как однажды архидьякон Клод рыл, копал и пересыпал землю в двух подва-
лах, каменные подпоры которых были исчерчены бесчисленными стихами и ие-
роглифами самого Никола Фламеля. Полагали, что Фламель зарыл здесь фило-
софский камень. И вот в течение двух столетий алхимики, начиная с Ма-
жистри и кончая Миротворцем, до тех пор ворошили там землю, пока дом,
столь безжалостно перерытый и чуть не вывернутый наизнанку, не рассыпал-
ся наконец прахом под их ногами.
Достоверно известно также и то, что архидьякон воспылал особенной
страстью к символическому порталу Собора Богоматери, к этой странице
чернокнижной премудрости, изложенной в каменных письменах и начертанной
рукой епископа Парижского Гильома, который, несомненно, погубил свою ду-
шу, дерзнув приделать к этому вечному зданию, к этой божественной поэме
кощунственный заголовок. Говорили, что архидьякон досконально исследовал
исполинскую статую святого Христофора и загадочное изваяние, высившееся
в те времена у главного портала, которое народ в насмешку называл "гос-
подином Легри" [56]. Во всяком случае, все могли видеть, как Клод Фрол-
ло, сидя на ограде паперти, подолгу рассматривал скульптурные украшения
главного портала, словно изучая фигуры неразумных дев с опрокинутыми
светильниками, фигуры дев мудрых с поднятыми светильниками, или рассчи-
тывая угол, под которым ворон, изваянный над левым порталом, смотрит в
какую-то таинственную точку в глубине собора, где, несомненно, был зап-
рятан философский камень, если его нет в подвале дома Никола Фламеля.
Заметим мимоходом: странная судьба выпала в те времена на долю Собора
Богоматери - судьба быть любимым столь благоговейно, но совсем по-разно-
му двумя такими несхожими существами, как Клод и Квазимодо. Один из них
- подобие получеловека, дикий, покорный лишь инстинкту, любил собор за
красоту, за стройность, за гармонию, которую излучало это великолепное
целое. Другой, одаренный пылким, обогащенным знаниями воображением, лю-
бил в нем его внутреннее значение, скрытый в нем смысл, любил связанную
с ним легенду, его символику, таящуюся за скульптурными украшениями фа-
сада, подобно первичным письменам древнего пергамента, скрывающимся под
более поздним текстом, - словом, любил ту загадку, какой испокон веков
остается для человеческого разума Собор Парижской Богоматери.
Наконец, достоверно известно также и то, что архидьякон облюбовал в
той башне собора, которая обращена к Гревской площади, крошечную потай-
ную келью, непосредственно примыкавшую к колокольной клетке, куда никто,
даже сам епископ, как гласила молва, не смел проникнуть без его дозволе-
ния. Эта келья, находившаяся почти на самом верху башни, среди вороньих
гнезд, была когда-то устроена епископом Безансонским Гюго [57], который
занимался там колдовством. Никто не знал, что таила в себе эта келья; но
нередко по ночам с противоположного берега Сены видели, как в слуховом
окошечке с задней стороны башни то вспыхивал, то потухал через короткие
и равномерные промежутки, словно от прерывистого дыхания кузнечного ме-
ха, неровный, багровый, странный свет, скорее походивший на отсвет оча-
га, нежели светильника. Во мраке и на такой высоте этот огонь производил
странное впечатление, и кумушки говорили: "Опять архидьякон орудует ме-
хами! Там полыхает сама преисподняя".
Впрочем, во всем этом еще не было неопровержимых доказательств кол-
довства, но нет дыму без огня, тем более что архидьякон вообще пользо-
вался далеко не доброй славой. А между тем мы должны признать, что все
науки Египта - некромантия, магия, не исключая даже самой невинной из
них, белой магии, - не имели более заклятого врага, более беспощадного
обличителя перед судьями консистории Собора Богоматери, чем архидьякон
Клод Фролло. Быть может, это было искренним отвращением, быть может -
лишь уловкой вора, кричащего "держи вора! ", однако это не мешало ученым
мужам капитула смотреть на архидьякона как на душу, дерзнувшую вступить
в преддверие ада, затерянную в дебрях каббалистики и блуждающую во мраке
оккультных наук. Народ тоже не заблуждался на этот счет: каждый ма-
ло-мальски проницательный человек считал Квазимодо дьяволом, а Клода
Фролло - колдуном. Было совершенно ясно, что звонарь обязался служить
архидьякону до известного срока, а затем, в виде платы за свою службу,
он унесет его душу в ад. Вот почему архидьякон, невзирая на чрезмерную
строгость своего образа жизни, пользовался дурной славой среди христиан,
и не было ни одного неискушенного святоши, нос которого не чуял бы здесь
чернокнижника.
И если с течением времени в познаниях Клода Фролло разверзались безд-
ны, то такие же бездны вырыли годы в его сердце. По крайней мере этого
нельзя было не подумать, всматриваясь в его лицо, на котором душа мерца-
ла, словно сквозь темное облако. Отчего полысел его широкий лоб, отчего
голова его всегда была опущена, а грудь вздымалась от непрерывных вздо-
хов? Какая тайная мысль кривила горькой усмешкой его рот, в то время как
нахмуренные брови сходились, словно два быка, готовые ринуться в бой?
Почему поседели его поредевшие волосы? Что за тайное пламя вспыхивало
порой в его взгляде, уподобляя глаза отверстиям, проделанным в стенке
горна?
Все эти признаки внутреннего смятения достигли особой силы к тому
времени, когда стали развертываться описываемые нами события. Не раз ка-
кой-нибудь маленький певчий, столкнувшись с архидьяконом в пустынном со-
боре, в ужасе бежал прочь, - так странен и ярок был его взор. Не раз на
хорах, во время богослужения, его сосед по скамье слышал, как он к
пенью, ad отпет tonum [58], примешивал какие-то непонятные слова. Не раз
прачка с мыса Терен, стиравшая на капитул, с ужасом замечала на стихаре
архидьякона Жозасского следы вонзавшихся в материю ногтей.
Вместе с тем он держал себя еще строже и безупречнее, чем всегда. Как
по своему положению, так и по складу своего характера он и прежде чуж-
дался женщин; теперь же, казалось, он ненавидел их сильнее, чем ког-
да-либо. Стоило зашуршать возле него шелковому женскому платью, как он
тотчас же надвигал на глаза капюшон. В этом отношении он был настолько
ревностным блюстителем установленных правил, что когда в декабре 1481
года дочь короля, Анна де Боже, пожелала посетить монастырь Собора Бого-
матери, он решительно воспротивился этому посещению, напомнив епископу
устав Черной книги, помеченный кануном дня св. Варфоломея 1334 года и
воспрещавший доступ в монастырь всякой женщине, "будь она стара или мо-
лода, госпожа или служанка". Епископ сослался на легата Одо, допускавше-
го исключение для некоторых высокопоставленных дам, aliquae magnates
mulieres, quae sine scandalo evitari поп possunt [59]. На это архидьякон
возразил, что постановление легата издано в 1207 году, то есть на сто
двадцать семь лет раньше Черной книги; следовательно, его должно считать
упраздненным. И он отказался предстать перед принцессою.
Между прочим, с некоторых пор стали замечать, что отвращение ар-
хидьякона к египтянкам и цыганкам усилилось. Он добился от епископа осо-
бого указа, по которому цыганкам воспрещалось плясать и бить в бубен на
соборной площади; он рылся в истлевших архивах консистории, отыскивая
процессы, где, по постановлению церковного суда, колдуны и колдуньи при-
говаривались к сожжению на костре или к виселице за наведение порчи на
людей при помощи козлов, свиней или коз.
VI. Нелюбовь народа
Как мы уже указывали, архидьякон и звонарь не пользовались любовью ни
у людей почтенных, ни у мелкого люда, жившего близ собора. Всякий раз,
когда Клод и Квазимодо, выйдя вместе, шли, слуга позади господина, по
прохладным, узким и сумрачным улицам, прорезавшим квартал Собора Богома-
тери, вслед им летели острые словечки, насмешливые песенки, оскорби-
тельные замечания. Но случалось, хотя и редко, что Клод Фролло ступал с
высоко поднятой головой; тогда его открытое чело и строгий, почти вели-
чественный вид приводили в смущение зубоскалов.
Оба они в своем околотке напоминали тех двух поэтов, о которых гово-
рит Ренье:
И всякий сброд преследует поэтов, -
Вот так малиновки преследуют сову.
То озорной мальчишка рисковал своими костями и шкурой ради неописуе-
мого наслаждения вонзить булавку в горб Квазимодо. То не в меру бойкая и
дерзкая хорошенькая девушка мимоходом умышленно задевала черную сутану
священника, напевая ему прямо в лицо язвительную песенку: "Ага, попался,
пойман бес!" Иногда неопрятные старухи, примостившиеся на ступеньках па-
перти, брюзжали при виде проходивших мимо архидьякона и звонаря и вместе
с бранью посылали им вслед подбадривающие приветствия: "Гм! У этого душа
точь-в-точь, как у другого тело". Или же ватага школьников и сорванцов,
игравших в котел, вскакивала и встречала их улюлюканьем и каким-нибудь
латинским восклицанием вроде: Eia! Eia! Claudius cum claudo [60].
Но чаще всего оскорбления пролетали мимо священника и звонаря. Квази-
модо был глух, а Клод погружен в свои размышления, и все эти любезности
не достигали их слуха.
КНИГА ПЯТАЯ
I. Abbas beati Martini [61]
Известность отца Клода простиралась далеко за пределы собора. Ей он
был обязан навсегда оставшимся в его памяти посещением, незадолго до то-
го, как он отказался принять г-жу де Боже.
Дело было вечером. Отслужив вечерню, он вернулся в свою священничес-
кую келью в монастыре Собора Богоматери. В этой келье, не считая стек-
лянных пузырьков, убранных в угол и наполненных каким-то подозрительным
порошком, напоминавшим порошок алхимиков, не было ничего необычного или
таинственного. Правда, кое-где на стенах виднелись надписи, но то были
либо чисто научные рассуждения, либо благочестивые поучения почтенных
авторов. Архидьякон сел при свете медного трехсвечника перед широким ла-
рем, заваленным рукописями. Облокотившись на раскрытую книгу Гонория
Отенского De praedestinatione et libero arbitrio [62] - он в глубокой
задумчивости перелистывал только что принесенный им том in folio: это
была единственная во всей келье книга, вышедшая из-под печатного станка.
Стук в дверь вывел его из задумчивости.
- Кто там? - крикнул ученый с приветливостью потревоженного голодного
пса, которому мешают глодать кость.
За дверью ответили:
- Ваш друг, Жак Куактье.
Архидьякон встал и отпер дверь.
То был действительно медик короля, человек лет пятидесяти, жесткое
выражение лица которого несколько смягчалось вкрадчивым взглядом. Его
сопровождал какой-то незнакомец. Оба они были в длиннополых, темно-се-
рых, подбитых беличьим мехом одеяниях, наглухо застегнутых и перетянутых
поясами, и в капюшонах из той же материи, того же цвета. Руки у них были
скрыты под рукавами, ноги - под длинной одеждой, глаза - под капюшонами.
- Господи помилуй! - сказал архидьякон, вводя их в свою келью. - Вот
уж никак не ожидал столь лестного посещения в такой поздний час. - Но
произнося эти учтивые слова, он окидывал медика и его спутника беспокой-
ным, испытующим взглядом.
- Нет того часа, который был бы слишком поздним, чтобы посетить столь
знаменитого ученого мужа, как отец Клод Фролло из Тиршапа, - ответил ме-
дик Куактье; манера растягивать слова изобличала в нем уроженца
Франш-Конте; фразы его влеклись с торжественной медлительностью, как
шлейф парадного платья.
И тут между медиком и архидьяконом начался предварительный обмен при-
ветствиями, который в эту эпоху обычно служил прологом ко всем беседам
между учеными, что отнюдь не препятствовало им от всей души ненавидеть
друг друга. Впрочем, то же самое мы наблюдаем и в наши дни: уста каждого
ученого, осыпающего похвалами своего собрата, - это чаша подслащенной
желчи.
