такое величественное, многозначительное и призывающее к вниманию движе-
ние, что глухой начал кое-что соображать.
- Отвечай, висельник, - строго обратился к нему прево, - какое прес-
тупление привело тебя сюда?
Бедняга, полагая, что прево спрашивает, как его имя, нарушил свое
обычное молчание и ответил гортанным и хриплым голосом:
- Квазимодо.
Ответ до того мало соответствовал вопросу, что опять поднялся безум-
ный хохот, а мессир Робер, побагровев от злости, закричал:
- Да ты что, и надо мной потешаешься, мерзавец ты этакий?
- Звонарь Собора Парижской Богоматери, - ответил Квазимодо, думая,
что ему надлежит объяснить судье род своих занятий.
- Звонарь! - продолжал судья, который, как мы упоминали выше, прос-
нулся в это утро в таком скверном расположении духа, что и без таких
странных ответов подсудимого готов был распалиться гневом. - Звонарь!
Вот я тебе задам трезвону прутьями по спине! Слышишь, ты, негодяй?
- Если вы спрашиваете меня о моем возрасте, - сказал Квазимодо, - то,
кажется, в день святого Мартина мне исполнится двадцать лет.
Это было уже слишком; прево вышел из себя.
- А! Ты измываешься и над прево! Господа сержанты-жезлоносцы! Отведи-
те этого мошенника к позорному столбу на Гревской площади, отстегайте
его и покружите-ка его часок на колесе. Клянусь богом, он мне дорого
заплатит за свою дерзость! Я требую, чтобы о настоящем приговоре были
оповещены через четырех глашатаев все семь округов парижского ви-
контства.
Протоколист тотчас же принялся составлять судебный приговор.
- Клянусь господним брюхом, вот так рассудил! - крикнул из своего уг-
ла школяр Жеан Фролло Мельник.
Прево обернулся и вновь устремил на Квазимодо сверкающий взгляд.
- Мне послышалось, что этот пройдоха помянул брюхо господне? Протоко-
лист! Добавьте к приговору еще штраф в двенадцать парижских денье за бо-
гохульство, и пускай половина этого штрафа будет отдана церкви святого
Евстафия. Я особенно чту этого святого.
В несколько минут приговор был готов. Содержание его было несложно и
кратко. Старое обычное право, лежавшее в основе судопроизводства прево и
парижского виконтства, не было еще в те времена усовершенствовано пред-
седателем суда Тибо Балье и королевским прокурором Роже Барном. Высо-
коствольный лес крючкотворства и формальностей, насажденный в начале XVI
века этими двумя законниками, еще не загромождал его. Все в этом праве
было ясно, недвусмысленно и легко исполнимо. Тогда шли прямо к цели и
сейчас же, в конце каждой тропинки, лишенной поворотов и зарослей кус-
тарника, видели колесование, позорный столб или виселицу. По крайней ме-
ре каждый знал, что его ждет впереди.
Протоколист подал постановление суда господину прево, и тот, приложив
к нему свою печать, вышел, продолжая обход по залам судебных заседаний в
таком расположении духа, при котором следовало ожидать, что все тюрьмы
Парижа окажутся в этот день переполненными. Жеан Фролло и Робен Пуспен
смеялись втихомолку. Квазимодо на все происходившее глядел равнодушно и
удивленно.
В то время как Флориан Барбедьен перечитывал приговор суда, чтобы
скрепить его еще и своей подписью, протоколист, почувствовав сострадание
к осужденному и в надежде добиться некоторого смягчения наказания, нак-
лонился к самому уху судьи и, указывая на Квазимодо, проговорил.
- Этот человек глух.
Он полагал, что общность физического недостатка расположит Флориана
Барбедьена в пользу осужденного. Но, как мы уже заметили, Флориан Бар-
бедьен не желал, чтобы замечали его глухоту, а кроме того, он был нас-
только туг на ухо, что не услышал ни звука из того, что сказал ему про-
токолист; однако он хотел показать, что слышит, и ответил:
- Ах, вот как? Это меняет дело, этого я не знал. В таком случае, при-
бавьте ему еще один час наказания у позорного столба.
И он подписал исправленный приговор.
- Так ему и надо, - проговорил Робен Пуспен, имевший зуб на Квазимо-
до, - это научит его поучтивее обходиться с людьми.
II. Крысиная нора
Да позволит нам читатель вновь привести его на Гревскую площадь, ко-
торую мы покинули накануне, с тем чтобы вместе с Гренгуаром последовать
за Эсмеральдой.
Десять часов утра. Все кругом еще напоминает о вчерашнем празднике.
Мостовая усеяна осколками, лентами, тряпками, перьями от султанов, кап-
лями воска от факелов, объедками от народного пиршества. Там и сям до-
вольно многочисленные группы праздношатающихся горожан ворошат ногами
потухшие головни праздничных костров, или, остановившись перед "Домом с
колоннами", с восторгом вспоминают украшавшие его вчера великолепные
драпировки, ныне взирая лишь на гвозди, - последнее оставшееся им разв-
лечение. Среди толпы катят свои бочонки продавцы сидра и браги и делови-
то снуют взад и вперед прохожие. Стоя в дверях лавок, болтают и перекли-
каются торговцы. У всех на устах вчерашнее празднество, папа шутов,
фландрское посольство, Копеноль; все наперебой сплетничают и смеются.
А между тем четыре конных сержанта, ставшие с четырех сторон позорно-
го столба, уже успели привлечь к себе внимание довольно значительного
количества шалопаев, толпящихся на площади и скучающих в надежде увидеть
хоть какое-нибудь публичное наказание.
Теперь, если читатель, насмотревшись на эти оживленные и шумные сце-
ны, которые разыгрываются во всех уголках площади, взглянет на древнее,
полуготическое, полуроманское здание Роландовой башни, образующее на за-
падной стороне площади угол с набережной, то в конце его фасада он заме-
тит толстый, богато раскрашенный общественный молитвенник, защищенный от
дождя небольшим навесом, а от воров - решеткой, не препятствующей, одна-
ко, его перелистывать. Рядом с этим молитвенником он увидит выходящее на
площадь узкое слуховое стрельчатое оконце, перегороженное двумя положен-
ными крест-накрест железными полосами; это единственное отверстие,
сквозь которое проникает немного света и воздуха в тесную, лишенную две-
рей келью, устроенную в толще стены старого здания на уровне мостовой;
царящая в ней мрачная тишина кажется особенно глубокой еще и потому, что
рядом кипит и грохочет самая людная и шумная площадь Парижа.
Келья эта получила известность около трехсот лет назад, с тех пор как
г-жа Роланд, владелица Роландовой башни, в знак скорби по отце, погибшем
в крестовых походах, приказала выдолбить ее в стене собственного дома и
навеки заключила себя в эту темницу, отдав все свое богатство нищим и
богу и не оставив себе ничего, кроме этой конуры с замурованной дверью,
с раскрытым летом и зимой оконцем. Двадцать лет неутешная девица ждала
смерти в преждевременной могиле, молясь денно и нощно о спасении души
своего отца, почивая на куче золы, не имея даже камня под головою; обла-
ченная в черное вретище, она питалась хлебом и водой, которые сердо-
больные прохожие оставляли на выступе ее окна, - так вкушала она от того
милосердия, которое ранее оказывала сама В смертный свой час, прежде чем
перейти в вечную могилу, она завещала эту временную усыпальницу тем
скорбящим женщинам, матерям, вдовам или дочерям, которые пожелают, пре-
давшись великой скорби или великому раскаянию, схоронить себя заживо в
келье, чтобы молиться за себя или за других.
Парижская беднота устроила ей пышные похороны, со слезами и моления-
ми; но, к величайшему прискорбию всех ее приверженцев, богобоязненная
девица не была причислена к лику святых за неимением необходимого покро-
вительства. Менее благочестивые надеялись, что это дело пройдет в раю
глаже, чем в Риме, и просто молились за покойницу, которой папа не воз-
дал должного. Большинство верующих удовлетворялось тем, что свято чтило
память г-жи Роланд и, как святыню, берегло кусочки ее лохмотьев. Город в
память знатной девицы прикрепил рядом с оконцем ее кельи общественный
молитвенник, дабы прохожие могли останавливаться около него и помо-
литься, дабы молитва наводила их на мысль о милосердии и дабы бедные
затворницы, наследницы г-жи Роланд, позабытые всеми, не погибали от го-
лода.
В городах средневековья подобного рода гробницы встречались нередко.
Даже на самых людных улицах, на самом шумном и пестром рынке, в самой
его середине, чуть ли не под копытами лошадей и колесами повозок, можно
было наткнуться на нечто вроде погреба, колодца или же на замурованную,
зарешеченную конуру, в глубине которой днем и ночью возносило моления
человеческое существо, добровольно обрекшее себя на вечные стенания, на
тяжкое покаяние.
Но людям того времени были несвойственны размышления, какие вызвало
бы у нас нынче это странное зрелище. Эта жуткая келья, представлявшая
собой как бы промежуточное звено между домом и могилой, между кладбищем
и городом; это живое существо, обособившееся от человеческого общества и
считающееся мертвецом; этот светильник, снедающий во мраке свою послед-
нюю каплю масла; этот теплящийся в могиле огонек жизни; это дыхание,
этот голос, это извечное моление из глубины каменного мешка; этот лик,
навек обращенный к иному миру; это око, уже осиянное иным солнцем; это
ухо, приникшее к могильной стене; эта душа - узница тела, это тело - уз-
ник этой темницы, и под этой двойной, телесной и гранитной, оболочкой -
приглушенный ропот страждущей души - все это было непонятно толпе. Не-
рассуждающее и грубое благочестие той эпохи проще относилось к религиоз-
ному подвигу. Люди воспринимали факт в целом, уважали, чтили, временами
даже преклонялись перед подвигом самоотречения, но не вдумывались глубо-
ко в страдания, сопряженные с ним, и не очень им сочувствовали. Время от
времени они приносили пищу несчастному мученику и заглядывали к нему в
окошечко, чтобы убедиться, что он еще жив, не ведая его имени и едва ли
зная, как давно началось его умирание. А соседи, вопрошаемые приезжими
об этом живом, гниющем в погребе скелете, просто отвечали: "Это затвор-
ник", если то был мужчина, или: "Это затворница", если то была женщина.
В те времена на все явления жизни смотрели так же, без метафизики,
трезво, без увеличительного стекла, невооруженным глазом. Микроскоп в ту
пору еще не был изобретен ни для явлений мира физического, ни для явле-
ний мира духовного.
Вот почему случаи подобного добровольного затворничества в самом
сердце города не вызывали удивления и, как мы только что упоминали,
встречались довольно часто. В Париже насчитывалось немало таких келий
для молитвы и покаяния, и почти все они были заняты. Правда, само духо-
венство радело о том, чтобы они не пустовали, - это служило бы признаком
оскудения веры; если не было кающегося, в них заточали прокаженного.
Кроме этой келейки на Гревской площади, существовала еще одна в Монфоко-
не, другая - на кладбище Невинных, еще одна - не помню где, кажется, в
стене жилища Клишон; сверх того - множество рассеянных в разных местах
города других убежищ, след которых можно отыскать лишь в преданиях, так
как самих убежищ уже не существует. На Университетской стороне тоже была
такая келья. А на горе святой Женевьевы какой-то средневековый Иов в те-
чение тридцати лет читал нараспев семь покаянных псалмов, сидя на гнои-
ще, в глубине водоема; окончив последний псалом, он снова принимался за
первый, по ночам распевая громче, чем днем, - magna voce per umbras
[81]. И поныне еще любителю древностей, сворачивающему на улицу Говоря-
щего колодца, слышится этот голос.
Что же касается кельи Роландовой башни, то надо заметить, что у нее
никогда не было недостатка в затворницах. После смерти г-жи Роланд она
редко пустовала больше двух лет. Многие женщины до самой смерти оплаки-
вали в ней - кто родителей, кто любовников, кто свои прегрешения. Злоя-
зычные парижане, любящие совать нос не в свое дело, утверждают, что вдов
