ле Дена, бывшего по милости божьей брадобреем Людовика XI.
Итак, Квазимодо был звонарем в Соборе Богоматери.
С течением времени крепкие узы связали звонаря с собором. Навек отре-
шенный от мира тяготевшим над ним двойным несчастьем - темным происхож-
дением и физическим уродством, замкнутый с детства в этот двойной непре-
одолимый круг, бедняга привык не замечать ничего, что лежало по ту сто-
рону священных стен, приютивших его под своей сенью. В то время как он
рос и развивался. Собор Богоматери служил для него то яйцом, то гнездом,
то домом, то родиной, то, наконец, вселенной.
Между этим существом и зданием, несомненно, была какая-то таинствен-
ная предопределенная гармония. Когда, еще совсем крошкой. Квазимодо с
мучительными усилиями, вприскочку пробирался под мрачными сводами, он, с
его человечьей головой и звериным туловищем, казался пресмыкающимся, ес-
тественно возникшим среди сырых и сумрачных плит, на которые тень ро-
манских капителей отбрасывала причудливые узоры.
Позднее, когда он случайно уцепился за веревку колокола и, повиснув
на ней, раскачал его, Клоду, приемному отцу Квазимодо, показалось, будто
у ребенка развязался язык и он заговорил.
Так, развиваясь под сенью собора, живя и ночуя в нем, почти никогда
его не покидая и непрерывно испытывая на себе его таинственное воз-
действие, Квазимодо в конце концов стал на него похож; он словно врос в
здание, превратился в одну из его составных частей. Выступавшие углы его
тела как будто созданы были для того, чтобы вкладываться (да простится
нам это сравнение!) в вогнутые углы здания, и он казался не только оби-
тателем собора, но и естественным его содержанием. Можно почти без преу-
величения сказать, что он принял форму собора, подобно тому как улитки
принимают форму раковины. Это было его жилище, его логово, его оболочка.
Между ним и старинным храмом существовала глубокая инстинктивная привя-
занность, физическое сродство; Квазимодо был так же неотделим от собора,
как черепаха от своего щитка. Шершавые стены собора были его панцирем.
Излишне предупреждать читателя, чтобы он не понимал буквально тех
сравнений, к которым мы вынуждены прибегать здесь, описывая это своеоб-
разное, совершенное, непосредственное, почти органическое слияние чело-
века с жилищем. Излишне также говорить о том, до какой степени благодаря
долгой совместной жизни Квазимодо освоился со всем собором. Эта обитель
была как бы создана для него. Здесь не было глубин, куда бы не проник
Квазимодо, не было высот, которых бы он не одолел. Не раз случалось ему
взбираться по фасаду собора, цепляясь лишь за выступы скульптурных укра-
шений. Башни, эти близнецывеликаны, высокие, грозные, страшные, по на-
ружным сторонам которых так часто видели его карабкающимся, словно яще-
рица, скользящая по отвесной стене, - не вызывали в нем ни головокруже-
ния, ни страха, ни дурноты. Видя, как они покорны ему, как легко он на
них взбирается, можно было подумать, что он приручил их. Постоянно пры-
гая, лазая, резвясь среди пропастей исполинского собора, он превратился
не то в обезьяну, не то в серну и напоминал детей Калабрии, которые на-
чинают плавать раньше, чем ходить, и в младенческом возрасте играют с
морем.
Впрочем, не только его тело, но и дух формировался по образцу собора.
Что представляла собой душа Квазимодо? Каковы были ее особенности? Какую
форму приняла она под этой угловатой уродливой оболочкой, при этом ди-
карском образе жизни? Это трудно определить. Квазимодо родился кривым,
горбатым, хромым. Много усилий и много терпения потратил Клод Фролло,
пока научил его говорить. Но нечто роковое тяготело над несчастным под-
кидышем. Когда он в четырнадцать лет стал звонарем Собора Парижской Бо-
гоматери, новая беда довершила его несчастия: от колокольного звона лоп-
нули его барабанные перепонки, он оглох. Единственная дверь, широко рас-
пахнутая перед ним природой, внезапно захлопнулась навек. Захлопнувшись,
она закрыла доступ единственному лучу радости и света, еще проникавшему
в душу Квазимодо. Душа погрузилась в глубокий мрак. Глубокая печаль нес-
частного стала теперь столь же неизлечимой и непоправимой, как и его
уродство. К тому же глухота сделала его как бы немым. Чтобы не служить
причиной постоянных насмешек, он, убедившись в своей глухоте, обрек себя
на молчание, которое нарушал лишь наедине с самим собой. Он добровольно
вновь сковал свой язык, развязать который стоило таких усилий Клоду
Фролло. Вот почему, когда необходимость принуждала его говорить, язык
его поворачивался неуклюже и тяжело, как дверь на ржавых петлях.
И если бы нам удалось сквозь эту плотную и грубую кору добраться до
души Квазимодо; если бы мы могли исследовать все глубины духа этого
уродливого создания; если бы нам дано было увидеть с помощью факела то,
что лежит за непрозрачной его оболочкой, постичь внутренний мир этого
непроницаемого существа, разобраться во всех темных закоулках и нелепых
тупиках его сознания и ярким лучом внезапно осветить на дне этой пещеры
скованную его душу, - то, несомненно, мы застали бы ее в какой-нибудь
жалкой позе, скрюченную и захиревшую, подобно тем узникам венецианских
тюрем, которые доживали до старости, согнувшись в три погибели в узких и
коротких каменных ящиках.
Не вызывает сомнения, что в увечном теле оскудевает и разум. Квазимо-
до лишь смутно ощущал в себе слепые порывы души, сотворенной по образу и
подобию его тела. Прежде чем достичь его сознания, внешние впечатления
странным образом преломлялись. Его мозг представлял собою какую-то осо-
бую среду: все, что в него попадало, выходило оттуда искаженным. Его по-
нятия, являвшиеся отражением этих преломленных впечатлений, естественно
оказывались сбивчивыми и извращенными.
Это порождало множество оптических обманов, неверных суждений и заб-
луждений, среди которых бродила его мысль, делая его похожим то на су-
масшедшего, то на идиота.
Первым последствием такого умственного склада было то, что Квазимодо
не мог здраво смотреть на вещи. Он был почти лишен способности непос-
редственного их восприятия. Внешний мир казался ему гораздо более дале-
ким, чем нам.
Вторым последствием этого несчастья был злобный нрав Квазимодо.
Он был злобен, потому что был дик; он был дик, потому что был безоб-
разен. В его природе, как и в любой другой, была своя логика.
Его непомерно развившаяся физическая сила являлась еще одной из при-
чин его злобы. Malus puer robustus [49], - говорит Гоббс.
Впрочем, следует отдать ему справедливость: его злоба, надо думать,
не была врожденной. С первых же своих шагов среди людей он почувствовал,
а затем и ясно осознал себя существом отверженным, затравленным, заклей-
менным. Человеческая речь была для него либо издевкой, либо проклятием.
Подрастая, он встречал вокруг себя лишь ненависть и заразился ею. Прес-
ледуемый всеобщим озлоблением, он наконец поднял оружие, которым был ра-
нен.
Лишь с крайней неохотой обращал он свой взор на людей. Ему вполне
достаточно было собора, населенного мраморными статуями королей, святых,
епископов, которые по крайней мере не смеялись ему в лицо и смотрели на
него спокойным и благожелательным взором. Статуи чудовищ и демонов тоже
не питали к нему ненависти - он был слишком похож на них. Насмешка их
относилась скорее к прочим людям. Святые были его друзьями и благослов-
ляли его; чудовища также были его друзьями и охраняли его. Он подолгу
изливал перед ними свою душу. Сидя на корточках перед какой-то статуей,
он часами беседовал с ней. Если в это время кто-нибудь входил в храм,
Квазимодо убегал, как любовник, застигнутый за серенадой.
Собор заменял ему не только людей, но и всю вселенную, всю природу.
Он не представлял себе иных цветущих живых изгородей, кроме никогда не
блекнущих витражей; иной прохлады, кроме тени каменной, отягощенной пти-
цами листвы, распускающейся в кущах саксонских капителей; иных гор, кро-
ме исполинских башен собора; иного океана, кроме Парижа, который бурлил
у их подножия.
Но что он любил всего пламенней в своем родном соборе, что пробуждало
его душу и заставляло ее расправлять свои жалкие крылья, столь беспомощ-
но сложенные в тесной ее пещере, что порой делало его счастливым, - это
колокола. Он любил их, ласкал их, говорил с ними, понимал их. Он был не-
жен со всеми, начиная с самых маленьких колоколов средней стрельчатой
башенки до самого большого колокола портала. Средняя колоколенка и две
боковые башни были для него словно три громадные клетки, в которых
вскормленные им птицы заливались лишь для него. А ведь это были те самые
колокола, которые сделали его глухим; но ведь и мать часто всего сильнее
любит именно то дитя, которое заставило ее больше страдать.
Правда, звон колоколов был единственным голосом, доступным его слуху.
Поэтому сильнее всего он любил большой колокол. Среди шумливой этой
семьи, носившейся вокруг него в дни больших празднеств, он отличал его
особо. Этот колокол носил имя "Мария". Он висел особняком в клетке южной
башни, рядом со своей сестрой "Жакелиной", колоколом меньших размеров,
заключенным в более тесную клетку. "Жакелина" получила свое имя в честь
супруги Жеана Монтегю, который принес этот колокол в дар собору, что,
однако, не помешало жертвователю позже красоваться обезглавленным на
Монфоконе. Во второй башне висели шесть других колоколов, и, наконец,
шесть самых маленьких ютились в звоннице средней башенки вместе с дере-
вянным колоколом, которым пользовались лишь на Страстной неделе, с по-
лудня чистого четверга и до светлой заутрени. Итак, Квазимодо имел в
своем гареме пятнадцать колоколов, но фавориткой его была толстая "Ма-
рия".
Трудно вообразить себе восторг, испытываемый им в дни великого звона.
Как только архидьякон отпускал его, сказав "иди", он взлетал по винтовой
лестнице быстрее, чем иной спустился бы с нее. Запыхавшись, вступал он в
воздушное жилище большого колокола. С минуту он благоговейно и любовно
созерцал колокол, затем начинал ему что-то шептать; он оглаживал его,
словно доброго коня, которому предстояла трудная дорога; он уже заранее
жалел его, ибо ему предстояли испытания. После этих первых ласк он кри-
чал помощникам, находившимся в нижнем ярусе, чтобы они начинали. Те по-
висали на канатах, ворот скрипел, и исполинская медная капсула начинала
медленно раскачиваться. Квазимодо, трепеща, следил за ней.
Первый удар медного языка о внутренние стенки колокола сотрясал бал-
ки, на которых он висел. Квазимодо, казалось, вибрировал вместе с коло-
колом. "Давай!" - вскрикивал он, разражаясь бессмысленным смехом. Коло-
кол раскачивался все быстрее, и по мере того как угол его размаха увели-
чивался, глаз Квазимодо, воспламеняясь и сверкая фосфорическим блеском,
раскрывался все шире и шире.
Наконец начинался великий звон; вся башня дрожала; балка, водосточные
желоба, каменные плиты - все, от свай фундамента и до увенчивающих башню
трилистников, гудело одновременно. Квазимодо кипел, как в котле; он ме-
тался взад и вперед; вместе с башней он дрожал с головы до пят. Разнуз-
данный, яростный колокол разверзал то над одним просветом башни, то над
другим свою бронзовую пасть, откуда вырывалось дыхание бури, распростра-
нявшееся на четыре лье кругом. Квазимодо становился перед этой отверстой
пастью; следуя движениям колокола, он то приседал на корточки, то вста-
вал во весь рост; он вдыхал этот сокрушающий смерч, глядя то на площадь
с кишащей под ним на глубине двухсот футов толпой, то на исполинский
медный язык, ревевший ему в уши. Это была единственная речь, доступная
его слуху, единственный звук, нарушавший безмолвие вселенной. И он не-
жился, словно птица на солнце. Вдруг неистовство колокола передавалось
