ему; его глаз приобретал странное выражение; Квазимодо подстерегал коло-
кол, как паук подстерегает муху, и при его приближении стремглав бросал-
ся на него. Повиснув над бездной, следуя за колоколом в страшном его
размахе, он хватал медное чудовище за ушки, плотно сжимал его коленями,
пришпоривал ударами пяток и всем усилием, всей тяжестью своего тела уси-
ливал неистовство звона. Вся башня сотрясалась, а он кричал и скрежетал
зубами, рыжие его волосы вставали дыбом, грудь пыхтела, как кузнечные
мехи, глаз метал пламя, чудовищный колокол ржал, задыхаясь под ним. И
вот это уже не колокол Собора Богоматери, не Квазимодо, - это бред,
вихрь, буря; безумие, оседлавшее звук; дух, вцепившийся в летающий круп;
невиданный кентавр, получеловек, полуколокол; какой-то страшный Астольф,
уносимый чудовищным крылатым конем из ожившей бронзы.
Присутствие этого странного существа наполняло собор дыханием жизни.
По словам суеверной толпы, он как бы излучал некую таинственную силу,
оживлявшую камни Собора Богоматери и заставлявшую трепетать глубокие
недра древнего храма. Людям достаточно было узнать о его присутствии в
соборе, и вот им уже чудилось, что бесчисленные статуи галерей и порта-
лов оживают и двигаются. И в самом деле, собор казался покорным, послуш-
ным его власти существом; он ждал приказаний Квазимодо, чтобы возвысить
свой мощный голос; он был одержим, полон им, словно духом-покровителем.
Казалось, Квазимодо вливал жизнь в это необъятное здание. Он был везде-
сущ: как бы размножившись, он одновременно присутствовал в каждой точке
храма. Люди с ужасом видели, как карабкается карлик по верху башни, из-
вивается, ползет на четвереньках, повисает над пропастью, перепрыгивает
с выступа на выступ и обшаривает недра какой-нибудь каменной горгоны, -
это Квазимодо разорял вороньи гнезда. В укромном углу собора наталкива-
лись на некое подобие ожившей химеры, насупившейся и скорчившейся, - это
был Квазимодо, погруженный в раздумье. Под колоколом обнаруживали чудо-
вищную голову и мешок с уродливыми щупальцами, остервенело раскачивав-
шийся на конце веревки, - это Квазимодо звонил к вечерне или Angelas'y.
[50] Ночью часто видели отвратительное существо, бродившее по хрупкой
кружевной балюстраде, венчавшей башни и окаймлявшей окружность свода над
хорами, - то был горбун из Собора Богоматери.
И как уверяли кумушки из соседних домов, собор принимал тогда фантас-
тический, сверхъестественный, ужасный вид: раскрывались глаза и пасти;
слышен был лай каменных псов, шипенье сказочных змей и каменных драко-
нов, которые денно и нощно с вытянутыми шеями и разверстыми зевами сто-
рожили громадный собор. А в ночь под Рождество, когда большой колокол
хрипел от усталости, призывая верующих на полуночное бдение, сумрачный
фасад здания принимал такой вид, что главные врата можно было принять за
пасть, пожирающую толпу, а розетку - за око, взирающее на нее. И все это
творил Квазимодо. В Египте его почитали бы за божество этого храма; в
средние века его считали демоном; на самом же деле он был душой собора.
Для всех, кто знал о существовании Квазимодо, Собор Богоматери кажет-
ся теперь пустынным, бездыханным, мертвым. Что-то отлетело от него. Ис-
полинское тело храма опустело; это только остов; дух покинул его, оста-
лась лишь оболочка. Так в черепе глазные впадины еще зияют, но взор угас
навеки.
IV. Собака и ее господин
И все же был на свете человек, на которого Квазимодо не простирал
свою злобу и ненависть, которого он любил так же, а быть может, даже
сильней, чем собор. Это был Клод Фролло.
Причина ясна. Клод Фролло подобрал его, усыновил, вскормил, воспитал.
Квазимодо еще ребенком привык находить у ног Клода Фролло убежище, когда
его преследовали собаки и дети. Клод Фролло научил его говорить, читать
и писать. Наконец Клод Фролло сделал его звонарем. Обручить Квазимодо с
большим колоколом - это значило отдать Ромео Джульетту.
Признательность Квазимодо была глубока, пламенна и безгранична; и хо-
тя лицо его приемного отца часто бывало сумрачно и сурово, хотя обычно
речь его была отрывиста, суха и повелительна, но сила признательности не
ослабевала в Квазимодо. Архидьякон имел в его лице покорного раба, ис-
полнительного слугу, бдительного сторожевого пса. Когда несчастный зво-
нарь оглох, между ним и Клодом Фролло установился таинственный язык зна-
ков, понятный им одним. Архидьякон был единственный человек, с которым
Квазимодо мог общаться. В этом мире он был связан лишь с Собором Парижс-
кой Богоматери да с Клодом Фролло.
Ничто на свете не могло сравниться с властью архидьякона над звонарем
и привязанностью звонаря к архидьякону. По одному знаку Клода, из одного
желания доставить ему удовольствие. Квазимодо готов был ринуться вниз
головой с высоких башен собора. Казалось странным, что физическая сила
Квазимодо, достигшая необычайного развития, слепо подчинена другому че-
ловеку. В этом сказывались не только сыновняя привязанность и предан-
ность слуги господину, но и непреодолимое влияние более сильного ума.
Убогий, неуклюжий, неповоротливый разум взирал с мольбой и смирением на
ум возвышенный и проницательный, могучий и властный.
Но над всем этим господствовало чувство признательности, доведенной
до такого предела, что ее трудно с чем-либо сравнить. Среди людей приме-
ры этой добродетели чрезвычайно редки. Поэтому скажем лишь, что Квазимо-
до любил архидьякона так сильно, как ни собака, ни конь, ни слон никогда
не любили своего господина.
V. Продолжение главы о Клоде Фролло
В 1482 году Квазимодо было около двадцати лет, Клоду Фролло - около
тридцати шести. Первый возмужал, второй начал стареть.
Клод Фролло уже не был наивным школяром Торши, нежным покровителем
беспомощного ребенка, юным мечтательным философом, который много знал,
но о многом еще не подозревал. Теперь это был строгий, суровый, угрюмый
священник, блюститель душ, архидьякон Жозасский, второй викарий еписко-
па, управлявший двумя благочиниями, Монлерийским и Шатофорским, и ста
семьюдесятью четырьмя сельскими приходами. Это была важная и мрачная
особа, перед которой трепетали и маленькие певчие в стихарях и курточ-
ках, и взрослые церковные певчие, и братия святого Августина, и причет-
ники ранней обедни Собора Богоматери, когда он, величавый, задумчивый,
скрестив руки на груди и так низко склонив голову, что виден был лишь
его большой облысевший лоб, медленно проходил под высоким стрельчатым
сводом хоров.
Однако Клод Фролло не забросил ни науки, ни воспитания своего юного
брата - двух главных занятий своей жизни. Но с течением времени какая-то
горечь примешалась к этим сладостным обязанностям. В конце концов, как
утверждает Павел Диакон, и наилучшее сало горкнет. Маленький Жеан Фрол-
ло, прозванный Мельником в честь мельницы, на которой он был вскормлен,
развился вовсе не в том направлении, какое наметил для него Клод. Стар-
ший брат рассчитывал, что Жеан будет набожным, покорным, любящим науку,
достойным уважения учеником. А между тем, подобно деревцам, которые на-
перекор стараниям садовника упорно тянутся в ту сторону, где воздух и
солнце, - младший брат рос и развивался, давая чудесные пышные и мощные
побеги лишь в сторону лени, невежества и распутства. Это был сущий чер-
тенок, до ужаса непослушный, что заставляло грозно хмурить брови отца
Клода, но зато очень забавный и очень умный, что заставляло старшего
брата улыбаться.
Клод доверил воспитание младшего брата коледжу Торши, где в занятиях
и размышлениях сам провел свои юные годы; и для него явилось большим
огорчением, что имя Фролло, когда-то делавшее честь святилищу науки, те-
перь стало предметом соблазна. Иногда он читал Жеану строгие и простран-
ные нравоучения, которые тот мужественно выслушивал. Впрочем, юный пове-
са обладал добрым сердцем, как это обычно бывает во всех комедиях. Выс-
лушав назидание, он как ни в чем не бывало вновь принимался за свои по-
хождения и дебоши. То начинал потасовку, в честь его прибытия, с "желто-
ротым" (так называли в Университете новичков), соблюдая благородную тра-
дицию, бережно сохраняющуюся до наших дней. То подстрекал школяров, и
те, quasi classico excitati [51], атаковали по всем правилам кабачок,
избивали кабатчика деревянными рапирами и с хохотом громили таверну, вы-
шибая напоследок днища винных бочек. К отцу Клоду являлся младший нас-
тавник коледжа Торши и с постной физиономией вручал составленный на ве-
ликолепной латыни отчет со следующей горестной пометкой на полях: Rixa;
prima causa uinum optimum potatum [52]. Поговаривали даже о том, что
распущенность Жеана частенько доводила его и до улицы Глатиньи, что
шестнадцатилетнему юноше было совсем не по возрасту.
Вот почему опечаленный Клод, разочаровавшись в своих человеческих
привязанностях, с еще большим увлечением отдался науке, этой сестре, ко-
торая по крайней мере не издевается над вами и за внимание к ней вознаг-
раждает вас, правда, иногда довольно стертой монетой. Он становился все
более сведущим ученым и вместе с тем, что вполне естественно, - все бо-
лее суровым священнослужителем и все более мрачным человеком. В каждом
из нас существует гармония между нашим непрерывно развивающимся умом,
склонностями и характером, и нарушается она лишь во время сильных душев-
ных потрясений.
Так как Клод Фролло уже в юности прошел почти весь круг гуманитарных
положенных и внеположенных законом наук, то он вынужден был либо поста-
вить себе предел там, ubi defuit or bis, [53] либо идти дальше, в поис-
ках иных средств для утоления своей ненасытной жажды познания. Древний
символ змеи, жалящей собственный хвост, более всего применим к науке.
По-видимому, Клод Фролло убедился в этом на личном опыте. Многие серьез-
ные люди утверждали, что, исчерпав все fas [54] человеческого познания,
он осмелился проникнуть в nefas [55]. Говорили, что, последовательно
вкусив от всех плодов древа познания, он, то ли не насытившись, то ли
пресытившись, кончил тем, что дерзнул вкусить от плода запретного. Чита-
тели помнят, что он принимал участие в совещаниях теологов Сорбонны, в
философских собраниях при СентИлер, в диспутах докторов канонического
права при Сен-Мартен, в конгрегациях медиков при "Кропильнице Богомате-
ри", ad cupam Nostrae Daminae. Он проглотил все разрешенные и одобренные
кушанья, которые эти четыре громадные кухни, именуемые четырьмя фа-
культетами, могли изготовить и предложить разуму, и пресытился ими,
прежде чем успел утолить свой голод. Тогда он проник дальше, глубже, в
самое подземелье этой законченной материальной ограниченной науки. Быть
может, он даже поставил свою душу на карту ради того, чтобы принять
участие в мистической трапезе алхимиков, астрологов и герметиков за сто-
лом, верхний конец которого в средние века занимали Аверроэс, Гильом Па-
рижский и Никола Фламель, а другой, затерявшийся на Востоке и освещенный
семисвечником, достигал Соломона, Пифагора и Зороастра.
Справедливо или нет, но так по крайней мере предполагали люди.
Достоверно известно, что архидьякон нередко посещал кладбище Невин-
ных, где покоились его родители вместе с другими жертвами чумы 1466 го-
да; но там он как будто не так усердно преклонял колени перед крестом на
их могиле, как перед странными изваяниями над возведенными рядом гробни-
цами Никола Фламеля и Клода Пернеля.
Достоверно известно и то, что его часто видели на Ломбардской улице,
где он украдкой проскальзывал в домик на углу улицы Писателей и Мариво.
Этот дом выстроил Никола Фламель; там он и скончался около 1417 года. С
тех пор домик пустовал и начал уже разрушаться, до такой степени герме-
тики и искатели философского камня всех стран исскоблили его стены, вы-
резая на них свои имена. Соседи утверждали, что видели через отдушину,
