лосердие - единственный светоч, который в силах озарить глубины великой
души! Милосердие освещает путь всем другим добродетелям. Без него они
шли бы ощупью, как слепцы, в поисках Бога. Милосердие, тождественное ве-
ликодушию, рождает в подданных любовь, которая составляет надежнейшую
охрану короля. Что вам до того, - вам, вашему величеству, блеск которого
всех ослепляет, - если на земле будет больше одним человеком, жалким,
безобидным философом, бредущим во мраке бедствий с пустым желудком и с
пустым карманом? К тому же, государь, я ученый. Те великие государи, ко-
торые покровительствовали ученым, вплетали лишнюю жемчужину в свой ве-
нец. Геркулес не пренебрегал титулом покровителя муз. Матвей Корвин бла-
говолил к Жану Монруаялю, красе математиков. Что же это будет за покро-
вительство наукам, если ученых будут вешать? Какой позор пал бы на Алек-
сандра, если бы он приказал повесить Аристотеля! Это была бы не мушка,
украшающая лицо его славы, а злокачественная безобразная язва. Государь!
Я сочинил очень недурную эпиталаму в честь Маргариты Фландрской и авгус-
тейшего дофина! На это поджигатель мятежа не способен. Ваше величество
может убедиться, что я не какой-нибудь жалкий писака, что я отлично
учился и красноречив от природы. Смилуйтесь надо мной, государь! Вы этим
сделаете угодное Богоматери. Клянусь вам, что меня очень страшит мысль
быть повешенным!
Тут несчастный Гренгуар принялся лобызать туфли короля. Гильом Рим
шепнул Копенолю:
- Он хорошо делает, что валяется у его ног. Короли подобны Юпитеру
Критскому - у них уши только на ногах.
А чулочник, не думая о Юпитере Критском и не спуская глаз с Гренгуа-
ра, с грубоватой усмешкой сказал:
- Как приятно! Мне кажется, что я снова слышу канцлера Гугоне, кото-
рый молит меня о пощаде.
У Гренгуара пресеклось дыхание, и он умолк, а затем, весь дрожа, под-
нял взгляд на короля, - тот ногтем отчищал пятно на коленях своих панта-
лон. Затем его величество стал пить из кубка настойку. Он не произносил
ни звука, и это молчание удручало Гренгуара. Наконец король взглянул на
него.
- Ну и болтун! - сказал он и, обернувшись к Тристану-Отшельнику, про-
говорил: - Эй, отпусти-ка его!
Гренгуар, не помня себя от радости, так и присел.
- Отпустить? - заворчал Тристан. - А не подержать ли его немножко в
клетке, ваше величество?
- Неужели ты полагаешь, мой милый, - спросил Людовик XI, - что мы
строим эти клетки стоимостью в триста шестьдесят семь ливров восемь су и
три денье для таких вот птах? Немедленно отпусти этого распутника (Людо-
вик XI очень любил это слово, которое вместе с поговоркой "клянусь Пас-
хой" исчерпывало весь запас его шуток) и выставь за дверь пинком.
- Уф! - воскликнул Гренгуар. - Вот великий король!
Опасаясь, как бы король не раздумал, он бросился к двери, которую
Тристан с довольно угрюмым видом открыл ему. Вслед за ним вышла и стра-
жа, подталкивая его кулаками, что Гренгуар перенес терпеливо, как и по-
добает истинному философу-стоику.
Благодушное настроение, овладевшее королем с той минуты, как его из-
вестили о бунте против дворцового судьи, сквозило во всем. Проявленное
им необычайное милосердие являлось немаловажным его признаком. Трис-
тан-Отшельник хмуро поглядывал из своего угла, точно пес, которому кость
показали, а дать не дали.
Король между тем весело выбивал пальцами на ручке кресла понтодемерс-
кий марш. Хотя он и знал науку притворства, но умел лучше скрывать свои
заботы, чем радости. Порою эти внешние проявления удовольствия при вся-
кой доброй вести заходили очень далеко: так, например, узнав о смерти
Карла Смелого, он дал обет пожертвовать серебряные решетки в храм свято-
го Мартина Турского, а при восшествии на престол забыл распорядиться по-
хоронами своего отца.
- Да, государь, - спохватился внезапно Жак Куактье, - что же ваш ост-
рый приступ болезни, ради которого вы меня сюда вызвали?
- Ой! - простонал король. - Я и в самом деле очень страдаю, мой ми-
лый. У меня страшно шумит в ушах, а грудь словно раздирают огненные
зубья.
Куактье взял руку короля и с ученым видом стал щупать пульс.
- Взгляните, Копеноль, - сказал, понизив голос, Рим. - Вот он сидит
между Куактье и Тристаном. Это весь его двор. Врач - для него, палач -
для других.
Считая пульс короля, Куактье выказывал все большую и большую тревогу.
Людовик XI смотрел на него с некоторым беспокойством. Куактье мрачнел с
каждой минутой. У бедного малого не было иного источника доходов, кроме
плохого здоровья короля. Он извлекал из этого все, что мог.
- О-о! - пробормотал он наконец. - Это в самом деле серьезно.
- Правда? - в волнении спросил король.
- Pulsus creber, anhelans, crepitans, irregularis [150], - продолжал
лекарь.
- Клянусь Пасхой!
- При таком пульсе через три дня может не стать человека.
- Пресвятая Дева! - воскликнул король. - Какое же лекарство, мой ми-
лый?
- Об этом-то я и думаю, государь.
Он заставил Людовика XI показать язык, покачал головой, скорчил гри-
масу и после всех этих кривляний неожиданно сказал:
- Кстати, государь, я должен вам сообщить, что освободилось место
сборщика королевских налогов с епархий и монастырей, а у меня есть пле-
мянник.
- Даю это место твоему племяннику, милый Жак, - ответил король, -
только избавь меня от огня в груди.
- Если вы, ваше величество, столь милостивы, - снова заговорил врач,
- то вы не откажете мне в небольшой помощи, чтобы я мог закончить пост-
ройку моего дома на улице Сент-Андре-дез-Арк.
- Гм! - сказал король.
- У меня деньги на исходе, - продолжал врач, - а было бы очень жаль
оставить такой дом без крыши. Дело не в самом доме, - это скромный,
обычный дом горожанина, - но в росписи Жеана Фурбо, украшающей панели.
Там есть летящая по воздуху Диана, столь прекрасная, столь нежная, столь
изящная, столь простодушно оживленная, с такой прелестной прической,
увенчанной полумесяцем, с такой белоснежной кожей, что введет в соблазн
каждого, кто слишком пристально на нее посмотрит. Там есть еще и Церера.
Тоже прелестная богиня. Она сидит на снопах в изящном венке из колосьев,
перевитых лютиками и другими полевыми цветами. Ничего нет обольсти-
тельнее ее глаз, ее округлых ножек, благородней ее осанки и изящней
складок ее одежды. Это одна из самых совершенных и непорочных красавиц,
какие когда-либо породила кисть художника.
- Палач! - проворчал Людовик XI. - Говори, куда ты клонишь?
- Мне необходима крыша над всей этой росписью, государь. Хоть это
пустяки, но у меня нет больше денег.
- Сколько же надо на твою крышу?
- Полагаю... медная крыша с украшениями и позолотой - не больше двух
тысяч ливров.
- Ах, разбойник! - воскликнул король. - За каждый вырванный зуб ему
приходится платить бриллиантом.
- Будет у меня крыша? - спросил Куактье.
- Будет, черт с тобой, только вылечи меня.
Жак Куактье низко поклонился и сказал:
- Государь! Вас спасет рассасывающее средство. Мы положим вам на по-
ясницу большой пластырь из вощаной мази, армянского болюса, яичного бел-
ка, оливкового масла и уксуса. Вы будете продолжать пить настойку, и мы
ручаемся за здоровье вашего величества.
Горящая свеча притягивает к себе не одну мошку. Мэтр Оливье, видя та-
кую необыкновенную щедрость короля и считая минуту благоприятной, также
приблизился к нему.
- Государь...
- Ну что там еще? - спросил Людовик XI.
- Государь! Вашему величеству известно, что мэтр Симон Раден умер?
- Ну и что?
- Он состоял королевским советником по судебным делам казначейства.
- Дальше что?
- Государь! Теперь его место освободилось.
При этих словах на надменном лице мэтра Оливье высокомерное выражение
сменилось угодливым. Только эти два выражения и свойственны лицу царед-
ворца. Король взглянул на него в упор и сухо сказал:
- Понимаю.
Затем продолжал:
- Мэтр Оливье! Маршал Бусико говаривал: "Только и ждать подарка, что
от короля, только и хорош улов, что в море". Я вижу, что вы придерживае-
тесь мнения господина Бусико. Теперь выслушайте меня. У меня хорошая па-
мять. В шестьдесят восьмом году мы назначили вас своим спальником; в
шестьдесят девятом - комендантом замка у моста Сен-Клу с жалованьем в
сто турских ливров (вы просили выдавать вам парижскими). В ноябре
семьдесят третьего года указом нашим, данным в Жержоле, мы назначили вас
смотрителем Венсенских лесов вместо дворянина Жильбера Акля; в семьдесят
пятом году лесничим в Рувле-ле-Сен-Клу на место Жака Ле-Мэр. В семьдесят
восьмом году мы всемилостивейшей королевской грамотой за двойными печа-
тями зеленого воска дали вам и жене вашей право взимать налог в десять
парижских ливров ежегодно с торговцев на рынке близ Сен-Жерменской шко-
лы. В семьдесят девятом году мы назначили вас лесничим Сенарского леса
на место бедняги Жеана Дэза; затем комендантом замка Лош; затем правите-
лем Сен-Кентена; затем комендантом Меланского моста, и с тех пор вы ста-
ли именоваться графом Меланским. Из пяти су штрафа, которые платит каж-
дый цирюльник, бреющий бороды в праздничный день, на вашу долю приходит-
ся три су, а на нашу поступает остаток. Мы милостиво изъявили согласие
на то, чтобы вы переменили вашу прежнюю фамилию Ле Мове [151], столь
подходящую к вашей физиономии, на другую. В семьдесят четвертом году, к
великому неудовольствию нашего дворянства, мы пожаловали вам разноцвет-
ный герб, который делает вашу грудь похожей на грудь павлина. Клянусь
Пасхой, и вы все еще не объелись? Разве ваш улов не обилен? Разве вы не
боитесь, что еще один лишний лосось - и ваша ладья может перевернуться?
Тщеславие погубит вас, милейший. За тщеславием всегда следуют по пятам
разорение и позор. Поразмыслите-ка над этим и помолчите.
При этих строгим тоном произнесенных словах лицо мэтра Оливье вновь
приняло присущее ему нахальное выражение.
- Ладно! - пробормотал он почти вслух. - Сейчас видно, что король
нынче болен. Все отдает врачу.
Людовик XI не только не рассердился на эту выходку, но сказал до-
вольно кротко:
- Постойте! Я и забыл, что назначил вас своим послом в Генте при осо-
бе герцогини. Да, господа, - проговорил король, обернувшись к фламанд-
цам, - он был послом. Ну, милейший, - продолжал он, обращаясь к мэтру
Оливье, - довольно сердиться, ведь мы старые друзья. Теперь уж поздно.
Мы кончили наши занятия. Побрейте-ка нас.
Читатель, без сомнения, давно узнал в "мэтре Оливье" того ужасного
Фигаро, которого провидение - этот великий создатель драм - столь искус-
но вплело в длительную и кровавую комедию, разыгранную Людовиком XI. Мы
не намерены заниматься здесь подробной характеристикой этой своеобразной
личности. У королевского брадобрея было три имени. При дворе его учтиво
именовали Оливье ле Ден; народ называл его Оливье-Дьявол. Настоящее имя
его было Оливье ле Мове.
Итак, Оливье ле Мове стоял неподвижно, дуясь на короля и косо погля-
дывая на Жака Куактье.
- Да, да! Все для врача! - бормотал он сквозь зубы.
- Ну да, для врача! - подтвердил с необычайным добродушием Людовик
XI. - Врач пользуется у нас большим кредитом, чем ты. И это понятно: в
его руках вся наша особа, а в твоих - один лишь подбородок. Ну, не го-
рюй, мой бедный брадобрей, перепадет и тебе. Что бы ты сказал и что бы
ты стал делать, если бы я был похож на короля Хильперика, имевшего при-
вычку держаться рукой за свою бороду? Ну же, мой милый, займись своими
обязанностями, побрей меня! Пойди принеси все, что тебе нужно.
Оливье, видя, что король все обращает в шутку, что рассердить его не-
возможно, вышел, ворча, чтобы исполнить его приказание.
Король встал, подошел к окну и, внезапно распахнув его, в необычайном
возбуждении воскликнул, хлопая в ладоши:
