фруктами давала мне сливу, булочник бросал корочку хлеба; по вечерам я
старался, чтобы меня подобрал на улице ночной дозор: меня отводили в
тюрьму, и там я находил для себя охапку соломы. Однако все это не мешало
мне расти и худеть, как видите. Зимою я грелся на солнышке у подъезда
особняка де Сане, недоумевая, почему костры Иванова дня зажигают летом.
В шестнадцать лет я решил выбрать себе род занятий. Я испробовал все. Я
пошел в солдаты, но оказался недостаточно храбрым. Потом пошел в монахи,
но оказался недостаточно набожным, а кроме того, не умел пить. С горя я
поступил в обучение к плотникам, но оказался слабосильным. Больше всего
мне хотелось стать школьным учителем; правда, грамоте я не знал, но это
меня не смущало. Убедившись через некоторое время, что для всех этих за-
нятий мне чего-то не хватает и что я ни к чему не пригоден, я, следуя
своему влечению, стал сочинять стихи и песни. Это ремесло как раз годит-
ся для бродяг, и это все же лучше, чем промышлять грабежом, на что меня
подбивали вороватые парнишки из числа моих приятелей. К счастью, я од-
нажды встретил его преподобие отца Клода Фролло, архидьякона Собора Па-
рижской Богоматери. Он принял во мне участие, и ему я обязан тем, что
стал по-настоящему образованным человеком, знающим латынь, начиная с
книги Цицерона Об обязанностях и кончая Житиями святых, творением отцов
целестинцев. Я кое-что смыслю в схоластике, пиитике, стихосложении и да-
же в алхимии, этой премудрости из всех премудростей. Я автор той мисте-
рии, которая сегодня с таким успехом и при таком громадном стечении на-
рода была представлена в переполненной большой зале Дворца. Я написал
также труд в шестьсот страниц о страшной комете тысяча четыреста
шестьдесят пятого года, из-за которой один несчастный сошел с ума. На
мою долю выпадали и другие успехи. Будучи сведущ в артиллерийском деле,
я работал над сооружением той огромной бомбарды Жеана Мога, которая, как
вам известно, взорвалась на мосту Шарантон, когда ее хотели испробовать,
и убила двадцать четыре человека зевак. Вы видите, что я для вас непло-
хая партия. Я знаю множество презабавных штучек, которым могу научить
вашу козочку, - например, передразнивать парижского епископа, этого
проклятого святошу, мельницы которого обдают грязью прохожих на всем
протяжении Мельничного моста. А потом я получу за свою мистерию большие
деньги звонкой монетой, если только мне за нее заплатят. Словом, я весь
к вашим услугам; и я, и мой ум, и мои знания, и моя ученость, я готов
жить с вами так, как вам будет угодно, мадемуазель, - в целомудрии или в
веселии: как муж с женою, если вам так заблагорассудится, или как брат с
сестрой, если вы это предпочтете.
Гренгуар умолк, выжидая, какое впечатление его речь произведет на де-
вушку. Глаза ее были опущены.
- Феб, - промолвила она вполголоса и, обернувшись к поэту, спросила:
- Что означает слово "Феб"?
Гренгуар хоть и не очень хорошо понимал, какое отношение этот вопрос
имел к тому, о чем он говорил, а все же был не прочь блеснуть своей уче-
ностью и, приосанившись, ответил:
- Это латинское слово, оно означает "солнце".
- Солнце!.. - повторила цыганка.
- Так звали прекрасного стрелка, который был богом, - присовокупил
Гренгуар.
- Богом! - повторила она с мечтательным и страстным выражением.
В эту минуту один из ее браслетов расстегнулся и упал. Гренгуар быст-
ро наклонился, чтобы поднять его. Когда он выпрямился, девушка и козочка
уже исчезли. Он услышал, как щелкнула задвижка. Дверца, ведшая, по-види-
мому, в соседнюю каморку, заперлась изнутри.
"Оставила ли она мне хоть постель?" - подумал наш философ.
Он обошел каморку. Единственной мебелью, пригодной для спанья, был
довольно длинный деревянный ларь; но его крышка была резная, и это зас-
тавило Гренгуара, когда он на нем растянулся, испытать ощущение, подоб-
ное тому, какое испытал Микромегас, улегшись во всю длину на Альпах.
- Делать нечего, - сказал он, устраиваясь поудобней на этом ложе, -
приходится смириться. Однако какая странная брачная ночь! А жаль! В этой
свадьбе с разбитой кружкой было нечто наивное и допотопное, - мне это
понравилось.
КНИГА ТРЕТЬЯ
I. Собор Богоматери
Собор Парижской Богоматери еще и теперь являет собой благородное и
величественное здание. Но каким бы прекрасным собор, дряхлея, ни оста-
вался, нельзя не скорбеть и не возмущаться при" виде бесчисленных разру-
шений и повреждений, которые и годы и люди нанесли почтенному памятнику
старины, без малейшего уважения к имени Карла Великого, заложившего пер-
вый его камень, и к имени Филиппа-Августа, положившего последний.
На челе этого патриарха наших соборов рядом с морщиной неизменно ви-
дишь шрам. Тетрил edax, homo edacior [34], что я охотно перевел бы так:
"Время слепо, а человек невежествен".
Если бы у нас с читателем хватило досуга проследить один за другим
все следы разрушения, которые отпечатались на древнем храме, мы бы заме-
тили, что доля времени ничтожна, что наибольший вред нанесли люди, и
главным образом люди искусства. Я вынужден упомянуть о "людях ис-
кусства", ибо в течение двух последних столетий к их числу принадлежали
личности, присвоившие себе звание архитекторов.
Прежде всего - чтобы ограничиться наиболее яркими примерами - следует
указать, что вряд ли в истории архитектуры найдется страница прекраснее
той, какою является фасад этого собора, где последовательно и в совокуп-
ности предстают перед нами три стрельчатых портала; над ними - зубчатый
карниз, словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами, громадное
центральное окно-розетка с двумя другими окнами, расположенными по бо-
кам, подобно священнику, стоящему между дьяконом и иподьяконом; высокая
изящная аркада галереи с лепными украшениями в форме трилистника, под-
держивающая на своих тонких колоннах тяжелую площадку, и, наконец, две
мрачные массивные башни с шиферными навесами. Все эти гармонические час-
ти великолепного целого, воздвигнутые одни над другими и образующие пять
гигантских ярусов, спокойно развертывают перед нашими глазами бесконеч-
ное разнообразие своих бесчисленных скульптурных, резных и чеканных де-
талей, в едином мощном порыве сливающихся с безмятежным величием целого.
Это как бы огромная каменная симфония; колоссальное творение и человека
и народа, единое и сложное, подобно Илиаде и Романсеро, которым оно
родственно; чудесный итог соединения всех сил целой эпохи, где из каждо-
го камня брызжет принимающая сотни форм фантазия рабочего, направляемая
гением художника; словом, это творение рук человеческих могуче и преизо-
бильно, подобно творению бога, у которого оно как будто заимствовало
двойственный его характер: разнообразие и вечность.
То, что мы говорим здесь о фасаде, следует отнести и ко всему собору
в целом, а то, что мы говорим о кафедральном соборе Парижа, следует ска-
зать и обо всех христианских церквах средневековья. Все в этом ис-
кусстве, возникшем само собою, последовательно и соразмерно. Смерить
один палец ноги гиганта - значит определить размеры всего его тела.
Но возвратимся к этому фасаду в том его виде, в каком он нам предс-
тавляется, когда мы благоговейно созерцаем суровый и мощный собор, кото-
рый, по словам его летописцев, наводит страх - quae mole sua terrorem
incutit spectantibus. [35]
Ныне в его фасаде недостает трех важных частей: прежде всего крыльца
с одиннадцатью ступенями, приподнимавшего его над землей; затем нижнего
ряда статуй, занимавших ниши трех порталов; и, наконец, верхнего ряда
изваяний, некогда украшавших галерею первого яруса и изображавших двад-
цать восемь древних королей Франции, начиная с Хильдеберта и кончая Фи-
липпом-Августом, с державою в руке.
Время, медленно и неудержимо поднимая уровень почвы Сите, заставило
исчезнуть лестницу. Но, дав поглотить все растущему приливу парижской
мостовой одну за другой эти одиннадцать ступеней, усиливавших впечатле-
ние величавой высоты здания, оно вернуло собору, быть может, больше, не-
жели отняло: оно придало его фасаду темный колорит веков, который прет-
воряет преклонный возраст памятника в эпоху наивысшего расцвета его кра-
соты.
Но кто низвергнул оба ряда статуй? Кто опустошил ниши? Кто вырубил
посреди центрального портала новую незаконную стрельчатую арку? Кто от-
важился поместить туда безвкусную, тяжелую резную дверь в стиле Людовика
XV рядом с арабесками Бискорнета?.. Люди, архитекторы, художники наших
дней.
А внутри храма кто низверг исполинскую статую святого Христофора,
столь же прославленную среди статуй, как большая зала Дворца правосудия
среди других зал, как шпиц Страсбургского собора среди колоколен? Кто
грубо изгнал из храма множество статуй, которые населяли промежутки меж-
ду колоннами нефа и хоров, - статуи коленопреклоненные, стоявшие во весь
рост, конные, статуи мужчин, женщин, детей, королей, епископов, воинов,
каменные, мраморные, золотые, серебряные, медные, даже восковые?.. Уж
никак не время.
А кто подменил древний готический алтарь, пышно уставленный раками и
ковчежцами, тяжелым каменным саркофагом, украшенным головами херувимов и
облаками, похожим на попавший сюда архитектурный образчик церкви
Валь-де-Грас или Дома инвалидов? Кто так нелепо вделал в плиты карло-
вингского пола, работы Эркандуса, этот тяжелый каменный анахронизм? Не
Людовик ли XIV, исполнивший желание Людовика XIII?
Кто заменил холодным белым стеклом цветные витражи, притягивавшие
восхищенный взор наших предков то к розетке главного портала, то к
стрельчатым окнам алтаря? И что сказал бы какой-нибудь причетник XIV ве-
ка, увидев эту чудовищную желтую замазку, которой наши вандалы-архиепис-
копы запачкали собор? Он вспомнил бы, что именно этой краской палач от-
мечал дома осужденных законом, он вспомнил бы отель Пти-Бурбон, в озна-
менование измены коннетабля также вымазанный той самой желтой краской,
которая, по словам Соваля, была "столь крепкой и доброкачественной, что
еще более ста лет сохраняла свою свежесть". Причетник решил бы, что свя-
той храм осквернен, и в ужасе бежал бы.
А если мы, минуя неисчислимое множество мелких проявлений варварства,
поднимемся на самый верх собора, то спросим себя: что сталось с очарова-
тельной колоколенкой, опиравшейся на точку пересечения свода, столь же
хрупкой и столь же смелой, как и ее сосед, шпиц Сент-Шапель (тоже сне-
сенный)? Стройная, остроконечная, звонкая, ажурная, она, далеко опережая
башни, так легко вонзалась в ясное небо! Один архитектор (1787), обла-
давший непогрешимым вкусом, ампутировал ее, а чтобы скрыть рану, счел
вполне достаточным наложить на нее свинцовый пластырь, напоминающий
крышку котла.
Таково было отношение к дивным произведениям искусства средневековья
почти всюду, особенно во Франции. На его руинах можно различить три вида
более или менее глубоких повреждений: прежде всего бросаются в глаза те
из них, что нанесла рука времени, там и сям неприметно выщербив и покрыв
ржавчиной поверхность зданий; затем на них беспорядочно ринулись полчища
политических и религиозных смут, - слепых и яростных по своей природе,
которые растерзали роскошный скульптурный и резной наряд соборов, выбили
розетки, разорвали ожерелья из арабесок и статуэток, уничтожили изваяния
- одни за то, что те были в митрах, другие за то, что их головы венчали
короны; довершили разрушения моды, все более вычурные и нелепые, сменяв-
шие одна другую при неизбежном упадке зодчества, после анархических, но
великолепных отклонений эпохи Возрождения.
Моды нанесли больше вреда, чем революции. Они врезались в самую плоть
средневекового искусства, они посягнули на самый его остов, они обкорна-
ли, искромсали, разрушили, убили в здании его форму и символ, его смысл
