озная или философская, стремится увековечить себя; иначе говоря, вско-
лыхнув одно поколение, она хочет всколыхнуть и другие и оставить по себе
след. И как ненадежно это бессмертие, доверенное рукописи! А вот здание
- это уже книга прочная, долговечная и выносливая! Для уничтожения сло-
ва, написанного на бумаге, достаточно факела или варвара. Для разрушения
слова, высеченного из камня, необходим общественный переворот или возму-
щение стихий. Орды варваров пронеслись над Колизеем, волны потопа, быть
может, бушевали над пирамидами.
В XV столетии все изменяется.
Человеческая мысль находит способ увековечить себя, не только обещаю-
щий более длительное и устойчивое существование, нежели зодчество, но
также и более простой и легкий. Зодчество развенчано. Каменные буквы Ор-
фея заменяются свинцовыми буквами Гуттенберга.
Книга убьет здание.
Изобретение книгопечатания - величайшее историческое событие. В нем
зародыш всех революций. Оно является совершенно новым средством выраже-
ния человеческой мысли; мышление облекается в новую форму, отбросив ста-
рую. Это означает, что тот символический змий, который со времен Адама
олицетворял разум, окончательно и бесповоротно сменил кожу.
В виде печатного слова мысль стала долговечной, как никогда: она кры-
лата, неуловима, неистребима. Она сливается с воздухом. Во времена зод-
чества мысль превращалась в каменную громаду и властно завладевала опре-
деленным веком и определенным пространством. Ныне же она превращается в
стаю птиц, разлетающихся на все четыре стороны, и занимает все точки во
времени и в пространстве.
Повторяем: мысль, таким образом, становится почти неизгладимой. Утра-
тив прочность, она приобрела живучесть. Долговечность она сменяет на
бессмертие. Разрушить можно любую массу, но как искоренить то, что вез-
десуще? Наступит потоп, исчезнут под водой горы, а птицы все еще будут
летать, и пусть уцелеет хоть один ковчег, плывущий по бушующей стихии,
птицы опустятся на него, уцелеют вместе с ним, вместе с ним будут при-
сутствовать при убыли воды, и новый мир, который возникнет из хаоса,
пробуждаясь, увидит, как над ним парит крылатая и живая мысль мира зато-
нувшего.
И когда убеждаешься в том, что этот способ выражения мысли является
не только самым надежным, но и более простым, наиболее удобным, наиболее
доступным для всех; когда думаешь о том, что он не связан с громоздкими
приспособлениями и не требует тяжеловесных орудий; когда сравниваешь ту
мысль, которая для воплощения в здание вынуждена была приводить в движе-
ние четыре, а то и пять других искусств, целые тонны золота, целую гору
камней, целые леса стропил, целую армию рабочих, - когда сравниваешь ее
с мыслью, принимающей форму книги, для чего достаточно иметь небольшое
количество бумаги, чернила и перо, то можно ли удивляться тому, что че-
ловеческий разум предпочел книгопечатание зодчеству? Пересеките внезапно
первоначальное русло реки каналом, прорытым ниже ее уровня, и река поки-
нет старое русло.
Обратите внимание на то, как с момента изобретения печатного станка
постепенно нищает, чахнет и увядает зодчество. Вы чувствуете, что вода в
этом русле идет на убыль, что жизненных сил в нем не стало, что мысль
веков и народов уклоняется от него! Это охлаждение к зодчеству в XV веке
еще еле заметно, так как печатное слово не окрепло; самое большее, на
что оно способно, это оттянуть у могучего зодчества лишь избыток его
жизненных сил. Но уже с XVI столетия болезнь зодчества очевидна: оно пе-
рестает быть главным выразителем основных идей общества; оно униженно
ищет опоры в искусстве классическом. Галльское, европейское, самобытное,
оно делается греческим и римским; правдивое и современное, оно становит-
ся ложноклассическим. Именно эту эпоху упадка именуют эпохой Возрожде-
ния. Упадок, впрочем, блистательный, ибо древний готический гений, это
солнце, закатившееся за гигантский печатный станок Майнца, еще некоторое
время пронизывает своими последними лучами нагромождение латинских аркад
и коринфских колоннад.
И вот это заходящее солнце мы принимаем за утреннюю зарю.
Однако с той минуты, как зодчество сравнялось с другими искусствами,
с той минуты, как оно перестало быть искусством всеобъемлющим, ис-
кусством господствующим, искусством тираническим, оно уже не в силах
сдерживать развитие прочих искусств. И они освобождаются, разбивают ярмо
зодчего и устремляются каждое в свою сторону. Каждое из них от этого
расторжения связи выигрывает. Самостоятельность содействует росту.
Резьба становится ваянием, роспись - живописью, литургия - музыкой. Это
как бы расчленившаяся после смерти своего Александра империя, каждая
провинция которой превратилась в отдельное государство.
Вот что породило Рафаэля, Микеланджело, Жана Гужона, Палестрину -
этих светочей лучезарного XVI века.
Одновременно с искусством освобождается и человеческая мысль. Ереси-
архи средневековья пробили уже широкие бреши в католицизме. Шестнадцатый
век окончательно сокрушает единство церкви. До книгопечатания реформация
была бы лишь расколом; книгопечатание превратило ее в революцию. Унич-
тожьте печатный станок - и ересь обессилена. По предопределению ли свы-
ше, или по воле рока, но Гуттенберг является предтечей Лютера.
Когда солнце средневековья окончательно закатилось и гений готики
навсегда померк на горизонте искусства, зодчество все более и более
тускнеет, обесцвечивается и отступает в тень. Печатная книга, этот дре-
воточец зданий, сосет его и гложет. Подобно дереву, оно оголяется, теря-
ет листву и чахнет на глазах. Оно скудно, оно убого, оно - ничто. Оно
уже больше ничего не выражает, даже воспоминаний об искусстве былых вре-
мен. Предоставленное собственным силам, покинутое остальными искусства-
ми, ибо и мысль человеческая покинула его, оно призывает себе на помощь
ремесленников за недостатком мастеров. Витраж заменяется простым окном.
За скульптором приходит каменотес. Прощайте, сила, своеобразие, жизнен-
ность, осмысленность! Словно жалкий попрошайка, влачит он свое существо-
вание при мастерских, пробавляясь копиями. Микеланджело, уже в XVI веке
несомненно почуявший, что оно гибнет, был озарен последней идеей - идеей
отчаяния. Этот титан искусства нагромождает Пантеон на Парфенон и созда-
ет Собор св. Петра в Риме. Это величайшее творение искусства, заслужива-
ющее того, чтобы остаться неповторимым, последний самостоятельный образ-
чик зодчества, последний росчерк колоссахудожника на исполинском камен-
ном списке, у которого нет продолжения. Микеланджело умирает, и что же
делает это жалкое зодчество, пережившее само себя в виде какого-то приз-
рака, тени? Оно принимается за Собор св. Петра в Риме, рабски воспроиз-
водит его, подражает ему. Это превращается в жалкую манию. У каждого
столетия есть свой Собор св. Петра: в XVII веке - это церковь
Валь-де-Грас, в XVIII веке - церковь св. Женевьевы. У каждой страны есть
свой Собор св. Петра: у Лондона - свой, у Петербурга - свой. У Парижа их
даже два или три. Но все это - лишенное всякого значения завещание, пос-
леднее надоедливое бормотание одряхлевшего великого искусства, впадающе-
го перед смертью в детство.
Если мы вместо отдельных характерных памятников, о которых мы только
что упоминали, исследуем общий облик этого искусства за время от XVI до
XVIII века, то заметим те же признаки упадка и худосочия. Начиная с
Франциска II архитектурная форма зданий все заметнее сглаживается, и из
нее начинает выступать, подобно костям скелета на теле исхудавшего боль-
ного, форма геометрическая. Изящные линии художника уступают место хо-
лодным и неумолимым линиям геометра. Здание перестает быть зданием: это
всего лишь многогранник. И зодчество мучительно силится скрыть эту наго-
ту. Вот греческий фронтон, который внедряется в римский, и наоборот. Это
все тот же Пантеон в Парфеноне, все тот же Собор св. Петра в Риме. А вот
кирпичные дома с каменными углами эпохи Генриха IV; вот Королевская пло-
щадь и площадь Дофина. Вот церкви эпохи Людовика XIII, тяжелые, призе-
мистые, с плоскими сводами, неуклюжие, отягощенные куполами, словно гор-
бами. Вот зодчество времен Мазарини, коллеж Четырех наций, скверная под-
делка под итальянцев. Вот дворцы Людовика XIV - длинные, суровые, холод-
ные, скучные казармы, построенные для придворных. Вот, наконец, и эпоха
Людовика XV, с ее пучками цикория, червячками, бородавками и наростами,
обезображивающими древнее зодчество, ветхое, беззубое, но все еще кокет-
ливое. От Франциска II и до Людовика XV недуг возрастает в геометричес-
кой прогрессии. От прежнего искусства остались лишь кожа да кости. Оно
умирает жалкой смертью.
А что же тем временем сталось с книгопечатанием? В него вливаются все
жизненные соки, иссякающие в зодчестве. По мере того как зодчество пада-
ет, книгопечатание разбухает и растет. Весь запас сил, который челове-
ческая мысль расточала на возведение зданий, ныне затрачивается ею на
создание книг. Начиная с XVI столетия печать, сравнявшись со слабеющим
зодчеством, вступает с ним в единоборство и убивает его. В XVII веке она
уже настолько могущественна, настолько победоносна, настолько упрочила
свою победу, что в силах устроить для мира празднество великого литера-
турного века. В XVIII, после долгого отдыха при дворе Людовика XIV, она
вновь хватается за старый меч Лютера, вооружая им Вольтера, и шумно уст-
ремляется на приступ той самой Европы, архитектурную форму выражения ко-
торой она уже уничтожила. К концу XVIII века печать ниспровергла все
старое. В XIX столетии она начинает строить заново.
Теперь зададим себе вопрос: которое же из двух искусств является за
последние три столетия подлинным представителем человеческой мысли? Ко-
торое из них передает ее? Которое выражает не только ее литературные и
схоластические увлечения, но и все ее движение, во всей его широте, глу-
бине и охвате? Которое из них неизменно, непрерывно, постоянно идет в
ногу с движущимся вперед родом человеческим, этим тысяченогим чудовищем?
Зодчество или книгопечатание? Конечно, книгопечатание.
Не следует заблуждаться: зодчество умерло, умерло безвозвратно. Оно
убито печатной книгой; убито, ибо оно менее прочно; убито, ибо обходится
дороже. Каждый собор - это миллиард. Представьте же себе теперь, какие
понадобились бы громадные затраты, чтобы снова написать эту книгу зод-
чества; чтобы на земле вновь возникли тысячи зданий, чтобы вернуться к
тому времени, когда количество архитектурных памятников было таково,
что, по словам очевидца, "казалось, мир, отряхнувшись, сбросил с себя
свои старые одежды и облекся в белые церковные ризы". Erat emm ut si
mundus, ipse excutiendo semei, rejecta ve tu. sta. te, candidam
ecclesiarum vestem indueret (Glaber Radulphus).
А книга создается так быстро, она так дешево стоит, и ее так легко
распространить! Не удивительно, что всякая человеческая мысль устремля-
ется по этому склону! Это не значит, что зодчество не может создать то
здесь, то там великолепные памятники, отдельные образцы искусства. Время
от времени, даже при господстве книгопечатания, конечно, будут появ-
ляться колонны, воздвигнутые из сплава пушек при помощи целой армии, по-
добно тому как при господстве зодчества целый народ, собирая и сливая
воедино отрывки, создавал илиады, романсеро, махабхараты и нибелунгов.
Великая случайность может породить и в XX столетии гениального зодчего,
подобно тому как она породила в XIII веке Данте. Но отныне зодчество уже
не будет искусством общественным, искусством коллективным, искусством
преобладающим. Великая поэма, великое здание, великое творение челове-
чества уже не будет строиться: оно будет печататься.
И если зодчество случайно воспрянет, то оно уже не будет властелином.
