ее так надолго усадил?
Это невестушка ее, Эрнестина, в девичестве Штанге, ей так удружила.
Да как же такое могло случиться?
Эта евангеличка из Юнкеракера сперва выжила Тильду Матерн, которая в
ту пору еще вовсе не была бабкой, скорее напротив, крепкой и громоглас-
ной хозяйкой, из кухни, затем распростерла свое влияние по всему дому до
прихожей и обнаглела до того, что даже в праздник тела Христова стала
мыть окна. Когда же Стина попробовала выжить свекровь и со скотного дво-
ра, тогда, в курятнике, в первый раз дошло и до рукопашной, да так, что
от кур только перья летели - женщины лупили друг друга кормовыми лоханя-
ми.
Все это, вычисляет Брауксель, должно было случиться году эдак в де-
вятьсот пятом; ибо, когда двумя годами позднее Стина Матерн, в девичест-
ве Штанге, все еще не выказывала ни малейшего интереса к зеленым яблокам
и соленым огурцам, а по ее месячным можно было хоть календарь сверять,
Тильда Матерн заявила своей невестке, которая, скрестив руки, нагло сто-
яла перед ней в верхней горенке:
- Не зря я всю жисть думала, что кажной евангеличке черт мышей в дыр-
ку запускает. Они там все и грызут, вот ничего оттудова и не выходит,
только вонь одна.
После этих слов разразилась настоящая религиозная война, причем сра-
жение велось деревянными поварешками и закончилось для католической сто-
роны весьма плачевно: дубовое кресло, то, что стояло между кафельной
печкой и молельной скамеечкой, приняло в свои объятия Тильду Матерн,
когда ее хватил удар. С тех пор она девять лет сидела на этом троне бе-
зотлучно - за исключением тех недолгих минут, когда чистоты ради Лорхен
и служанка приподнимали ее с кресла справить нужду.
Когда девять лет прошло и вдруг выяснилось, что в лоне у евангеличек
вовсе не заводятся дьявольские мышки, которые все сгрызают и ничему не
дают созреть, а что, напротив, лоно это способно выносить, и не что-ни-
будь, а даже сына, - бабка Матерн, покуда в Штегене при хорошей погоде
шли крестины, по-прежнему и все так же несдвигаемо сидела в своем крес-
ле. А под верхней горенкой, внизу на кухне в духовке жарился гусь, исте-
кая и шипя собственным жиром. Он шипел и жарился на третьем году большой
войны, когда гуси стали настолько редкими птицами, что их уже даже при-
числяли к вымирающим видам животного мира. А Лорхен Матерн - та самая, с
родимым пятном, плоской грудью и кучерявыми волосами, Лорхен, которой не
досталось мужа, потому что ее Пауль в сырой земле, Лорхен, которой над-
лежало за гусем неустанно следить, гуся жиром поливать, гуся переворачи-
вать, приговаривать над ним заветные слова и прибаутки, - вместо этого
встала между подсолнухами у забора, который новый работник по весне,
слава Богу, хоть побелил, твердя поначалу ласково, потом озабоченно, по-
том с досадой, а затем опять по-хорошему, снова и снова одни и те же
слова кому-то за забором, кому-то, кто за забором вовсе не стоял, и не
проходил мимо в смазанных, хотя и скрипучих сапогах и в шароварах, и тем
не менее звался Паулем и даже Паульчиком, и якобы ей, Лорхен, стареющей
барышне с водянистым взором, что-то должен был отдать, что он у нее заб-
рал. Но Пауль ничего не отдавал, хотя время вроде было подходящее - ти-
хо, если не считать жужжания летней мошкары, - и ветер со скоростью во-
семь метров в секунду наконец-то подобрал обувку по размеру и так ловко
подгонял крылья мельницы, что те крутились, похоже, даже быстрее ветра и
всего лишь за один помол превратили пшеницу крестьянина Мильке - он как
раз приехал молоть - в превосходную пшеничную муку.
Ибо, хотя сын мельника и принимал крещение в деревянной часовне в
Штегене, мельница Матерна даже по такому торжественному случаю не прос-
таивала. Помольный ветер не должен пропадать зря. Для ветряной мельницы
праздников не бывает, бывают только помольные дни и безветренные. А для
Лорхен Матерн бывали только дни, когда ее Паульчик проходил мимо и оста-
навливался у забора, и дни, когда никто мимо не проходил и у забора не
останавливался. Когда колесо мельницы крутилось, Паульчик приходил и ос-
танавливался. Тявкал Перкун. Вдалеке, за наполеоновскими тополями, за
избами Фольхертов, Мильке, Карбунов, Байстеров, Момбертсов и Криве, за
плоской крышей школы и за молочным двором Люрмана, сонным мыком перекли-
каются коровы. А Лорхен все твердит свое ласковое "Пауль-Паульчик", сно-
ва и снова "Пауль-Паульчик", а тем временем гусь в духовке, без полива,
переворотов и прибауток, покрывается все более поджаристой праздничной
корочкой.
- Ну отдай мне! Отдай сейчас же! Ну не будь таким. Зачем ты так? От-
дай, пожалуйста, ты же знаешь, как мне это нужно. Отдай, не будь, ну по-
чему же ты не хочешь...
Никто, ничего. Пес Перкун, вывернув голову на упругой шее, поскулива-
ет вслед уходящему прохожему. Коровы набираются молока. Мельница воссе-
дает гузном на козлах и мелет зерно. Подсолнухи, кланяясь друг другу,
творят свою таинственную молитву. В воздухе гудит мошкара.
А тем временем гусь в печке начинает подгорать, сперва потихоньку, а
затем все быстрее и недвусмысленней, в связи с чем бабка Матерн в своей
верхней горенке над кухней начинает в беспокойстве вращать глазами быст-
рее, чем вертятся крылья мельницы. И покуда в Штегене младенец извлека-
ется из купели, а в верхней горенке черепаха величиной с ладонь перепол-
зает с одной выдраенной половицы на другую, бабка Матерн, мелькая в че-
респолосице бликов и чуя подгорающего гуся, бормочет все громче, все
сильнее пускает слюни и пыхтит. И пыхтит так, что сперва из ноздрей, как
и у всех старух в столь почтенном возрасте, топорщатся пучки волос, а
затем, когда чадный угар заполняет горенку целиком, заставляя черепаху в
испуге замереть, а листья салата на полу пожухнуть, из ноздрей у бабки
тоже уже валит настоящий дым. Гнев, накапливавшийся в ней девять лет,
требует выхода - в старухиной топке разгорается пламя. Словом, Везувий и
Этна. Излюбленная адова стихия - огонь, усиливая игру света и тени, зас-
тавляет старуху содрогнуться, и вот, девять лет спустя, зловещая и гроз-
ная в набегающих бликах, она первым делом пробует сухо скрипнуть зубами
слева направо. И не без успеха: немногие пеньки, оставшиеся во рту у
бабки Матерн вместо зубов, должно быть под воздействием гари, со скрипом
и скрежетом трутся друг о друга. А тут еще вдобавок к драконьему шипе-
нию, скрежету зубовному, к клубам пара и струям огня раздается треск и
летят щепки - это кресло, еще донаполеоновских времен, которое девять
долгих лет, за исключением коротких, соображениями опрятности вызванных
пауз, носило старухино бренное тело, не выдержало и распалось. В тот же
миг черепаху на полу подбросило и перевернуло брюхом вверх. В ту же се-
кунду потрескались и пошли сеточкой многие изразцы на кафельной печке. А
внизу лопнул гусь, с шипением испустив из себя богатую начинку. Бабкин
же трон, в мгновение ока превратившийся в деревянную труху такого тонко-
го помола, какой даже мельнице Матернов не снился, пыхнул облаком пыли,
вознесясь над полом помпезным и причудливо освещенным памятником самой
бренности и скрыв в своих пыльных формах саму бабку Матерн, которая,
кстати, участь своего седалища вовсе не разделила и в отличие от оного
отнюдь не думала обращаться в прах и тлен. Нет, прах, что медленно осе-
дал на пожухлые листья салата, на перевернутый панцирь черепахи, на по-
ловицы и на мебель, был всего лишь дубовой трухой, - сама же старуха,
отнюдь еще не трухлявая, но грозная, вовсе не оседала, а напротив, с
хрустом и скрежетом, вся в электрических искрах, черно-бело-красных бли-
ках мелькающих крыльев мельницы, поднялась из праха и тлена, скрипнула
остатками зубов слева направо и с этим же скрипом сделала первый шаг -
из света во тьму, потом снова в свет, шаг в тьму, шаг в свет, перешагну-
ла полумертвую от ужаса черепаху, беззащитную и прекрасную в сернис-
то-желтой наготе своего панцирного брюшка, целеустремленно зашагала
дальше, прочь от своего девятилетнего паралича, не поскользнулась на
листьях салата, пнула дверь горенки, распахнув ее настежь, в своих вой-
лочных тапочках спустилась как воплощенный образец бабкиных доблестей по
лестнице на кухню, ступила, наконец, на ее каменный, посыпанный опилками
пол и в тот же миг обеими руками была в духовке, пытаясь заветными,
только ей, бабке, известными кулинарными ухищрениями спасти столь бесс-
лавно подгорающего праздничного гуся. Что ей отчасти - после того как
она совсем подгорелое соскребла, пылающие места погасила, а саму птицу
заботливо перевернула - удалось. Но всякий, кто еще имел в Никельсвальде
уши, слышал, как, спасая гуся, бабка во всю силу своей отдохнувшей глот-
ки грозно, яростно и отчетливо прикрикивала:
- Ах ты, шлюха, ах ты, шалава! Где тебя, шлюха, черти носят! Лорхен,
шалава! Ну погоди, ты у меня дождешься, шлюха ты поганая! Ах ты, стерва!
Ах ты, шлюха!
И вот она выходит - с тяжелой деревянной поварешкой в руке - из чад-
ной кухни в гудящий жужжанием сад, и в тылу у нее мельница. Она наступа-
ет на клубнику слева, на цветную капусту справа, не застревает в кустах
крыжовника, впервые за долгие девять лет добирается до свинских бобов,
но не останавливается, и вот она уже возле, вот она уже среди подсолну-
хов, и уже замахивается правой рукой, и молотит поварешкой что есть мо-
чи, в такт ритмичному мельканию мельничных крыльев, по бедной Лорхен, а
заодно и по подсолнухам, но не по хитрому Перкуну, который успевает чер-
ной молнией метнуться сквозь шпалеры свинских бобов за забор.
Несмотря на удары, а смотря все еще в сторону Пауля, которого там
вовсе нет, бедная Лорхен только повизгивает:
- Ну помоги же, Паульчик, ну помоги же, Пауль! - Но на нее обрушива-
ются только новые колотушки и боевой гимн расколдованной бабушки:
- Ах ты, шлюха! Шлюха поганая! Ах ты, шлюха! Шлюха поганая!
Седьмая утренняя смена
Брауксель уже спрашивал себя, не переусердствовал ли он с чертовщи-
ной, описывая феерию бабкиного освобождения от немощи. Допустим, если
добрая парализованная старушка просто так встанет и не без труда поковы-
ляет на кухню, дабы спасти гуся, - разве это само по себе уже не чудо?
Так ли уж необходимы клубы пара и огненные стрелы? Треснувший кафель и
пожухшие листья? Околевающая черепаха и дубовое кресло, рассыпающееся в
прах?
И если Брауксель - вполне трезвомыслящий человек, вписавшийся как-ни-
как в нелегкую конъюнктуру свободного рынка, - на все эти вопросы вынуж-
ден ответить утвердительно, по-прежнему настаивая на огне и дыме, то ему
придется эту свою настойчивость обосновать ссылкой на причины. А причина
всех этих роскошных эффектов по случаю чудесного исцеления бабки Матерн
была и есть только одна: все Матерны, особливо же "скрыпучая", скрежещу-
щая зубами ветвь их рода - от средневекового разбойника Матерны через
бабку, которая была самая что ни на есть Матерн, даром что замуж и то за
кузена вышла, и вплоть до младенца Вальтера Матерна, - все они питали
врожденную склонность к грандиозным, можно сказать, почти оперным сцени-
ческим эффектам. Так что бабка Матерн в мае семнадцатого года воистину и
вправду не просто тихо и как бы само собой восстала из немощи и отправи-
лась спасать гуся, а сперва устроила целый - вышеописанный - фейерверк.
К этому следует добавить вот что: покуда старуха Матерн пыталась
спасти гуся, а сразу после этого научить бедную Лорхен уму-разуму с по-
мощью деревянной поварешки, из Штегена, уже миновав Юнкеракер и Пазе-
варк, направлялась к дому голодная праздничная процессия из трех пово-
зок, каждая в упряжке из двух лошадей. И как ни подмывает Браукселя по-
ведать о последующей трапезе - поскольку от гуся отодралось не слишком
много, пришлось тащить из подвала заливное и солонину, - он вынужден ос-
