Оно подчинится правилам литературы, для которой некогда само их устанав-
ливало. Взаимоотношения обоих искусств резко изменятся. Несомненно, в
эпоху зодчества поэмы, правда малочисленные, походили на его же
собственные творения. В Индии поэмы Виаза сложны, своеобразны и непрони-
цаемы, как пагода; на египетском Востоке поэзии, как и зданиям,
свойственны благородные и бесстрастные линии; в античной Греции - красо-
та, ясность и спокойствие; в христианской Европе - величие католицизма,
простодушие народа, богатый и пышный расцвет эпохи обновления. В Библии
есть сходство с пирамидами, в Илиаде - с Парфеноном, в Гомере-с Фидием.
Данте в XIII столетии - это последняя романская церковь; Шекспир в XVI -
последний готический собор.
Итак, чтобы в немногих словах повторить самое существенное из всего,
о чем мы доселе по необходимости говорили неполно и бегло, мы скажем,
что роду человеческому принадлежат две книги, две летописи, два завеща-
ния - зодчество и книгопечатание, библия каменная и библия бумажная.
Бесспорно, когда сравниваешь эти две библии, так широко раскрытые в ве-
ках, то невольно сожалеешь о неоспоримом величии гранитного письма, об
этом исполинском алфавите, принявшем форму колоннад, пилонов и обелис-
ков, об этом подобии гор, сложенных руками человека, покрывающих все ли-
цо земли и охраняющих прошлое, - от пирамиды до колокольни, от времен
Хеопса до даты создания Страсбургского собора. Следует перечитывать
прошлое, записанное на этих каменных страницах. Надо неустанно перелис-
тывать эту книгу, созданную зодчеством, и восхищаться ею, но не должно
умалять величие здания, воздвигаемого книгопечатанием.
Это строение необозримо. Какой-то статистик вычислил, что если нало-
жить одна на другую все книги, которые печатались со времен Гуттенберга,
то ими можно заполнить расстояние от Земли до Луны; но мы не намерены
говорить о такого рода величии. И все же, когда мы пытаемся мысленно
представить себе общую картину того, что дало нам книгопечатание вплоть
до наших дней, то разве не возникает перед нами вся совокупность его
творений как исполинское здание, над которым неустанно трудится челове-
чество и которое основанием своим опирается на весь земной шар, а недо-
сягаемой вершиной уходит в непроницаемый туман грядущего? Это какой-то
муравейник умов. Это улей, куда золотистые пчелы воображения приносят
свой мед.
В этом здании тысячи этажей. То тут, то там на их площадки выходят
сумрачные пещеры науки, пересекающиеся в его недрах. Повсюду на наружной
стороне здания искусство щедро разворачивает перед нашими глазами свои
арабески, свои розетки, свою резьбу. Здесь каждое отдельное произведе-
ние, каким бы причудливым и обособленным оно ни казалось, занимает свое
место, свой выступ. Здесь все исполнено гармонии Начиная с собора Шекс-
пира и кончая мечетью Байрона, тысячи колоколенок громоздятся как попало
в этой метрополии всемирной мысли. У самого подножия здания воспроизве-
дены некоторые не запечатленные зодчеством древние хартии человечества.
Налево от входа вделан античный барельеф из белого мрамора - это Гомер,
направо - многоязычная Библия возвышает свои семь голов Дальше щетинится
гидра Романсеро и некоторые другие смешанные формы, Веды и Нибелунги.
Впрочем, чудесное здание все еще остается незаконченным. Печать, этот
гигантский механизм, безостановочно выкачивающий все умственные соки об-
щества, неустанно извергает из своих недр новые строительные материалы.
Род человеческий - весь на лесах Каждый ум - каменщик. Самый смиренный
из них заделывает щель или кладет свой камень - даже Ретиф де ла Бретон
тащит сюда свою корзину, полную строительного мусора. Ежедневно выраста-
ет новый ряд каменной кладки. Помимо отдельного, самостоятельного вклада
каждого писателя, имеются и доли, вносимые сообща. Восемнадцатый век дал
Энциклопедию, эпоха революции создала Монитор.
Итак, печать - это тоже сооружение, растущее и взбирающееся ввысь
бесконечными спиралями; в ней такое же смешение языков, беспрерывная де-
ятельность, неутомимый труд, яростное соревнование всего человечества; в
ней - обетованное убежище для мысли на случай нового всемирного потопа,
нового нашествия варваров. Это вторая Вавилонская башня рода человечес-
кого.
КНИГА ШЕСТАЯ
I. Беспристрастный взгляд на старинную магистратуру
В 1482 году от Рождества Христова благородный Робер д'Эстутвиль, ры-
царь сьер де Бейн, барон д'Иври и Сент-Андри в Ла-Марш, советник и ка-
мергер короля, он же парижский прево, был вполне счастливым человеком.
Прошло уже почти семнадцать лет с тех пор, как он 7 ноября 1465, то есть
в самый год появления кометы [73], получил от короля эту видную долж-
ность - скорее вотчину, чем службу: dignitas, quae cum поп exigua
potestate politiam concernente, atque praerogatiuis multis et juribus
conjuncta est [74], - говорит Иоанн Лемней. В 1482 году странно было ви-
деть на королевской службе дворянина, назначение на должность которого
относится ко времени бракосочетания побочной дочери короля Людовика XI с
незаконнорожденным сыном герцога Бурбонского. Когда Робер д'Эстутвиль
сменил мессира Жака де Вилье в должности парижского прево, в тот же день
Жеан Дове занял место Эли де Торета, первого председателя судебной пала-
ты; Жеан Жувенель стал верховным судьей Франции вместо Пьера де Мор-
вилье, а Реньо де Дорман занял место постоянного докладчика в королевс-
ком суде, разбив надежды Пьера Пюи. Вот как сменялись председатели пала-
ты, верховные судьи и докладчики с тех пор, как Робер д'Эстутвиль стал
парижским прево.
Его должность была ему вручена "на хранение", так гласила королевская
грамота. И точно, он зорко охранял ее. Он вцепился в нее, он врос в нее,
он настолько отождествил себя с нею, что сумел устоять против той мании
смен, которая владела Людовиком XI, этим недоверчивым, сварливым и дея-
тельным королем, стремившимся при помощи частых назначений и смещений
сохранить неограниченность своей власти. Этого мало: славный рыцарь до-
бился для сына наследования после него этой должности, и вот уже два го-
да, как имя дворянина Жака д'Эстутвиля красуется рядом с именем отца во
главе списка постоянных членов парижского городского суда. Редкая и бе-
зусловно необычная милость! Правда, Робер д'Эстутвиль был храбрым вои-
ном, он мужественно поднял рыцарское знамя против Лиги общественного
блага и преподнес королеве в день ее вступления в Париж, в 14... году,
великолепного сахарного оленя. К тому же он был в наилучших отношениях с
мессиром Тристаном Отшельником, председателем королевского суда.
Счастливо и привольно текла жизнь мессира Робера. Во-первых, он полу-
чал очень большое жалованье, к которому прибавлялись, точно лишние тяже-
лые гроздья в его винограднике, доходы с канцелярий при гражданских и
уголовных судах всего судебного округа, затем доходы с гражданских и
уголовных дел, разбиравшихся в нижних судебных залах Шатле, не считая
мелких сборов с мостов Мант и Корбейль, налогов со сборщиков винограда,
меряльщиков дров и весовщиков соли.
Прибавьте к этому удовольствие разъезжать по городу в сопровождении
целой свиты общинных старост и квартальных надзирателей, одетых в платье
наполовину красного, наполовину коричневого цвета, и красоваться среди
них своим мундиром и шлемом, помятым в битве при Монлери, изображения
которых вы еще и сейчас можете видеть на его гробнице в Вальмонтанском
аббатстве в Нормандии. А кроме того, разве плохо иметь в полном подчине-
нии городскую стражу, привратника и караул Шатле, двух членов суда Шат-
ле, auditores Castflleti, шестнадцать комиссаров шестнадцати кварталов,
тюремщика Шатле, четырех ленных сержантов, сто двадцать конных сержан-
тов, сто двадцать сержантов-жезлоносцев, начальника ночного дозора со
всеми его подчиненными? А разве это пустяки - вершить правосудие, разре-
шать все гражданские и уголовные дела, иметь право привода, право выс-
тавлять к позорному столбу и вешать, не считая права разбирательства
мелких дел в первой инстанции (in. prima instantia, как сказано в харти-
ях) в парижском виконтстве, которому в знак особого почета пожаловали
семь дворянских судебных округов? Можно ли вообразить себе что-нибудь
более приятное, чем чинить суд и расправу, как это ежедневно делал мес-
сир д'Эстутвиль, заседая в Гран-Шатле, под сенью широких и приземистых
сводов эпохи Филиппа-Августа? А какое удовольствие возвращаться ежеве-
черне в свой очаровательный домик на Галилейской улице, за оградой коро-
левского дворца, полученный им в приданое за женой, Амбруазой де Лоре, и
отдыхать там от трудов, состоявших в том, что он обрекал какого-нибудь
горемыку на ночевку в "хижинке" на Живодерной улице, которой судьи и об-
щинные старосты Парижа обычно пользовались как тюрьмой, а "таковая имела
одиннадцать футов в длину, семь футов четыре дюйма в ширину и одиннад-
цать футов в вышину"! [75]
Мессир Робер д'Эстутвиль властвовал не только в судебном ведомстве по
праву прево и виконта парижского, но запускал глаза и зубы в дела вер-
ховного королевского суда. Не было ни одного сколько-нибудь высокопос-
тавленного лица, которое, прежде чем достаться палачу, не прошло бы че-
рез его руки. Это он отправился за герцогом Немурским в Бастилию к
Сент-Антуанскому предместью, чтобы доставить его оттуда на площадь Глав-
ного рынка, и за г-ном Сен-Поль, чтобы доставить его на Гревскую пло-
щадь, причем последний кричал и отбивался, к великому удовольствию гос-
подина прево, который недолюбливал господина коннетабля.
Всего этого, конечно, было более чем достаточно, чтобы сделать жизнь
человека счастливой и блистательной и чтобы впоследствии обеспечить ему
поучительную страничку в той любопытной истории парижских прево, из ко-
торой можно узнать, что Удард де Вильнев имел собственный дом на Мясниц-
кой улице, что Гильом де Ангаст купил Большую и Малую Савойю, что Гильом
Тибу завещал монахиням общины святой Женевьевы свои дома на улице Кло-
пен, что Гюг Обрио проживал в гостинице Дикобраза, и много других быто-
вых подробностей.
Однако, несмотря на то, что мессир Робер д'Эстутвиль имел все основа-
ния жить спокойно и весело, он проснулся утром 7 января 1482 года в
очень мрачном расположении духа. Откуда взялось это настроение, он и сам
не сумел бы сказать. Потому ли, что пасмурно было небо? Потому ли, что
пряжка его старой портупеи времен Монлери плохо была застегнута, слишком
туго, по-военному, стягивая его дородную, как у всех прево, фигуру? По-
тому ли, что мимо его окон прошли выказавшие ему неуважение гуляки,
шествовавшие по четыре в ряд, в одних куртках без рубашек, с продыряв-
ленными шляпами, с котомками и фляжками у пояса? А может статься, его
томило смутное предчувствие, что будущий король Карл VIII в следующем
году урежет доходы парижского прево на триста семьдесят ливров шестнад-
цать солей и восемь денье? Пускай читатель решит это сам; мы же склонны
думать, что он был не в духе просто потому, что был не в духе.
Впрочем, сегодня, после вчерашнего праздника, был скучный день для
всех, в особенности для чиновника, обязанного убирать все нечистоты как
в переносном, так и в буквальном смысле, оставляемые всяким празднеством
в Париже. Кроме того, ему предстояло заседать в Гран-Шатле, а мы замети-
ли, что обычно судьи всегда подгоняют свое дурное расположение духа к
дням судебных заседаний, чтобы всегда иметь кого-нибудь под рукой, на
ком можно было бы безнаказанно сорвать сердце именем короля, закона и
правосудия.
Между тем заседание началось без него. Его заменяли помощники по уго-
ловным, гражданским и частным делам. Уже с восьми часов утра несколько
