поперек, сверху донизу, то взбираясь, то сбегая по лестницам, зовя, кри-
ча, обнюхивая, обшаривая, обыскивая, просовывая голову во все щели, ос-
вещая факелом каждый свод. Самец, потерявший самку, не мог бы рычать и
громче и свирепее. Наконец, когда он убедился, и убедился окончательно,
что Эсмеральды нет, что все кончено, что ее украли у него, он медленно
стал подниматься по башенной лестнице, той самой лестнице, по которой он
с таким торжеством, с таким восторгом взбежал в тот день, когда спас ее.
Он прошел по тем же местам, поникнув головой, молча, без слез, почти не
дыша. Церковь вновь опустела и погрузилась в молчание. Стрелки ее поки-
нули, чтобы устроить на колдунью облаву в Сите. Оставшись один в огром-
ном Соборе Богоматери, еще несколько минут назад наполненном шумом оса-
ды. Квазимодо направился к келье, в которой цыганка так долго спала под
его охраной.
Приближаясь к келье, он вдруг подумал, что, может быть, найдет ее
там. Когда, огибая галерею, выходившую на крышу боковых приделов, он
увидел узенькую келью с маленьким окошком и маленькой дверью, притаившу-
юся под упорной аркой, словно птичье гнездышко под веткой, у бедняги за-
мерло сердце, и он прислонился к колонне, чтобы не упасть. Он вообразил,
что, может быть, она вернулась, что какойнибудь добрый гений привел ее
туда, что это мирная, надежная и уютная келья, и она не могла покинуть
ее Он не смел двинуться с места, боясь спугнуть свою мечту. "Да, - гово-
рил он себе, - да, она, вероятно, спит или молится. Не надо ее беспоко-
ить".
Но наконец, собравшись с духом, он на цыпочках приблизился к двери,
заглянул и вошел. Никого! Келья была по-прежнему пуста. Несчастный глу-
хой медленно обошел ее, приподнял постель, заглянул под нее, словно цы-
ганка могла спрятаться между каменной плитой и тюфяком, затем покачал
головой и застыл. Вдруг он в ярости затоптал ногою факел и, не вымолвив
ни слова, не издав ни единого вздоха, с разбега ударился головою о стену
и упал без сознания на пол.
Придя в себя, он бросился на постель и, катаясь по ней, принялся
страстно целовать это ложе, где только что спала девушка, и, казалось,
еще дышавшее теплом; некоторое время он лежал неподвижно, как мертвый,
потом встал и, обливаясь потом, задыхаясь, обезумев, принялся снова
биться головой о стену с жуткой мерностью раскачиваемого колокола и
упорством человека, решившего умереть. Обессилев, он снова упал, потом
на коленях выполз из кельи и сел против двери, как олицетворенное изум-
ление.
Больше часа, не пошевельнувшись, просидел он так, пристально глядя на
опустевшую келью, мрачнее и задумчивее матери, сидящей между опустевшей
колыбелью и гробиком своего дитяти. Он не произносил ни слова; лишь из-
редка бурное рыданье сотрясало его тело, но то было рыданье без слез,
подобное бесшумно вспыхивающим летним зарницам.
По-видимому, именно тогда, доискиваясь в горестной своей задумчивос-
ти, кто мог быть неожиданным похитителем цыганки, он остановился на ар-
хидьяконе. Он припомнил, что у одного лишь Клода был ключ от лестницы,
ведшей в келью, он припомнил его ночные покушения на девушку - первое, в
котором он, Квазимодо, помогал ему, и второе, когда он. Квазимодо, поме-
шал ему. Он припомнил множество подробностей и вскоре уже не сомневался
более в том, что цыганку у него отнял архидьякон. Однако его уважение к
священнику было так велико, его благодарность, преданность и любовь к
этому человеку пустили такие глубокие корни в его сердце, что даже и те-
перь чувства эти противились острым когтям ревности и отчаяния.
Он думал, что это сделал архидьякон, но кровожадная, смертельная не-
нависть, которою он проникся бы к любому иному, тут, когда это касалось
Клода Фролло, обернулась у несчастного глухого глубочайшей скорбью.
В ту минуту, когда его мысль сосредоточилась на священнике, упорные
арки собора осветились утренней зарей, и он вдруг увидел на верхней га-
лерее Собора Богоматери, на повороте наружной балюстрады, опоясывавшей
свод над хорами, движущуюся фигуру. Она направлялась в его сторону. Он
узнал ее. То был архидьякон.
Клод шел тяжелой и медленной поступью, не глядя перед собой; он шел к
северной башне, но взгляд его был обращен к правому берегу Сены. Он дер-
жал голову высоко, точно силясь разглядеть что-то поверх крыш. Такой ко-
сой взгляд часто бывает у совы, когда она летит вперед, а глядит в сто-
рону. Архидьякон прошел над Квазимодо, не заметив его.
Глухой, окаменев при его неожиданном появлении, увидел, как священник
вошел в дверку северной башни. Читателю известно, что именно из этой
башни можно было видеть Городскую ратушу. Квазимодо встал и пошел за ар-
хидьяконом.
Звонарь поднялся по башенной лестнице, чтобы узнать, зачем поднимался
по ней священник. Бедняга не ведал, что он сделает, что скажет, чего он
хочет. Он был полон ярости и страха. В его сердце столкнулись архидьякон
и цыганка.
Дойдя до верха башни, он, прежде чем выступить из мрака лестницы на
площадку, осторожно осмотрелся, ища взглядом священника. Тот стоял к не-
му спиной. Площадку колокольни окружает сквозная балюстрада. Священник,
устремив взгляд на город, стоял, опираясь грудью на ту из четырех сторон
балюстрады, которая выходит к мосту Богоматери.
Бесшумно подкравшись сзади. Квазимодо старался разглядеть, на что так
пристально смотрит архидьякон.
Внимание священника было поглощено тем, на что он глядел, и он даже
не услышал шагов Квазимодо.
Великолепное, пленительное зрелище представляет собой Париж, - осо-
бенно Париж того времени, - с высоты башен Собора Богоматери летним ран-
ним, веющим прохладою утром. Стоял июль. Небо было ясное. Несколько за-
поздавших звездочек угасали то там, то тут, и лишь одна, очень яркая,
искрилась на востоке, где небо казалось всего светлее. Вот-вот должно
было показаться солнце. Париж начинал просыпаться. В этом чистом, блед-
ном свете резко выступали обращенные к востоку стены домов. Исполинская
тень колоколен ползла с крыши на крышу, протягиваясь от одного конца го-
рода до другого. В некоторых кварталах уже слышались шум и говор. Тут
раздавался колокольный звон, там - удары молота или дребезжание проез-
жавшей тележки. Кое-где на поверхности кровель уже возникали дымки,
словно вырываясь из трещин огромной курящейся горы. Река, дробившая свои
волны о быки стольких мостов, о мысы стольких островов, переливалась се-
ребристой рябью. Вокруг города, за каменной его оградой, глаз тонул в
широком полукруге клубившихся испарений, сквозь которые можно было смут-
но различить бесконечную линию равнин и изящную округлость холмов. Самые
разные звуки реяли над полупроснувшимся городом. На востоке утренний ве-
терок гнал по небу белые пушистые хлопья, вырванные из гривы тумана,
застилавшего холмы.
На паперти кумушки с кувшинами для молока с удивлением указывали друг
другу на невиданное разрушение главных дверей Собора Богоматери и на два
потока расплавленного свинца, застывших в расщелинах камня. Это было
все, что осталось от ночного мятежа. Костер, зажженный Квазимодо между
двух башен, потух. Тристан уже очистил площадь и приказал бросить трупы
в Сену. Короли, подобные Людовику XI, заботятся о том, чтобы кровопроли-
тие не оставляло следов на мостовой.
С внешней стороны балюстрады, как раз под тем местом, где стоял свя-
щенник, находился один из причудливо обтесанных каменных желобов, кото-
рыми щетинятся готические здания. В расщелине этого желоба два прелест-
ных расцветших левкоя, колеблемые ветерком, шаловливо раскланивались
друг с другом, точно живые. Над башнями, высоко в небе, слышался щебет
птиц.
Но священник ничего этого не слышал, ничего этого не замечал. Он был
из тех людей, для которых не существует ни утра, ни птиц, ни цветов.
Среди этого необъятного простора, предлагавшего взору такое многообра-
зие, его внимание было сосредоточено на одном.
Квазимодо сгорал желанием спросить у него, что он сделал с цыганкой,
но архидьякон, казалось, унесся в иной мир. Он, видимо, переживал одно
из тех острейших мгновений, когда человек даже не почувствовал бы, как
под ним разверзается бездна. Вперив взгляд в одну точку, он стоял без-
молвный, неподвижный, и в этом безмолвии, в этой неподвижности было
что-то до того страшное, что свирепый звонарь задрожал и не осмелился их
нарушить. У него был другой способ спросить священника: он стал следить
за направлением его взгляда, и взор его упал на Гревскую площадь.
Он увидел то, на что глядел архидьякон. Возле постоянной виселицы
стояла лестница. На площади виднелись кучки людей и множество солдат.
Какой-то мужчина тащил по мостовой что-то белое, за которым волочилось
что-то черное. Этот человек остановился у подножия виселицы.
И тут произошло нечто такое, что Квазимодо не мог хорошо разглядеть.
Не потому, чтобы его единственный глаз утратил зоркость, но потому, что
скопление стражи у виселицы мешало ему видеть происходившее. Кроме того,
в эту минуту взошло солнце, и такой поток света хлынул с горизонта, что
все высокие точки Парижа - шпили, трубы и вышки - запылали одновременно.
Тем временем человек стал взбираться по лестнице. Теперь Квазимодо
отчетливо разглядел его. На плече он нес женщину-девушку в белой одежде;
на шею девушки была накинута петля. Квазимодо узнал ее.
То была она.
Человек добрался до конца лестницы. Здесь он поправил петлю.
Священник, чтобы лучше видеть, стал на колени на самой балюстраде.
Внезапно человек резким движением каблука оттолкнул лестницу, и Ква-
зимодо, уже несколько мгновений затаивавший дыхание, увидел, как на кон-
це веревки, на высоте двух туаз над мостовой, закачалось тело несчастной
девушки с человеком, вскочившим ей на плечи. Веревка перекрутилась в
воздухе, и Квазимодо увидел, как по телу цыганки пробежали страшные су-
дороги. Вытянув шею, с выкатившимися из орбит глазами священник тоже
глядел на эту страшную сцену, на мужчину и девушку - на паука и муху.
Вдруг в самое страшное мгновение сатанинский смех, смех, в котором не
было ничего человеческого, исказил мертвенно-бледное лицо священника.
Квазимодо не слышал этого смеха, но он увидел его.
Звонарь отступил на несколько шагов за спиной архидьякона и внезапно,
в порыве ярости кинувшись на него, своими могучими руками столкнул его в
бездну, над которой наклонился Клод.
- Проклятье! - крикнул священник и упал вниз.
Водосточная труба, над которой он стоял, задержала его падение В от-
чаянии он обеими руками уцепился за нее, и в тот миг, когда он открыл
рот, чтобы крикнуть еще раз, он увидел над краем балюстрады, над своей
головой, наклонившееся страшное, дышавшее местью лицо Квазимодо.
И он онемел.
Под ним зияла бездна. До мостовой было более двухсот футов.
В этом страшном положении архидьякон не вымолвил ни слова, не издал
ни единого стона Он лишь извивался, делая нечеловеческие усилия взоб-
раться по желобу до балюстрады Но его руки скользили по граниту, его но-
ги, царапая почерневшую стену, тщетно искали опоры. Тем, кому приходи-
лось взбираться на башни Собора Богоматери, известно, что под балюстра-
дой находится каменный карниз. На ребре этого скошенного карниза бился
несчастный архидьякон. Под ним была не отвесная, а ускользавшая от него
вглубь стена.
Чтобы вытащить его из бездны, Квазимодо достаточно было протянуть ру-
ку, но он даже не смотрел на Клода. Он смотрел на Гревскую площадь. Он
смотрел на виселицу. Он смотрел на цыганку.
Глухой облокотился на балюстраду в том месте, где до него стоял ар-
хидьякон. Он не отрывал взгляда от того единственного, что в этот миг
существовало для него на свете, он был неподвижен и нем, как человек,
пораженный молнией, и слезы непрерывным потоком тихо струились из его
глаза, который до сей поры пролил одну-единственную слезу.
