страховые агенты, стращавшие всех пожаром, коммивояжеры с образцами по-
севного зерна, крестьяне, возвращавшиеся от нотариуса, - все, кто наблю-
дал за мальчонкой, когда тот ставил на дамбе возле пристани свои причуд-
ливые фигуры, заставляя их трепетать на ветру, почему-то мыслили именно
в этом направлении; покуда старик Криве так прямо и не сказал Герберту
Кинасту:
- Слышь, сосед, глянь-ка, чего Амзелю его малец понастроил. Ни дать
ни взять пугала огородные, честное слово!
Как и в день своих крестин, так и позже Эдуард Амзель ничего не имел
против птиц; однако по обе стороны Вислы любая пернатая тварь, способная
рассекать крыльями воздух или просто парить на ветру, не в состоянии бы-
ла ужиться с продуктами его творчества, именуемыми в народе "птичьими
пугалами". Продукты эти - а он создавал по штуке в день - никогда не
повторяли друг друга. Изделие, которое он, вооружившись всего-навсего
шаткой, да к тому же ущербной стремянкой и охапкой свежих ивовых веток,
за каких-нибудь три часа работы сотворял вчера из полосатых штанов, не-
коего загадочного лоскута в крупную клетку, долженствующего изображать
сюртук, и старой шляпы без полей, на следующее же утро безжалостно раз-
биралось, дабы из тех же реквизитов создать некий уникум другого рода и
племени, пола и вероисповедания, но в любом случае нечто такое, от чего
все птицы предпочитали держаться на расстоянии.
И хотя все эти преходящие сооружения всякий раз несомненно свидетель-
ствовали о живейшей и неуемной фантазии автора, истинную силу изделиям
Амзеля сообщала все же именно его неусыпная тяга к многосложностям ре-
альной жизни: любознательный взгляд его беспокойных глазенок над пухлыми
щечками неизменно и цепко выхватывал из гущи бытия какую-то одну деталь,
которая и придавала художественному продукту окончательную убедитель-
ность и функциональную действенность птичьего пугала. Они, эти изделия,
отличались от общепринятых и традиционных пугал, что в изобилии населяли
окрестные сады, поля и огороды, не только формально, но и по силе воз-
действия: ибо если всякое другое пугало производило на птичий мир лишь
скромный, малозаметный и почти не поддающийся учету эффект, то творения
Амзеля, созданные не для устрашения и вообще без всякой видимой цели,
способны были посеять среди пернатых настоящую панику.
Пугала его казались живыми, да они и были живыми, стоило чуть подоль-
ше на них посмотреть хотя бы в процессе их сотворения или в виде торса,
когда он их разбирал, - в них все дышало жизнью! Вот они пустились вза-
пуски по дамбе, бегут, машут, грозят кому-то, нападают, бьют, кого-то
приветствуют на том берегу или, подхваченные ветром, парят в воздухе,
ведут беседы с солнцем, благословляют реку и рыб в реке, пересчитывают
тополя, обгоняют облака, обламывают маковки колоколен, хотят перепра-
виться на небо, взять на абордаж паром, преследуют, шлют проклятья - ибо
это не какие-нибудь анонимные фигуры, они всегда кого-то обозначают: ры-
бака Иоганна Ликфетта, пастора Блеха, снова и снова, в бессчетных вари-
антах, паромщика Криве - рот разинут, башка набекрень, - Бронсара, инс-
пектора Хаберланда и вообще всякого, кого только не носит на себе плос-
кая, как стол, пойма Вислы. Даже мосластая майорша фон Анкум, хотя ее
имение-развалюха было в далеком Кляйн-Цюндере и на пароме она позировала
крайне редко, и та в виде гигантской ведьмы утвердилась на шивенхорс-
тской дамбе и отпугивала не только птиц, но и детей.
А несколько позже, когда Эдуард Амзель пошел в школу, настал черед
господина Ольшевского, молодого учителя начальной сельской школы в Ни-
кельсвальде - в Шивенхорсте своей школы не было, - столбенеть от удивле-
ния, когда самый веснушчатый его ученик водрузил своего наставника в ви-
де птичьего пугала на самой большой дамбе по правую руку от устья. На
самом гребне дамбы, среди девяти покореженных ветром сосен, Амзель уста-
новил фигуру учительского двойника, для пущей наглядности положив к его
ногам, под самые мыски его парусиновых туфель, всю плоскую, как сково-
родка, Большую пойму Вислы до самого Ногата, а сверх того - всю песчаную
косу вплоть до неприступных башен города Данцига, до холмов и лесов за
городом, а вдобавок еще и реку от устья до самого горизонта, и открытое
море вплоть до смутно угадывающегося полуострова Хела, включая корабли,
что бросили якорь на рейде.
Двенадцатая утренняя смена
Год близится к концу. Странное окончание для года, поскольку из-за
берлинского кризиса и новоявленной берлинской стены на Новый год разре-
шено запускать только осветительные ракеты, а петарды - ни под каким ви-
дом. К тому же здесь, в федеральной земле Нижняя Саксония, только что
схоронили Хинриха Копфа, прирожденного отца нашего края, - одной причи-
ной больше, чтобы не запускать в новогоднюю полночь искрометные хлопуш-
ки-шутихи. По согласованию с производственным комитетом Брауксель забла-
говременно распорядился вывесить на проходной и в здании конторы, а так-
же на приемной площадке и на рудничном дворе объявления следующего со-
держания: "Всем рабочим и служащим фирмы "Брауксель и Ко. Экспорт-им-
порт" рекомендуется, учитывая серьезность момента, отметить новогодний
праздник без лишнего шума". Кроме того, автор этих строк, не удержавшись
от соблазна самоцитирования, заказал в типографии на бумаге ручной вы-
делки партию открыток, на которых с большим вкусом воспроизведено изре-
чение: "Пугала создаются по образу и подобию человеческому", кои открыт-
ки в качестве новогоднего привета он и разослал клиентам и деловым парт-
нерам.
Первый школьный год Эдуарду Амзелю пришлось осиливать в одиночку.
Сдобный колобок, усеянный веснушками, он был один такой на обе деревни,
и притом каждый день на виду, - немудрено, что ему выпала роль мальчика
для битья. Какие бы игры ни затевало местное юношество, он принимал в
них непременное участие, а вернее, его непременно делали их участником.
Правда, хотя малыш Амзель и плакал, когда ватага мальчишек затаскивала
его в крапивные заросли, что за сараем у Фольхерта, или, привязав трух-
лявыми, провонявшими дегтем веревками к столбу, в том же сарае подверга-
ла его пусть не слишком изощренным, но все равно мучительным "пыткам", -
однако сквозь слезы, которые, как известно, сообщают нашему зрению хотя
и расплывчатую, но все же на редкость истинную и точную оптику, его се-
ро-зеленые, заплывшие пухлым детским жирком глазки не упускали случая
подметить, оценить и "ухватить" типичные движения и жесты мучителей. И
вот два-три дня спустя после очередных колотушек - не исключено, что на
десять ударов среди прочих ругательств и обидных кличек приходилось и
одно не обязательно с пониманием смысла выкрикнутое словечко "абрашка!"
- та же самая сцена избиения совершалась еще раз в прибрежном лесу, в
дюнах или прямо на вылизанном прибоем песке, воссозданная в многорукой
свистопляске одного-единственного пугала.
Этим регулярным колотушкам, равно как и их последующему художествен-
ному воспроизведению, положил конец Вальтер Матерн. Именно он, хотя не-
которое время и лупил Амзеля вместе со всеми и даже, не слишком, правда,
вникая в смысл, пустил в оборот кличку "абрашка", в один прекрасный
день, возможно вспомнив обнаруженное им накануне на морском берегу, хотя
и растрепанное ветром, но яростное, дикое, свирепо размахивающее вокруг
себя кулачищами, не совсем даже на него похожее, а как бы воспроизводя-
щее его в девятикратном умножении "пугало", - вдруг посреди драки опус-
тил руки, дал им, так сказать, на промежуток в пять ударов остыть и оду-
маться, после чего принялся лупить снова: но теперь уже не малышу Амзелю
надо было сжиматься и прятать голову от этих расходившихся кулаков, те-
перь удары сыпались на оставшихся мучителей Амзеля, и Вальтер Матерн на-
носил их с таким остервенением, так истово поскрипывая зубами, что он
долго еще молотил кулаками теплый летний воздух за сараем Фольхерта,
прежде чем понял, что никого, кроме изумленно вылупившегося на него Ам-
зеля, вокруг не осталось.
Дружбе, которая заключается во время драки или после нее, суждено,
как правило, - мы знаем об этом из приключенческих фильмов - пройти за-
тем еще не одну суровую и увлекательную проверку. Так и дружба Амзеля и
Матерна будет подвергнута в этой книге - по одной только этой причине
наше повествование затянется - еще многим испытаниям. Уже в самом нача-
ле, с большой, кстати, пользой для новой дружбы, кулакам Вальтера Матер-
на пришлось немало поработать, поскольку крестьянские и рыбацкие олухи
никак не могли уразуметь смысл столь стремительно возникшего дружеского
союза и по старой привычке, едва завидев робко выходящего из школы Амзе-
ля, норовили утащить его за фольхертовский сарай. Ибо медленно течет
Висла, медленно ветшают дамбы, медленно сменяются времена года, медленно
плывут облака, медленно пробивается паром, медленно приходит электри-
чество на смену керосиновым лампам, так что и в деревнях по обе стороны
Вислы тоже не до всех и не сразу дошло: кто хочет потолковать с Амзе-
лем-коротышкой, сперва должен с Вальтером Матерном словечком перемол-
виться. И тайна этой удивительной дружбы постепенно стала творить чуде-
са. Одна и та же картина, символизируя собой обилие и пестроцветье мно-
жества других житейских эпизодов этой ранней дружбы, разыгрывающаяся на
фоне незыблемых статичных фигур деревенского бытия - хозяин и работник,
пастор и учитель, почтальон и лодочник, владелец сыроварни и инспектор
объединения молочников, лесничий и деревенский сумасшедший, - запечатле-
лась в своей неповторимости навсегда, хотя никто не заснял ее на фотоп-
ленку: где-нибудь в дюнах, спиной к прибрежному лесу со всеми его отра-
дами и прелестями, работает Амзель. На песке в обозримом порядке разло-
жены предметы одежды самых разных видов и форм. Законы моды тут не
властны. Придавленные к поверхности земли горками песка или сучьями по-
тяжелее, дабы их не унесло ветром, здесь мирно соседствуют фрагменты об-
мундирования доблестно сгинувшего прусского воинства с не менее доблест-
но задубевшим и забуревшим тряпьем - трофеями последнего паводка: ночные
рубахи и сюртуки, штаны без поясной части, кухонные тряпки, фуфайки,
скукоженный парадный мундир, шторы с дырками-гляделками, майка, лацканы,
кучерские камзолы, набрюшники и нагрудники, траченные молью ковры, галс-
туки, вывернутые кишкой, флажки от стрелкового праздника и целое ска-
тертное приданое - все это изрядно воняет и притягивает мух. Гусени-
ца-многочлен из войлочных, фетровых и соломенных шапочек, шляп, а также
всевозможных кепок, армейских касок, ночных колпаков, беретов вьется,
норовя укусить себя за хвост, беззастенчиво являет миру каждый предмет
своих сочленений и, тоже облепленная мухами, ждет своего часа. Солнечный
свет падает на воткнутые в песок штакетины, обломки стремянок и пристав-
ных лестниц, жердины, гладкие и узловатые прогулочные трости и просто
палки, прибитые к берегу морской волной или речным течением, заставляя
их отбрасывать разновеликие, блуждающие, споспешествующие ходу времени
тени. Тут же, поблизости, гора старых бинтов, проволоки от искусственных
цветов, полуистлевшей бечевы, ветхой кожи, покрывал, шерстяной требухи и
черной, осклизлой прессованной соломы, сорванной ветром с крыш крестьян-
ских овинов. Пузатые бутыли, подойники без дна, ночные посудины и просто
кастрюли лежат отдельно. И среди всех этих сокровищ, гляди-ка, неожидан-
но резвый и прыткий - Эдуард Амзель. Взмокший, босой, прыгает прямо по
песчаным колючкам, постанывая, прихрюкивая, похихикивая, уже воткнул в
песок жердину, поперечиной приложил к ней штакетину, набросил проволоку
- он не связывает, а именно набрасывает внахлест, и все прекрасно дер-
