терн, наклонившись, тянет свою, еще с отпечатком ножа, ему навстречу и,
скрепив спор рукопожатием, одновременно втаскивает Амзеля на гребень
дамбы.
Амзель настроен миролюбиво:
- Ты такой же чудной, как ваша бабка на мельнице. Она тоже зубами
скрипит, какие у нее еще остались. Правда, она у вас не швыряется. Зато
поварешкой дерется дай Боже.
Сейчас, когда оба стоят на дамбе, видно, что Амзель росточком пониже.
Говоря о бабке Вальтера Матерна, он тычет большим пальцем через плечо,
где позади дамбы вдоль дороги растянулась деревушка Никельсвальде, а
чуть поодаль виднеется принадлежащая Матернам ветряная мельница. Амзель
тянет вверх по склону дамбы свою сегодня не слишком богатую добычу -
связку штакетин, жердин, выкрученного тряпья. Рука его то и дело тянется
к каске, которая застит ему глаза. Паром уже причалил к никельсвальденс-
кой пристани. Слышен лязг двух вагонов. Черное пятно, Сента, то больше,
то меньше, снова больше, приближается. Снова тащится мимо какая-то утоп-
шая животина. Висла течет, во всю ширь расправив плечи. Вальтер Матерн
кутает правую руку в драную бахрому свитера. Между ним и Амзелем твердо
стоит на всех своих четырех лапах Сента. Вываленный налево язык ритмично
подрагивает. Она не сводит глаз с Вальтера Матерна, потому что он опять
зубами. Это у него от бабки, которая девять лет сиднем и только глазами.
Наконец они тронулись - три неодинаковые фигурки движутся по кромке
дамбы в сторону пристани. Вот бежит, черным-черна, Сента. Потом, на пол-
шага впереди попутчика, Амзель. Следом, на полшага сзади, Вальтер Ма-
терн. Он волочит сегодняшний улов Амзеля. Трава, примятая связкой досок
и тряпья, нехотя распрямляется, покуда вся троица медленно исчезает на
дальнем конце дамбы.
Пятая утренняя смена
Итак, как и было условлено, Брауксель прилежно склоняется над бума-
гой, а тем временем другие летописцы с не меньшим усердием, добросовест-
но соблюдая сроки, тоже склонились над картиной прошлого, каждый над
своим манускриптом, дав волю безудержному течению Вислы.
Пока что Браукселю нравится припоминать все в точности: много-много
лет назад, когда дитя явилось на свет, но еще не могло скрежетать зуба-
ми, ибо, как и все дети на земле, явилось на свет беззубым, бабка Матер-
нов сидела в своей верхней горенке, прикованная к своему креслу, вот уже
девять лет не в силах пошевельнуться, а в силах только вращать глазами,
лопотать что-то невразумительное и пускать слюни.
Верхняя горенка - это такая комната, нависающая над кухней, одним ок-
ном выглядывающая во двор, чтобы можно было присматривать за прислугой,
а другим - на ветряную мельницу Матернов, примечательную тем, что она
посажена на козлы и тем самым вот уже более ста лет являла собой класси-
ческий тип мельницы немецкой. Матерны построили ее в одна тысяча восемь-
сот пятнадцатом году, вскоре после взятия города и крепости Данциг доб-
лестью победоносного российского и прусского оружия; благо Август Ма-
терн, дед нашей прикованной к креслу старушенции, во время длительной,
нудной и ведущейся без всякого азарта осады города сообразил организо-
вать весьма выгодные сделки, так сказать, с двойным дном: с одной сторо-
ны, с весны он начал поставлять некоему заказчику, платившему за это
полновесными серебряными талерами, штурмовые лестницы, с другой же - по-
лучая в уплату за эти услуги так называемые "талеры с листьями", а также
еще более вожделенную брабантскую валюту, контрабандой отправлял в Дан-
циг генералу графу д'Оделе коротенькие депеши, в коих делился своими не-
доумениями: с какой это стати весной, когда до сбора яблок еще Бог весть
сколько времени, русским понадобилась такая уйма приставных лестниц.
А когда генерал-губернатор граф Рапп в конце концов подписал акт ка-
питуляции крепости, в отдаленной деревушке Никельсвальде Август Матерн,
выложив дома на столе изрядную горку датских монет - так называемых
"специй" и "двух третей", - горку быстро поднимающихся в цене рублей,
горку гамбургских марок, талеров обычных и талеров с листьями, мешочек
голландских гульденов и стопку только что добытых данцигских "бумаг",
счел, что он неплохо обеспечен и предался радостям строительства: старую
мельницу, в которой, по преданию, после сокрушительного поражения Прус-
сии соизволила переночевать королева Луиза, ту мельницу, чьи махи, игли-
цы и дранка пострадали сперва от датской атаки с моря, а затем при ноч-
ном яростном прорыве отступающего добровольческого корпуса капитана де
Шамбюра, Август Матерн распорядился снести всю, кроме козел, где дерево
было еще добротным, и водрузил на старые козлы новую мельницу, которая
благополучно просидела на них своим гузном до той поры, покуда бабке Ма-
терн не пришлось на долгие годы засесть в кресло в полной неподвижности.
В этом месте Брауксель решает, пока не поздно, ввернуть, что на свои
сбережения, доставшиеся когда тяжким трудом, а когда и легкой смекалкой,
Август Матерн не только отгрохал себе новую мельницу на старых козлах,
но и пожертвовал часовне в Штегене, где жили кое-какие католики, фигурку
мадонны, которая, впрочем, хоть даритель и не поскупился на сусальное
золото, не явила миру ни чудес, ни сколько-нибудь заметного паломничест-
ва.
Вообще католицизм семейства Матернов определялся, как и положено в
семье мельника, тем, откуда ветер дует, а поскольку на побережье в любой
день какой-никакой ветерок обязательно сыщется, ветряное колесо мельницы
Матернов худо-бедно крутилось круглый год, как крутилось и все семейс-
тво, воздерживаясь от чрезмерно частых и раздражающих соседей-меннонитов
походов в церковь. Только на крестины и похороны, на свадьбы или по
большим праздникам часть семьи отправлялась в Штеген, да еще раз в году,
по случаю праздника тела Христова и положенной в этот день процессии,
вся мельница, включая козлы со всеми их шпонами и гнездами, мельничные
балки и постав, кружловину, седло и поворотный брус, а перво-наперво
крылья со всеми их щитиками окроплялись святой водой и осенялись крест-
ным знаменем - роскошь, которую, кстати говоря, Матерны ни в жизнь не
смогли бы себе позволить в таких истово меннонитских деревнях, как Юнке-
ракер или Пазеварк. Однако меннониты деревни Никельсвальде, которые все
как один выращивали на жирных землях поймы тучную пшеницу и волей-нево-
лей зависели от католической мельницы, обнаруживали куда больше учтивос-
ти, то есть не боялись носить одежду с пуговицами, а особливо с настоя-
щими карманами, благо туда было что положить. Один только рыбак и нику-
дышный крестьянин Симон Байстер оставался истовым меннонитом, с крючками
и петлями, был неучтив и без карманов, поэтому на его лодочном сарае
красовалась деревянная вывеска с надписью завитушками:
Кто крючки да петли носит, Того Боженька не бросит. У кого карман да
пуговицы, Тот навек с чертями спутается.
Но Симон Байстер был в Никельсвальде один такой, кто возил молоть
свое зерно не на католическую мельницу, а в Пазеварк. Однако, похоже,
это все-таки не он в тринадцатом году, незадолго до большой войны, уго-
ворил спившегося батрака из Фраенхубена подпалить мельницу Матернов чем
только можно и со всех концов. Пламя уже выбивалось из-под козел и ста-
нины, когда Перкун, молодой пес работника Павла, которого, впрочем, ник-
то иначе как Паулем не называл, неистово мечась вокруг мельницы черным
волчком и оглашая округу сухим, хриплым лаем, все-таки заставил и Павла,
и его хозяина-мельника выйти на крыльцо.
Павел, или, проще говоря, Пауль, привел с собой этого зверюгу из Лит-
вы и охотно показывал всем желающим нечто вроде его родословной, из ко-
торой явствовало, что бабка Перкуна по отцовской линии была то ли поль-
ской, то ли литовской, то ли русской волчицей.
А Перкун зачал Сенту; Сента принесла Харраса; Харрас зачал Принца; а
Принц творил историю... Но пока что бабка Матернов все еще сиднем сидит
в своем кресле и может только лупать да вращать глазами. Не в силах ше-
вельнуться, она вынуждена просто наблюдать, как невестка хлопочет по до-
му, сын возится на мельнице, а дочь Лорхен бог весть чем занимается с
работником Павлом. Но работник пропадет на войне, а Лорхен после этого
малость потеряет рассудок: с этой поры она повсюду - в доме и на огоро-
де, на мельнице и на дамбе, в зарослях крапивы и в сарае у Фольхертов, в
дюнах и босиком по прибрежному песку, за дюнами и в чернике прибрежной
рощи - всюду будет искать своего Пауля, о котором так никогда и не узна-
ет, кто - пруссаки или русские - загнал его в сырую землю. И только пес
Перкун неизменно будет сопровождать в этих поисках кротко увядающую мо-
лодицу, делившую с ним одного господина.
Шестая утренняя смена
Итак, давным-давно - Брауксель отсчитывает годовщины по пальцам, -
когда в мире уже третий год шла война, Пауль сгинул где-то в мазурских
болотах, Лорхен с псом бродила по всей округе, а мельник Матерн по-преж-
нему продолжал таскать мешки, поскольку стал плохо слышать на оба уха и
для армии не годился, - в один прекрасный солнечный день бабка Матернов
сидела дома одна, поскольку все ушли на крестины, - сорванец и большой
любитель швыряться перочинным ножом из предшествующих утренних смен в
этот день был наречен именем Вальтер, - сидела сиднем, вращала глазами,
что-то бормотала, пускала слюни, но тем не менее, увы, не могла произ-
нести ничего вразумительного.
Она сидела в своей горенке, и по лицу ее пробегали стремительные те-
ни. Лицо то вспыхивало, то исчезало в тени, то высвечивалось, то темне-
ло. И мебель, целиком и частями: карниз буфета, горбатая крышка сундука,
красный, вот уже долгих девять лет несминаемый плюш резной молельной
скамеечки, - все это вспыхивало, меркло, теряло и вновь обозначало свои
очертания то в дрожащей пыльной взвеси солнечной дорожки, то в сером
беспыльном полумраке на лице бабки и на ее мебелях. На ее чепце и ее лю-
бимом, голубого стекла, бокале в горке буфета. На бахроме рукавов ее
ночного халата. На выскобленном добела полу и на шустрой, примерно в ла-
донь величиной черепахе, которую подарил ей когда-то их работник Пауль и
которая, поблескивая панцирем и бодро переползая из угла в угол, пита-
лась листьями салата, оставляя на своем любимом лакомстве ровные полук-
руглые надкусы, и давно Пауля пережила. И эти листья, рассыпанные по
всему полу верхней горенки и окаймленные аккуратным орнаментом черепахо-
вых надкусов, тоже то и дело мерцали - блик, блик, блик, - ибо во дворе
за домом, усердно и в соответствии со скоростью ветра, составлявшей во-
семь метров в секунду, вращала своими крыльями матерновская мельница,
перемалывая пшеницу в муку и заодно успевая за каждые три с половиной
секунды застить солнце четыре раза.
Примерно в то же время, когда в горнице у бабки творилась эта демони-
ческая свистопляска света и тени, младенец тронулся в путь по проселоч-
ной дороге через Пазеварк и Юнкеракер в Штеген - к своей крестильной ку-
пели, а подсолнухи у забора, что отгораживал участок Матернов от просел-
ка, раскрывались все шире и шире, наклоняясь друг к другу и млея на том
самом солнце, которое четыре раза за три с половиной секунды успевали
застить крылья ветряной мельницы, - подсолнухи, они-то могли услаждаться
солнцем без малейших перерывов, ибо мельница между ними и солнцем никог-
да не встревала, только между солнцем и домом, причем даже в полдень
встревала между неподвижной, сиднем сидячей бабкой и солнцем, которое в
здешних краях светит хоть и не бесперечь, но достаточно часто.
Так сколько уже лет бабка Матернов прикована к креслу?
Девять лет в верхней горенке.
Сколько-сколько - за геранями, ледяными узорами, вьюнками и душистым
горошком?
Девять лет - свет-тень, свет-тень со стороны мельницы. А кто же это
