ножкой андалуски, - так легко ступала
она в своем узком изящном башмачке. Девушка плясала, порхала, кружилась
на небрежно брошенном ей под ноги старом персидском ковре, и всякий раз,
когда ее сияющее лицо возникало перед вами, взгляд ее больших черных
глаз ослеплял вас, как молнией.
Взоры толпы были прикованы к ней, все рты разинуты. Она танцевала под
рокотанье бубна, который ее округлые девственные руки высоко взносили
над головой. Тоненькая, хрупкая, с обнаженными плечами и изредка
мелькавшими из-под юбочки стройными ножками, черноволосая, быстрая, как
оса, в золотистом, плотно облегавшем ее талию корсаже, в пестром разду-
вавшемся платье, сияя очами, она казалась существом воистину неземным.
"Право, - думал Гренгуар, - это саламандра, это нимфа, это богиня,
это вакханка с горы Менад!"
В это мгновение одна из кос "саламандры" расплелась, привязанная к
ней медная монетка упала и покатилась по земле.
- Э, нет, - сказал он, - это цыганка.
Мираж рассеялся.
Девушка снова принялась плясать. Подняв с земли две шпаги и приставив
их остриями ко лбу, она начала вращать их в одном направлении, а сама
кружилась в обратном. Действительно, это была просто-напросто цыганка.
Но как ни велико было разочарование Гренгуара, он не мог не поддаться
обаянию и волшебству зрелища. Яркий алый свет праздничного костра весело
играл на лицах зрителей, на смуглом лице девушки, отбрасывая слабый отб-
леск вместе с их колышущимися тенями в глубину площади, на черный, пок-
рытый трещинами старинный фасад "Дома с колоннами" с одной стороны и на
каменные столбы виселицы - с другой.
Среди множества лиц, озаренных багровым пламенем костра, выделялось
лицо человека, казалось, более других поглощенного созерцанием плясуньи.
Это было суровое, замкнутое, мрачное лицо мужчины. Человеку этому, одеж-
ду которого заслоняла теснившаяся вокруг него толпа, на вид можно было
дать не более тридцати пяти лет; между тем он был уже лыс, и лишь
кое-где на висках еще уцелело несколько прядей редких седеющих волос;
его широкий и высокий лоб бороздили морщины, но в глубоко запавших гла-
зах сверкал необычайный юношеский пыл, жажда жизни и затаенная страсть.
Он, не отрываясь, глядел на цыганку, и пока шестнадцатилетняя беззабот-
ная девушка, возбуждая восторг толпы, плясала и порхала, его лицо стано-
вилось все мрачнее. Временами улыбка у него сменяла вздох, но в улыбке
было еще больше скорби, чем в самом вздохе.
Наконец девушка остановилась, прерывисто дыша, и восхищенная толпа
разразилась рукоплесканиями.
- Джали! - позвала цыганка.
И тут Гренгуар увидел подбежавшую к ней прелестную белую козочку,
резвую, веселую, с глянцевитой шерстью, позолоченными рожками и копытца-
ми, в золоченом ошейнике, которую он прежде не заметил; до этой минуты,
лежа на уголке ковра, она, не отрываясь, глядела на пляску своей госпо-
жи.
- Джали! Теперь твой черед, - сказала плясунья.
Она села и грациозно протянула козочке бубен.
- Джали! Какой теперь месяц?
Козочка подняла переднюю ножку и стукнула копытцем по бубну один раз.
Был действительно январь. Толна захлопала в ладоши.
- Джали! - снова обратилась к козочке девушка, перевернув бубен. -
Какое нынче число?
Джали опять подняла свое маленькое позолоченное копытце и ударила им
по бубну шесть раз.
- Джали! - продолжала цыганка, снова перевернув бубен. - Который те-
перь час?
Джали стукнула семь раз. В то же мгновение на часах "Дома с колонна-
ми" пробило семь.
Толпа застыла в изумлении.
- Это колдовство! - проговорил мрачный голос в толпе. То был голос
лысого человека, не спускавшего с цыганки глаз.
Она вздрогнула и обернулась. Но гром рукоплесканий заглушил зловещие
слова и настолько сгладил впечатление от этого возгласа, что девушка как
ни в чем не бывало снова обратилась к своей козочке:
- Джали! А как ходит начальник городских стрелков Гишар Гран-Реми во
время крестного хода на Сретенье?
Джали поднялась на задние ножки; заблеяв, она переступала с такой за-
бавной важностью, что зрители покатились со смеху при виде этой пародии
на ханжеское благочестие начальника стрелков.
- Джали! - продолжала молодая девушка, ободренная все растущим успе-
хом. - А как говорит речь в духовном суде королевский прокурор Жак Шар-
молю?
Козочка села и заблеяла, так странно подбрасывая передние ножки, что
все в ней - поза, движения, повадка - сразу напомнило Жака Шармолю, не
хватало только скверного французского и латинского произношения.
Толпа восторженно рукоплескала.
- Богохульство! Кощунство! - снова послышался голос лысого человека.
Цыганка обернулась.
- Ах, опять этот гадкий человек!
Выпятив нижнюю губку, она состроила, по-видимому, свою обычную гри-
маску, затем, повернувшись на каблучках, пошла собирать в бубен даяния
зрителей.
Крупные и мелкие серебряные монеты, лиарды сыпались градом. Когда она
проходила мимо Гренгуара, он необдуманно сунул руку в карман, и цыганка
остановилась.
- Черт возьми! - воскликнул поэт, найдя в глубине своего кармана то,
что там было, то есть пустоту. А между тем молодая девушка стояла и гля-
дела ему в лицо черными большими глазами, протягивая свой бубен, и жда-
ла. Крупные капли пота выступили на лбу Гренгуара.
Владей он всем золотом Перу, он тотчас же, не задумываясь, отдал бы
его плясунье; но золотом Перу он не владел, да и Америка в то время еще
не была открыта.
Неожиданный случай выручил его.
- Да уберешься ты отсюда, египетская саранча? - крикнул пронзительный
голос из самого темного угла площади.
Девушка испуганно обернулась. Это кричал не лысый человек, - голос
был женский, злобный, исступленный.
Этот окрик, так напугавший цыганку, привел в восторг слонявшихся по
площади детей.
- Это затворница Роландовой башни! - дико хохоча, закричали они. -
Это брюзжит вретишница! Она, должно быть, не ужинала. Принесем-ка ей ос-
тавшихся в городском буфете объедков!
И тут вся ватага бросилась к "Дому с колоннами"
Гренгуар, воспользовавшись замешательством плясуньи, ускользнул неза-
меченным. Возгласы ребятишек напомнили ему, что и он тоже не ужинал. Он
побежал за ними. Но у маленьких озорников ноги были проворнее, чем у не-
го, и когда он достиг цели, все уже было ими дочиста съедено. Не оста-
лось даже хлебца по пяти су за фунт. Лишь на стенах, расписанных в 1434
году Матье Битерном, красовались среди роз стройные королевские лилии.
Но то был слишком скудный ужин.
Плохо ложиться спать не поужинав; еще печальнее, оставшись голодным,
не знать, где переночевать. В таком положении оказался Гренгуар. Ни хле-
ба, ни крова; со всех сторон его теснила нужда, и он находил, что она
чересчур сурова. Уже давно открыл он ту истину, что Юпитер создал людей
в припадке мизантропии и что мудрецу всю жизнь приходится бороться с
судьбой, которая держит его философию в осадном положении. Никогда еще
эта осада не была столь жестокой; желудок Гренгуара бил тревогу, и поэт
полагал, что со стороны злой судьбы крайне несправедливо брать его фило-
софию измором.
Эти грустные размышления, становившиеся все неотвязней, внезапно были
прерваны странным, хотя и не лишенным сладости пеньем. То пела юная цы-
ганка.
И веяло от ее песни тем же, чем и от ее пляски и от ее красоты:
чем-то неизъяснимым и прелестным, чем-то чистым и звучным, воздушным и
окрыленным, если можно так выразиться. То было непрестанное нарастание
звуков, мелодий, неожиданных рулад; простые музыкальные фразы перемеши-
вались с резкими свистящими звуками; водопады трелей, способные озада-
чить даже соловья, хранили вместе с тем верность гармонии; мягкие пере-
ливы октав то поднимались, то опускались, как грудь молодой певицы. Ее
прелестное лицо с необычайной подвижностью отражало всю прихотливость ее
песни, от самого страстного восторга до величавого целомудрия. Она каза-
лась то безумной, то королевой.
Язык песни был неизвестен Гренгуару. По-видимому, он был не понятен и
самой певице, - так мало соответствовали чувства, которые она влагала в
пенье, словам песни. Эти четыре стиха:
Un cofre de gran nqueza
Hallaron dentro un pilar,
Dentro del, nueuus banderas,
Con figuras de espantar [19] в ее устах звучали безумным весельем, а
мгновение спустя выражение, которое она придавала словам:
Alarabes de caballo
Sin poderse menear,
Con espadas, у los cuellot,
Ballestas de buen echar... [20]
исторгало у Гренгуара слезы. Но чаще ее пение дышало счастьем, она
пела, как птица, ликующе и беспечно.
Песнь цыганки встревожила течение мыслей Гренгуара, - так тревожит
лебедь водную гладь. Он внимал ей с упоением, забыв все на свете. Нако-
нец-то его муки утихли.
Но это длилось недолго.
Тот же голос, который прервал пляску цыганки, прервал теперь и ее пе-
