бища и палисадники возле беленых рыбацких хижин. Из кустов сирени и боя-
рышника брызгают трясогузки, синицы, щеглы, малиновки и вообще все, кто
там гнездится; целые облака воробьев с проводов и из сточных канав; лас-
точки с амбаров и из-под крыш; словом, все живое, что принято относить к
семейству пернатых, взмывает ввысь, рассеивается, улетает стрелой и со
свистом, едва завидев нарядный конверт с крестником-младенцем, уносится,
постепенно образует черную, зловещую, рваную и мечущуюся по краям тучу,
в которую без разбора сбиваются даже птицы, обычно друг друга избегаю-
щие: чайки и вороны, пара ястребов среди перепуганных певчих птах, а уж
сороки, сороки!
И вот пять сотен птиц, не считая воробьев, темной массой мечутся
где-то между людьми и солнцем, пять сотен птиц то и дело отбрасывают на
торжественную процессию и на крестника - виновника тожества - тревожную
тень, полную значения и смысла.
И пять сотен птиц - ибо кто же считает воробьев? - способны, оказыва-
ется, привести гостей в замешательство, отчего они, от инвалида учителя
Лау до всего клана Тиде, все теснее жмутся друг к дружке и сперва молча,
а потом все явственней бормоча и все пугливее поглядывая на небо, при-
бавляют шагу, причем задние напирают на передних, и постепенно переходят
на бодрую рысцу. Август Шпонагель спотыкается о сосновые корни. Между
капитаном Бронсаром и пастором Блехом, который то ли просто робко возде-
вает руки к небу, то ли наспех обозначает профессиональный жест усмире-
ния стихий, вклинивается, подхватив юбки, словно в ливень, исполинская
фигура майорши и увлекает за собой всех - Гломмов и Кинаста с женой, Ай-
ке и вдову Кабус, Больхагена и чету Бузениц; даже инвалид Лау и его суп-
руга на сносях, которая вскоре, но отнюдь не прежде срока, разродится
здоровенькой девочкой, хоть и задыхаются, но поспевают за остальными; и
только крестная мать, не выпуская из сильных рук крестника-младенца в
слегка сбившемся конверте, мало-помалу отстает и самой последней дости-
гает спасительных повозок-двоек и гордой четверной старика Тиде, что
ждут их под первыми тополями проселочной дороги на Шивенхорст.
Кричал ли младенец? Нет, даже не хныкал, но и не спал при этом. Рас-
сеялась ли черная туча из пяти сотен птиц и несчетного числа воробьев
после того, как праздничный кортеж отнюдь не торжественно, а спешно,
чтобы не сказать стремглав, тронулся восвояси? Нет, она долго еще беспо-
койно кружила над ленивой рекой: то нависала над Бонзаком, то стрелой
проносилась над прибрежной рощей и дюнами, а потом растянулась широкой,
подрагивающей полосой над противоположным берегом и обронила на болотис-
тый луг ворону - мертвая птица долго еще выделялась на сочной мураве се-
рым неподвижным пятном. Лишь когда повозки въехали в Шивенхорст, туча
стала распадаться на различные породы и так, отрядами, возвращаться на
церковную площадь и кладбище, в палисадники и под крыши амбаров, в приб-
режный камыш и кусты сирени, на кроны сосен; но до самого вечера, когда
гости, давно уже сыты и пьяны, грузно попирали локтями длинный празднич-
ный стол, в разновеликих птичьих сердцах царило смятение: ибо пугалот-
ворческий дух Эдуарда Амзеля дал о себе знать всем птицам, когда сам
творец еще лежал в своем крестильном конверте. И с тех пор птицы об этом
не забывали.
Десятая утренняя смена
Так кто-нибудь хочет знать, был все-таки Альбрехт Амзель, торговец и
лейтенант запаса, евреем или нет? Уж вовсе без причины не стали бы, на-
верно, в Шивенхорсте, Айнлаге и Нойфэре звать его "богатым жидом". А фа-
милия? Разве не типично еврейская? Что? Просто дрозд по-голландски? А в
средние века голландские переселенцы осушали тут долину Вислы? И принес-
ли с собой всякие словечки, имена-фамилии и ветряные мельницы?
После того как Брауксель на протяжении уже отработанных утренних смен
столько раз заверял, что А.Амзель не был евреем - да вот же, достословно
утверждал: "Разумеется, никаким жидом Амзель не был", - он теперь с тем
же полным правом - ибо всякое происхождение есть понятие произвольное и
условное - может смело заявить: "Разумеется, Альбрехт Амзель был евре-
ем". Родом он из прусского Штаргарда, из давно осевшей семьи еврейского
портного, но уже в юности, шестнадцатилетним пареньком, вынужден был,
поскольку в родительском доме было семеро по лавкам, покинуть отчий кров
и тронуться в сторону Шнайдемюля, Франкфурта-на-Одере, а потом и Берли-
на, чтобы четырнадцатью годами позднее, уже обращенным правоверным и за-
житочным христианином, добраться - через Шнайдемюль, Нойштадт и Диршау -
до устья Вислы. Тому самому "стежку", который сделал Шивенхорст деревней
на реке, в ту пору, когда Альбрехт Амзель здесь столь выгодно обосновал-
ся, еще и года не стукнуло.
Итак, он открыл здесь свою лавку. А что еще ему здесь было открывать?
Пел в церковном хоре. А почему ему не петь в хоре, когда у него такой
баритон? Основал вместе с другими атлетический кружок и пуще всех прочих
жителей был свято убежден, что он, Альбрехт Амзель, никакой не еврей, а
фамилия Амзель происходит из голландского; сколько вон людей с фамилией
Шпехт, что означает попросту "дятел", а знаменитый путешественник, исс-
ледователь Африки, так и вовсе был Нахтигаль, то бишь "соловей", и толь-
ко Адлер - "орел" - это уж точно еврейская фамилия, но никак не Ам-
зель-дрозд: портновский сын четырнадцать лет весьма усердно предавался
забвению своего происхождения и лишь между делом, попутно, но не менее
успешно - сколачиванием своего правоверно-евангелического достатка.
А между тем в году одна тысяча девятьсот третьем некий молодой, но не
по годам многоумный человек по имени Отто Вайнингер написал книгу. Не-
повторимое это произведение называлось "Пол и характер", оно было издано
в Вене и в Лейпциге и на протяжении шестисот страниц доказывало, что у
женщины душа отсутствует. Так как тема эта во времена эмансипации оказа-
лась весьма актуальной, в особенности же потому, что в тринадцатой главе
сего неповторимого произведения - она называлась "Еврейство" - доказыва-
лось, что, поелику евреи относятся к женской расе, то душа отсутствует и
у евреев, книжная новинка, достигнув высоких, поистине головокружитель-
ных тиражей, стала неотъемлемым предметом семейного обихода даже в тех
домах, где, кроме Библии, других книг отродясь не держали.
Так гениальное произведение Вайнингера очутилось и в доме Альбрехта
Амзеля.
Возможно, торговец никогда бы и не раскрыл сей толстенный фолиант,
знай он, что некий господин Пфенниг вот-вот публично назовет Отто Вай-
нингера плагиатором. Ибо уже в году одна тысяча девятьсот шестом в свет
вышла весьма злая брошюра, которая в грубой форме выдвигала обвинения
против покойного Вайнингера - многомудрый молодой человек тем временем
успел наложить на себя руки - и его коллеги Свободы. Даже Зигмунд Фрейд,
отозвавшийся о покойном Вайнингере как о "высокоодаренном юноше", сколь
ни осуждал он недопустимый тон брошюры, не мог закрыть глаза на докумен-
тально зафиксированный факт: главная идея Вайнингера - догадка о бисек-
суальности - была не оригинальна, ибо первым она осенила некоего госпо-
дина Флиса.
Итак, в полном неведении относительно всего этого, Альбрехт Амзель
раскрыл книгу и прочел у Вайнингера (который посредством сноски не пре-
минул мужественно сообщить, что и себя считает представителем еврейс-
тва), что у еврея, оказывается, нет души. Еврей не поет. Еврей не зани-
мается спортом. Еврей должен преодолеть в себе свое еврейство... Вот
Альбрехт Амзель и стал оное в себе преодолевать, распевая в церковном
хоре, основав атлетический кружок "Бонзак-1905", и не только основав, но
еще и регулярно, в соответствующем костюме, становясь с сотоварищами в
шеренгу, кувыркаясь на поперечных брусьях и на перекладине, прыгая в
длину и в высоту, тренируясь в эстафетном беге и насаждая (опять-таки в
качестве первопроходца и наперекор ретроградам) по обе стороны всех трех
рукавов Вислы относительно новый тогда вид спорта - игру в лапту.
Брауксель, который с полным знанием дела ведет сию хронику, подобно
всем прочим сельским жителям здешних мест так никогда и ничего не узнал
бы ни о прусском городишке Штаргард, ни о закройщике - дедушке Эдуарда
Амзеля, если бы Лоттхен Амзель, урожденная Тиде, до конца держала язык
за зубами. Много лет спустя после того рокового дня под Верденом она,
однако, все же проболталась.
Молодой Амзель, о котором в дальнейшем, хотя и не без перерывов, и
пойдет здесь речь, примчался из города к смертному одру своей матери, и
та, не в силах более сопротивляться сахарной болезни, прошептала горя-
чечными губами сыну на ухо:
- Ох, сыночек. Прости твоей бедной мамке. Амзель, папка твой, которо-
го ты хоть и не знаешь, но который и вправду твой кровный отец, был,
прости Господи, из обрезанных, как говорится. Смотри, как бы тебя на
этом не прищучили, коли у них нынче с законами такие строгости.
Эдуард Амзель унаследовал во времена строгих законов - которые, одна-
ко, на территории вольного города Данцига еще не применялись - фамильное
дело и состояние, дом и все имущество, среди которого имелась и полка с
книгами: "Прусские короли", "Великие мужи Пруссии", "Старый Фриц",
"Анекдоты", "Граф Шлиффен", "Хорал человеческий", "Фридрих и Катте",
"Барбарина" - и несравненное творение Отто Вайнингера, с которым Амзель,
в отличие от других книг, постепенно утраченных и исчезнувших, впредь не
разлучался. Он читал ее то и дело, хотя и на свой манер, читал и пометки
на полях, оставленные рукой исправно певшего и занимавшегося спортом ро-
дителя, пронес книгу через все лихолетья и позаботился о том, чтобы она
и сейчас лежала на столе у Браукселя, готовая открыться сегодня и в лю-
бую другую минуту: Вайнингер уже успел одарить автора этих строк не од-
ним озарением. В конце концов, пугала создаются по образу и подобию че-
ловеческому.
Одиннадцатая утренняя смена
Волосы у Браукселя отрастают. Пишет ли он свою хронику или командует
шахтой - они отрастают. Ест ли он или ходит, подремывает, дышит или за-
держивает дыхание, покуда утренняя смена заступает, а ночная, наоборот,
кончает работу и воробьи возвещают новый день, - волосы растут. И даже
когда парикмахер недрогнувшей рукой укорачивает Браукселю волосы в соот-
ветствии с его просьбой и прихотью, поскольку, видите ли, год идет к
концу, - волосы продолжают расти прямо под ножницами. Когда-нибудь Бра-
уксель, как и Вайнингер, умрет, но его волосы, равно как и ногти на ру-
ках и ногах, на какое-то время переживут своего обладателя - точно так
же, как и данное пособие по конструированию эффективных птичьих пугал
найдет себе читателей даже тогда, когда автора этих строк давно не будет
на свете.
Итак, вчера речь зашла о строгих законах. Но во времена, о которых
сегодня толкует наше только начинающееся повествование, законы пока что
снисходительны и происхождение Амзеля вообще никак не карают; Лоттхен
Амзель, урожденная Тиде, еще знать не знает об ужасной сахарной болезни;
Альбрехт Амзель еще, "разумеется", вовсе никакой не еврей; Эдуард Ам-
зель, тоже правоверный евангелический христианин, унаследовав от своей
матери пышные, быстро отрастающие светло-рыжие волосы, увальнем-колобком
слоняется среди сохнущих рыбацких сетей, сияя всеми своими веснушками, и
смотрит на окружающий мир преимущественно сквозь ячеистую кисею сетей;
неудивительно, что уже вскоре ему весь мир начинает видеться в косую
мелкую клеточку, к тому же под конвоем бесчисленных жердин.
Птичьи пугала! Со всей определенностью здесь следует заявить: понача-
лу маленький Эдуард Амзель - а свое первое достойное упоминания пугало
он соорудил пяти с половиной лет от роду - вовсе не имел намерения соз-
давать именно птичьи пугала. Однако и местные жители, и проезжий народ -
