жится, - затем в три витка обвивает эту конструкцию красно-бурым, с се-
ребряной ниткой, покрывалом, милостиво позволяет горшку из-под горчицы,
увенчавшему себя пучком соломы, превратиться в голову, сперва отдает
предпочтение плоской шляпе-тарелке, потом меняет студенческую шапочку на
квакерский котелок, после чего, разметав всю гусеницу из головных уборов
и всполошив целое полчище разноцветных и жирных пляжных мух, на короткое
время останавливает свой выбор на ночном колпаке, чтобы в конечном счете
утвердить на макушке пугала чехол для кофейника, которому последнее на-
воднение придало еще более выразительную форму. Он вовремя успевает
смекнуть, что для завершения образа недостает еще жилетки, и не простой,
а с шелковой спинкой, с безошибочным чутьем опытного старьевщика выхва-
тывает из вороха тряпья и хлама то, что нужно, и, почти не глядя, уве-
ренным движением набрасывает жилетку на плечи своего очередного детища.
И вот уже он втыкает скособоченную убогую лесенку слева, две палки
крест-накрест, в человеческий рост, справа, скашивает разболтанный кусок
садовой ограды из трех штакетин, превратив его во фрагмент какой-то
расхристанной арабески, набрасывает сверху, коротко прицелившись и точно
попав, какую-то задубевшую хламиду, с треском и хрустом все это стягива-
ет и укрепляет, затем с помощью всякого шерстяного отрепья придает этой
фигуре, этому форейтеру, возглавляющему всю группу, некую военно-команд-
ную стать, и в тот же миг, сгибаясь под ворохом тряпья, увешанный обрез-
ками кожи, обмотанный веревками, увенчанный сразу семью шляпами и нимбом
гудящих мух, он уже скатывается по склону куда-то вниз и вбок, даже не
оглядываясь на то, что осталось позади и что по мере его удаления все
явственнее обретает очертания птицеустрашающего образа; ибо со стороны
дюн, из камыша, осоки, с пышных крон прибрежного сосняка некая сила уже
поднимает в воздух как обычных, так и - с орнитологической точки зрения
- редких птиц. Причина и следствие: та же сила сбивает их в тучу высоко
над тем местом, где работает Эдуард Амзель. Своим причудливым птичьим
шрифтом они выписывают на небе все более резкие, вихлявые и стремитель-
ные каракули страха. В этом тексте явственно варьируется на все лады ко-
рень "кар-р", слышно и его вихревое ответвление "мару-кру", он заканчи-
вается - если вообще заканчивается - щемящим звуком "пи-и-и", но расцве-
чен и широчайшим спектром других фонетических ферментов, начиная от
бессчетных "тю-и-ить" и множества "э-эк" и кончая рявканьем кряквы и ис-
тошными завываниями выпи. Нет такого ужаса, который, будучи разбужен
творением Амзеля, не смог бы выразить себя в звуке. Но кто же, коли так,
обходит дозором сыпучие гребни дюн, обеспечивая птицеустрашающей работе
друга столь необходимый для творчества покой?
Вот они - эти кулаки, а вот и их хозяин Вальтер Матерн. Ему семь лет,
и взгляд его серых глаз скользит по морю, словно море принадлежит только
ему. Молодая сука Сента заливисто лает на астматическую балтийскую вол-
ну. Перкуна больше нет. Его унесла одна из многочисленных собачьих бо-
лезней. Перкун зачал Сенту. Сента, из рода Перкуна, родит Харраса. Хар-
рас, из рода Перкуна, зачнет Принца. Принц же, из рода Перкуна, Сенты и
Харраса, - а в начале начал хрипло воет литовская волчица - будет тво-
рить историю... но пока что Сента заливисто облаивает хилое Балтийское
море. Хозяин же ее стоит босиком на песке. Одним только усилием воли и
легкой вибрацией, от ступни до колен, он способен все глубже и глубже
вбуравливаться в дюны. Песок вот-вот достигнет потрепанных обшлагов его
вельветовых, задубевших от морской воды брючин - но тут Вальтер Матерн
прыг из песка, песок по ветру, а сам он уже вниз по склону, и Сента
прочь от мелкой воды, должно быть, оба что-то учуяли, оба - он коричне-
во-зеленый, вельвет и шерсть, она черная, вытянувшись стрелой, - перема-
хивают через верхушку соседней дюны, бросаются в камыши, выныривают на
миг где-то совсем в другом месте, снова исчезают и затем - ленивое море
едва успевает шестой раз лизнуть прибрежный песок - нехотя и тоскливо
возвращаются назад. Ничего. Наверно, ничего и не было. Шиш с маслом.
Дырка от бублика. Даже не кролик.
А наверху, там, где со стороны Путцигского Угла по направлению к Хоф-
фу по яркой синьке неба тянутся аккуратные, почти одинаковые, словно на-
рисованные облака, неугомонные птицы своим истошно-пронзительным криком
не устают подтверждать, что не совсем еще завершенное Амзелем птичье пу-
гало на самом деле давно, давным-давно готово.
Тринадцатая утренняя смена
Завершение года было встречено на производственной территории с бла-
годатным спокойствием. Подмастерья, под присмотром штейгера Вернике, за-
пустили с башни копра несколько веселеньких ракет, огненными линиями
воспроизведших на небе наш фирменный знак, небезызвестный пернатый мо-
тив. К сожалению, была слишком низкая облачность, что помешало волшебс-
тву развернуться в полную силу.
Сотворение фигур, эта забава, свершавшаяся то в дюнах, то на гребне
дамбы, то на черничной поляне береговой рощи, обрела дополнительный
смысл, когда однажды вечером - паром уже кончил ходить - паромщик Криве
провожал домой шивенхорстского сельского учителя и его дочурку в крас-
но-белую клеточку, причем шли они как раз той лесной опушкой, на которой
Эдуард Амзель под охраной верного друга Вальтера Матерна и собаки Сенты
выстроил над крутым склоном лесной дюны шесть или семь своих изделий са-
мого свежего изготовления, выстроил хотя и рядом, но даже не рядком и уж
тем паче не шеренгой.
Вдали за Шивенхорстом нехотя заходило солнце. Друзья отбрасывали на
песок длинные, долговязые тени. А поскольку даже при таком освещении
тень Амзеля оставалась заметно толще, пусть закатывающееся светило и
засвидетельствует весьма незаурядную упитанность мальчика - с годами эта
его полнота только усугубится.
Оба не шелохнулись, когда кривой и задубелый Криве и увечный учитель
Лау с плетущейся позади девчушкой и тремя тенями подошли ближе. Сента
выжидала, изредка деловито почесываясь. Ничего не выражающим взглядом -
они частенько его тренировали - оба уставились вдаль, поверх выстроенных
пугал, поверх скатывающейся вниз луговины, где обитают кроты, куда-то в
направлении матерновской мельницы. Мельница, сидя гузном на козлах, хотя
и вознесена округлым загривком холма на самое ветряное раздолье, крыль-
ями не шевелила.
Но кто там стоит у подножия холма с огромным мешком муки, переломив-
шимся через правое плечо? Да это же мельник Матерн, весь белый, стоит
под мешком. И он тоже, как и крылья его мельницы, как и мальчишки на
гребне дюны, как и Сента, застыл в неподвижности, хотя и совсем по дру-
гой причине.
Криве медленно вытянул вперед левую руку с корявым, бурым указатель-
ным пальцем. Хедвиг Лау, даже по будням одетая по-воскресному, буравила
песок мыском лаковой туфельки с пряжкой. Указательный палец Криве утк-
нулся в экспозицию Амзеля:
- Вот это они самые и есть. - И его палец обстоятельно проследовал от
одного пугала к другому. Мужицкая, почти восьмиугольная голова Лау пос-
лушно поворачивалась в такт каждому перемещению сучковатого пальца па-
ромщика, отставая, впрочем, до самого конца этого действа (а числом пу-
гал было семь) ровно на два такта. - Этот малец делает такие пугала, что
у тебя, кум, ни одной пичуги на огороде не останется.
Поскольку туфелька продолжала буравить песок, это движение передалось
оборке платья и косичкам с бантиками из той же материи. Учитель Лау по-
чесал под шапкой макушку и обтискал глазами уже степенно, с чувством, с
толком, все семь пугал снова, но в обратном порядке. Амзель и Вальтер
Матерн, усевшись на крутом гребне дюны, вразнобой болтают ногами и не
сводят глаз с неподвижных крыльев далекой мельницы. Упитанные икры Амзе-
ля туго перехвачены резинками гетр - в припухлостях розовой кожи есть
что-то кукольно-голышовое. Белый мельник у подножия холма все еще стоит.
Все так же покоится на его правом плече неподъемный шестипудовый мешок.
И хотя самого мельника хорошо видно, мыслями он совсем не здесь.
- Слышь, браток, если хочешь, могу спросить у мальца, сколько такое
пугало может стоить, если оно вообще что-то стоит.
Медленнее, чем кивает мужицкая голова сельского учителя, кивнуть
просто невозможно. А у дочурки его каждый день воскресенье. Сента, на-
вострив уши, ловит каждое движение, большинство из которых угадывает на-
перед: она еще слишком молодая собака, чтобы привыкнуть к нерасторопнос-
ти человеческих указаний. Когда Амзеля крестили и птицы подали первый
знак, Хедвиг Лау еще плавала в водах материнского лона. Морской песок
очень портит лаковые туфельки. Криве в своих деревянных башмаках, нехотя
повернув голову в сторону дюны, сплевывает куда-то вбок сгусток табачной
жижи, который в песке тут же превращается в шарик, и произносит:
- Слышь, малец, тут кое-кто любопытствует, сколько такое вот пугало
огородное может стоить, если оно вообще что-то стоит.
Нет, белый мельник вдалеке не уронил свой мешок, и Хедвиг Лау не пе-
рестала буравить песок мыском туфельки, только Сента подскочила, взмет-
нув пыль, когда Эдуард Амзель свалился с гребня дюны. И покатился вниз,
дважды перевернувшись через голову. И вскочил, как бы завершив тем самым
два кувырка, и оказался аккурат посередке между двумя взрослыми мужчина-
ми в суконных куртках, чуть-чуть не доходя до девчоночьей туфельки, что
буравит песок.
Только тут наконец белый мельник тронулся с места и неторопливо, за
шагом шаг, стал подниматься на вершину холма. Лаковая туфелька с пряжкой
прекратила буравить песок, красно-белое клетчатое платьице и такие же
бантики в косичках то и дело подрагивали, теперь от хихиканья, сухого и
бестолкового, как вчерашние хлебные крошки. Стороны приступили к торгу.
Амзель, ткнув большим пальцем вперед и вниз, указал на лаковые туфельки
с пряжками. Решительно мотнув головой, учитель то ли дал понять, что ту-
фельки вообще не продаются, то ли временно изъял их из продажи. Несосто-
ятельность натурального обмена вызвала к жизни звон твердой валюты. По-
куда Амзель и Криве (а вместе с ними, но гораздо медленнее, и сельский
учитель Эрих Лау) подсчитывали и вычисляли, то и дело загибая и выбрасы-
вая пальцы, Вальтер Матерн продолжал восседать на гребне дюны и, судя по
звукам, которые он издавал зубами, явно не одобрял всю эту торговлю, ко-
торую он позже назовет "суетней".
Криве и Эдуард Амзель сумели договориться гораздо быстрее, чем учи-
тель Лау кивнуть. Его дочурка уже снова буравила песок своей туфелькой.
Отныне одно пугало стоило пятьдесят пфеннигов. Мельник исчез. Мельница
замахала крыльями. Сента к ноге. За три пугала Амзель запросил один
гульден. Сверх того он запросил - и не без оснований, поскольку торговлю
надо развивать, - по три старые тряпки на каждое пугало и впридачу лако-
вые туфельки Хедвиг Лау, когда они будут сочтены изношенными.
О, этот деловитый и торжественный день, когда заключена первая сдел-
ка! На следующее утро сельский учитель благополучно переправил все три
пугала в Шивенхорст и установил их в своей пшенице за железной дорогой.
Поскольку Лау, как и многие крестьяне в долине, выращивал либо эппскую,
либо куявскую пшеницу, то есть безостные сорта, особенно подверженные
птичьей потраве, пугала Амзеля получили прекрасную возможность зареко-
мендовать себя в деле. В своих кофейниковых нахлобучках, с пучками соло-
мы вместо волос и ремнями крест-накрест, они вполне могли сойти за трех
последних гренадеров первого гвардейского полка после битвы при Торгау,
которая, если верить Шлиффену, была просто смертоубийственной. Так уже
сызмальства возобладало явное пристрастие Амзеля к чеканному образу
прусского воинства. Как бы там ни было, а эти три головореза свое дело
