шееся от какой-нибудь цыганки, отдавшейся дьяволу. На вид ему было года
четыре, он лепетал на каком-то не человеческом языке: это были какие-то
совершенно непонятные слова. Шантфлери упала на пол, схватила башмачок,
- это все, что у нее осталось от того, что она любила. Долго она так ле-
жала, неподвижная, бездыханная, безмолвная, - казалось, она мертва. Вне-
запно она вздрогнула всем телом и, покрывая страстными поцелуями свою
святыню, разразилась такими рыданиями, словно сердце ее готово было ра-
зорваться. И мы все рыдали, уверяю вас! Она стонала: "О моя дочка! Моя
хорошенькая дочка! Где ты?" Я и сейчас еще плачу, как вспомню об этом.
Подумайте только: ведь наши дети - плоть от плоти нашей. - Милый мой Эс-
таш, ты такой славный! Если бы вы знали, как он мил! Вчера он сказал: "Я
хочу быть конным латником". О мой Эсташ! И вдруг бы я лишилась тебя! -
Пакетта вскочила и помчалась по улицам Реймса. "В цыганский табор! В цы-
ганский табор! Зовите стражу! Надо сжечь этих проклятых колдуний! - кри-
чала она. Но цыгане уже исчезли. Была глухая ночь. Гнаться за ними было
невозможно.
Назавтра в двух лье от Реймса, на пустоши, поросшей вереском, между
Ге и Тилуа, нашли следы большого костра, ленточки маленькой Агнесы, кап-
ли крови и козий помет. Накануне была как раз суббота. Очевидно, цыгане
справляли на этой пустоши свой шабаш и сожрали ребенка в сообществе са-
мого Вельзевула, как это водится у магометан. Когда Шантфлери узнала про
эти ужасы, она не заплакала, она только пошевелила губами, словно хотела
сказать что-то, но не могла произнести ни слова. За одну ночь она посе-
дела. На третий день она исчезла.
- Да, это страшная история, - сказала Ударда, - тут бургундец - и тот
бы заплакал!
- Теперь понятно, почему вы так боитесь цыган, - добавила Жервеза.
- Хорошо, что вы убежали с Эсташем, - ведь эти цыгане тоже из Польши,
- вставила Ударда.
- Да нет же, - возразила Жервеза, - они из Испании и из Каталонии.
- Возможно, что из Каталонии, - согласилась Ударда, - Полония, Ката-
лония, Валония - я всегда смешиваю эти три провинции. Достоверно одно:
это - цыгане.
- И, конечно, - подхватила Жервеза, - зубы у них достаточно длинные,
чтобы сожрать ребенка. Меня нисколько не удивит, если я узнаю, что эта
Смеральда тоже лакомится маленькими детьми, складывая при этом свои губ-
ки бантиком. У ее белой козочки чересчур хитрые повадки, наверно, тут
кроется какое-нибудь нечестие.
Майетта шла молча. Она была погружена в раздумье, которое является
как бы продолжением услышанного печального рассказа и рассеивается лишь,
когда вызванная им дрожь волнения проникнет до глубины сердца. Жервеза
обратилась к ней с вопросом:
- Так никто и не узнал, что сталось с Шантфлери?
Майетта не ответила. Жервеза повторила вопрос, тряся ее за руку и ок-
ликая по имени. Майетта как бы очнулась.
- Что сталось с Шантфлери? - машинально повторила она и, сделав над
собой усилие, чтобы вникнуть в смысл этих слов, поспешила ответить:
- Ах, об этом ничего не известно.
И, помолчав, добавила:
- Кто говорит, будто видел, как она в сумерки уходила из Реймса через
ворота Флешамбо, а другие - что это было на рассвете, и вышла она через
старые ворота Базе. Какой-то нищий нашел ее золотой крестик, висевший на
каменном кресте в поле на том месте, где бывает ярмарка. Это был тот са-
мый крестик, который погубил ее и был подарен в шестьдесят первом году
ее первым любовником, красавцем виконтом де Кормонтрей. Пакетта никогда
не расставалась с этим подарком, в какой бы нужде ни была. Она дорожила
им, как собственной жизнью. И когда мы узнали об этой находке, то реши-
ли, что она умерла. Однако люди из Кабаре-ле-Вот утверждают, будто виде-
ли, как она, босая, ступая по камням, брела по большой Парижской дороге.
Но в таком случае она должна была выйти из города через Вольские ворота.
Все это как-то не вяжется одно с другим. Вернее всего, она вышла через
Вольские ворота, но только на тот свет.
- Я вас не понимаю, - сказала Жервеза.
- Вель - это река, - с печальной улыбкой ответила Майетта.
- Бедная Шантфлери! - содрогаясь, воскликнула Ударда. - Значит, она
утопилась?
- Утопилась, - ответила Майетта. - Думал ли добряк Гиберто, проплывая
с песнями в своем челне вниз по реке под мостом Тенке, что придет день,
когда его любимая крошка Пакетта тоже проплывет под этим мостом, но
только без песен и без челна?
- А башмачок? - спросила Жервеза.
- Исчез вместе с матерью, - ответила Майетта.
- Бедный башмачок! - воскликнула Ударда.
Ударда, женщина тучная и чувствительная, повздыхала бы с Майеттой и
на том бы и успокоилась, но более любопытная Жервеза продолжала расспра-
шивать.
- А чудовище? - вдруг вспомнила она.
- Какое чудовище? - спросила Майетта.
- Маленькое цыганское чудовище, оставленное ведьмами Шантфлери вместо
ее дочери? Что вы с ним сделали? Надеюсь, вы его тоже утопили?
- Нет, - ответила Майетта.
- Как! Значит, сожгли? Для отродья ведьмы это, пожалуй, и лучше!
- Ни то, ни другое, Жервеза. Архиепископ принял в нем участие, прочи-
тал над ним молитвы, окрестил его, изгнал из него дьявола и отослал в
Париж. Там его положили в ясли для подкидышей при Соборе Парижской Бого-
матери.
- Ох уж эти епископы! - проворчала Жервеза. - От большой учености они
всегда поступают не по-людски. Ну скажите на милость, Ударда, на что это
похоже - класть дьявола в ясли для подкидышей! Я не сомневаюсь, что это
был сам дьявол! А что же с ним сталось в Париже? Надеюсь, ни один добрый
христианин не пожелал взять его на воспитание?
- Не знаю, - ответила жительница Реймса. - Муж мой как раз в это вре-
мя откупил место сельского нотариуса в Берю, в двух лье от Реймса, и мы
больше не интересовались этой историей; да и Реймса-то из Берю не видно,
- два холма Серне заслоняют от нас даже соборные колокольни.
Беседуя таким образом, три почтенные горожанки незаметно дошли до
Гревской площади. Заболтавшись, они, не останавливаясь, прошли мимо мо-
литвенника Роландовой башни и машинально направились к позорному столбу,
вокруг которого толпа росла с каждой минутой. Весьма вероятно, что зре-
лище, притягивавшее туда все взоры, заставило бы приятельниц окончатель-
но позабыть о Крысиной норе и о том, что они хотели там приостановиться,
если бы шестилетний толстяк Эсташ, которого Майетта тащила за руку, вне-
запно не напомнил им об этом.
- Мама! - заговорил он, как будто почуяв, что Крысиная нора осталась
позади. - Можно мне теперь съесть лепешку?
Будь Эсташ похитрее или, вернее, не будь он таким лакомкой, он повре-
менил бы с этим вопросом до возвращения в квартал Университета, в дом
Андри Мюнье на улице Мадам-ла-Валанс. Тогда между Крысиной норой и его
лепешкой легли бы оба рукава Сены и пять мостов Сите. Теперь же этот оп-
рометчивый вопрос привлек внимание Майетты.
- Кстати, мы совсем забыли о затворнице! - воскликнула она. - Покажи-
те мне вашу Крысиную нору, я хочу отдать лепешку.
- Да, да, - молвила Ударда, - вы сделаете доброе дело.
Но это вовсе не входило в расчеты Эсташа.
- Вот еще! Это моя лепешка! - захныкал он и то правым, то левым ухом
стал тереться о свои плечи, что, как известно, служит у детей признаком
высшего неудовольствия.
Три женщины повернули обратно. Когда они дошли до Роландовой башни,
Ударда сказала своим двум приятельницам:
- Не следует всем сразу заглядывать в нору, это может испугать вре-
тишницу. Вы сделайте вид, будто читаете Dominus [90] по молитвеннику, а
я тем временем загляну к ней в оконце. Она меня уже немножко знает. Я
вам скажу, когда можно будет подойти.
Ударда направилась к оконцу. Едва лишь взгляд ее проник в глубь
кельи, как глубокое сострадание отразилось на ее лице. Выражение и крас-
ки ее веселого открытого лица изменились так резко, как будто вслед за
солнечным лучом по ней скользнул луч луны. Ее глаза увлажнились, губы
скривились, словно она собиралась заплакать. Она приложила палец к губам
и сделала Майетте знак подойти.
Майетта подошла взволнованная, молча, на цыпочках, как будто прибли-
жалась к постели умирающего.
Грустное зрелище представилось глазам обеих женщин; боясь шелох-
нуться, затаив дыхание, глядели они в забранное решеткой оконце Крысиной
норы.
Это была тесная келья со стрельчатым сводом, похожая изнутри на
большую епископскую митру. На голой плите, служившей полом, в углу,
скорчившись, сидела женщина. Подбородок ее упирался в колени, прижатые к
груди скрещенными руками. На первый взгляд это сжавшееся в комок сущест-
во, утонувшее в широких складках коричневого вретища, с длинными седыми
волосами, которые свисали на лицо и падали вдоль ног до самых ступней,
казалось каким-то странным предметом, чернеющим на сумрачном фоне кельи,
каким-то подобием темного треугольника, четко разделенного падающим из
оконца лучом света на две половины - одну темную, другую светлую. Это
был один из тех призраков, наполовину погруженных во мрак, наполовину
залитых светом, которых видишь либо во сне, либо на причудливых полотнах
Гойи, - бледных, недвижных, зловещих, присевших на чьей-нибудь могиле
или прислонившихся к решетке темницы. Создание это не походило ни на
женщину, ни на мужчину, ни на какое живое существо: это был набросок че-
ловека, нечто вроде видения, в котором действительность сливалась с фан-
тастикой, как свет сливается с тьмой. Сквозь ниспадавшие до полу волосы
с трудом можно было различить изможденный суровый профиль; из-под платья
чуть виднелся кончик босой ноги, скрюченной на жестком ледяном полу. Че-
ловеческий облик, смутно проступавший сквозь эту скорбную оболочку, вы-
зывал в зрителе содрогание.
Этой фигуре, словно вросшей в каменную плиту, казалось, были чужды
движение, мысль, дыхание. Прикрытая в январский холод лишь тонкой холщо-
вой рубахой, на голом гранитном полу, без огня, в полумраке темницы, ко-
сое оконце которой пропускало лишь стужу, но не давало доступа солнцу,
она, по-видимому, не только не страдала, но вообще ничего не ощущала.
Она стала каменной, как ее келья, и ледяной, как зима. Руки ее были
скрещены, взгляд устремлен в одну точку. В первую минуту ее можно было
принять за призрак, вглядевшись пристальнее - за статую.
И все же ее посиневшие губы время от времени приоткрывались от вздо-
ха, но движение их было столь же безжизненным, столь же бесстрастным,
как трепетанье листьев на ветру.
И все же в ее потускневших глазах порой зажигался взгляд, неизъясни-
мый, проникновенный, скорбный, прикованный к невидимому снаружи углу
кельи, - взгляд, который, казалось, устанавливал связь между мрачными
мыслями этой страждущей души и какимто таинственным предметом.
Таково было это существо, прозванное за обиталище "затворницей", а за
одежду - "вретишницей".
Все три женщины - Жервеза тоже присоединилась к Майетте и Ударде -
смотрели в оконце. Несчастная не замечала их, хотя их головы, заслоняя
окно, лишали ее и без того скудного дневного света.
- Не будем ее тревожить, - шепотом проговорила Ударда, - она молится.
Между тем Майетта с возраставшим волнением всматривалась в эту безоб-
разную, поблекшую, растрепанную голову.
- Как странно! - бормотала она.
Просунув голову сквозь решетку, она ухитрилась заглянуть в тот угол,
к которому был прикован взор несчастной.
Когда Майетта оторвалась от окна, все лицо у нее было в слезах.
- Как зовут эту женщину? - спросила она Ударду.
- Мы зовем ее сестрой Гудулой, - ответила Ударда.
- А я назову ее Пакеттой Шантфлери, - сказала Майетта.
Приложив палец к губам, она предложила Ударде просунуть голову в
оконце и заглянуть внутрь.
Ударда заглянула в тот угол, куда был неотступно устремлен горевший
мрачным восторгом взор затворницы, и увидала розовый шелковый башмачок,
