сель, и он по роду работы командует то ли рудником, то ли шахтой, где
добывается, однако, не руда, не уголь и не калийная соль, но где тем не
менее в поте лица своего трудятся сто тридцать четыре рабочих и служа-
щих, вкалывая на откаточных штреках и промежуточных горизонтах, в забоях
и квершлагах, не покладая рук ни в бухгалтерии, ни на отгрузке, и все
это изо дня в день, из смены в смену.
Неуправляемо и коварно несла свои воды Висла в прежние времена. Поку-
да не созваны были многие тысячи землекопов и в году одна тысяча восемь-
сот девяносто пятом не прорыли между косовыми деревнями Шивенхорст и Ни-
кельсвальде с севера к югу протоку, так называемый "стежок". И он, этот
стежок, приняв воды Вислы в свое прямое, как по шнурку протянутое русло,
уменьшил опасность наводнений и паводков.
Летописец Брауксель по большей части пишет свое имя через "кс", как
"ксиву", но иногда и через "хс" - Браухсель. А иной раз, в соответствую-
щем настроении, он именует себя Брайксель, почти как Вайксель, то бишь
Висла по-немецки. Игривость и педантизм водят его рукою попеременно и
ничуть друг другу не мешают.
От горизонта к горизонту протянулись вдоль Вислы дамбы, и под прис-
мотром главного комиссара водорегулирующих сооружений в Большой пойме
Мариенвердер надлежало этим дамбам противостоять как могучим весенним
половодьям, так и августовским "доминиканским" паводкам. И не приведи
Бог, если в дамбе заводились мыши.
Тот, чье перо выводит сейчас эти строки, тот, кто командует то ли
рудником, то ли шахтой и пишет свое имя по-разному, изобразил на расчи-
щенной для такого случая столешнице с помощью семидесяти трех сигаретных
"бычков", добытых честным двухнедельным трудом заядлого курильщика, рус-
ло Вислы в двух вариантах - до и после урегулирования: табачная труха
вперемешку с рыхлым серым пеплом обозначит течение реки со всеми ее тре-
мя устьями, обгорелые спички - это дамбы, что удерживают строптивую реку
в ее зыбких берегах.
Итак, много-много закатов тому назад: вот и господин главный комиссар
водорегулирующих сооружений не спеша спускается вниз по склону, где воз-
ле села Кокоцко, аккурат против меннонитского кладбища, в восемьсот
пятьдесят пятом прорвало дамбу - в кронах деревьев потом неделями торча-
ли гробы, - он же, пеший ли, конный или на лодке, в своем неизменном
сюртуке с неизменной чекушкой рисовой араки в оттопыренном кармане, он,
Вильгельм Эренталь, тот самый, что в свое время в потешных и торжествен-
ных, на античный манер сложенных виршах сочинил знаменитую "Дамбоспаса-
тельную эпистолу", после публикации преподнеся ее с дружественным на-
путствием всем окрестным смотрителям дамб, сельским учителям и менно-
нитским проповедникам, он, упомянутый здесь в первый и последний раз,
дабы никогда больше не появиться на этих страницах, - вот он блюдет свой
неусыпный дозор вверх ли, вниз по течению, пристально оглядывая плетеные
перемычки и полузапруды-буны и нещадно гоняя с дамбы поросят, ибо сог-
ласно земельно-правовому уложению от ноября месяца года одна тысяча во-
семьсот сорок седьмого, параграф восемь, пункт два, "запрещается всякой
скотине, пернатой равно копытной, на дамбах пастись и особливо рыться".
По левую руку солнце падает к закату. Брауксель ломает надвое спичку:
второе устье Вислы возникло второго февраля тысяча восемьсот сорокового
без какого-либо участия землекопов, когда река, запруженная льдом, прор-
вала косу, слизнув по пути две деревни, что в свою очередь привело к об-
разованию двух новых селений, рыбацких деревушек Западный Нойфер и Вос-
точный Нойфер. Однако, сколь ни богаты обе эти деревушки своими байками,
преданиями и замечательными небывальщинами, мы будем вести речь главным
образом о двух других, что расположились на восточном и западном берегах
первого - не по времени, но по течению - устья: Шивенхорст и Никель-
свальде были, да и сейчас остаются последними деревнями вдоль "стежка",
между которыми есть паромная переправа, ибо уже пятьюстами метрами ниже
мутный исток Вислы, чаще глинисто-желтый, чем пепельно-серый, изливается
с просторов нынешней Польской республики в почти пресные (ноль целых во-
семь десятых процента соли) воды Балтийского моря.
Тихо, словно заклинание, бормоча под ноc заветную цитату: "Висла -
это широкая, с каждым воспоминанием все более привольная река, вполне
судоходная, несмотря на обилие песчаных отмелей", - Брауксель пускает по
столешнице своего письменного стола, превратившейся в наглядный макет
дельты Вислы, паромную переправу в виде изрядно потертого ластика и сей
же час, поскольку первая утренняя смена уже заступила, а день начинается
громким чириканьем воробьев, водружает девятилетнего Вальтера Матерна -
ударение на последнем слоге: Матерн - на самый гребень никельсвальденс-
кой дамбы прямо под лучи заходящего солнца; Вальтер скрежещет зубами.
А что, собственно, происходит, когда девятилетний сын мельника, выс-
веченный лучами закатного солнца, стоит на гребне дамбы, смотрит на реку
и скрежещет зубами наперекор ветру? Это у него от бабки, которая девять
лет сиднем просидела в своем деревянном кресле и только и могла, что
глазами лупать.
По воде много всего плывет, и Вальтер Матерн на все на это смотрит. А
здесь, перед самым устьем, еще и море помогает. Говорят, в дамбе мыши.
Так всегда говорят, коли дамбу прорывает - мол, мыши в дамбе. Меннониты
говорят, это, дескать, поляки-католики среди ночи прокрались да мышей в
дамбу напустили. А еще говорят, кто-то видел плотинного графа - всадника
на белом коне. Но страховая компания не желает верить россказням - ни
про поляков-католиков, ни про графа из Гютланда. Когда дамбу прорвало -
из-за мышей - граф, как и положено по преданию, на своем белом коне ри-
нулся навстречу хлынувшей волне, только проку от этого все равно мало,
потому что Висла уже поглотила всех плотинных смотрителей. И польских
католических мышей тоже. Поглотила и грубых меннонитов, тех, что с крюч-
ками и петлями, но без карманов, и меннонитов тонких, с пуговицами, пет-
лицами и с дьявольскими карманами, поглотила в Гютланде и трех прихожан
евангелической церкви, а заодно и учителя-социалиста. Поглотила в Гют-
ланде и скотину мычащую, и резные деревянные колыбельки, поглотила вооб-
ще весь Гютланд - гютландские кровати и гютландские шкафы, гютландские
часы с боем и клетки с канарейками, гютландского проповедника, этот был
из грубых меннонитов, с крючками и петлями, - поглотила и проповедницкую
дочку, а она, говорят, очень была собой хороша.
Все это и много чего еще тащится по воде. Что вообще может нести в
своих водах такая река, как Висла? Да все, что идет прахом - дерево и
стекло, карандаши, разные написания имени Брауксель, стулья, косточки,
но и заходы, закаты. Все, что забыто и быльем поросло, вдруг всплывает в
водах Вислы спиной или брюхом вверх и влачится в потоке воспоминаний:
вот и Адальберт пришел. Он приходит пешим. И тут его сшибает огромным
суком. Но Свянтополк все равно примет крещение. А что станется с дочерь-
ми Мествина? Вот одна, босая, бросилась наутек - убежит или нет? Кто
возьмет ее с собой? Богатырь Милигедо со своей чугунной палицей? Или ог-
ненно-рыжий Перкунас? А может, бледный Пеколс, тот, что все время глядит
исподлобья? Отрок Потримпс только посмеивается и жует свои пшеничные ко-
лоски. Дубы уже срублены. Еще один скрежет зубовный - и вот уже дочка
князя Кестутиса идет в монастырь. Двенадцать рыцарей без голов, двенад-
цать монахинь без голов, зачем они пляшут на мельнице? Мельница крутит-
ся, мельница вертится, монашки и рыцари на Сретенье встретятся; крутится
мельница, вертится мельница, души в муку, а мука что метелица; крутится
мельница, вертится мельница, последним куском мы с костлявой поделимся;
мельница вертится, мельница крутится, монашки и рыцари стерпятся-слюбят-
ся... когда, однако же, мельница заполыхала изнутри и к ней стали подка-
тывать экипажи для безголовых рыцарей и безголовых монахинь и когда мно-
го позже - заходы, закаты - святой Бруно прошел сквозь пламя, а разбой-
ник Бобровский со своим дружком Матерной, от которого все и пошло, ходи-
ли по дворам и подпускали красного петуха всюду, где на воротах уже были
кем-то услужливо намалеваны кресты, - закаты, заходы, - и Наполеон, до и
после, когда город был осажден по всем правилам военного искусства, ибо
на нем были неоднократно и с переменным успехом опробованы знаменитые
пороховые ракеты Конгрева, - но и в самом городе, и на его укреплениях,
на бастионах Волк, Медведь, Буланый и на бастионах Выскок, Кролик и Дев-
кина Дырка, задыхались в чаду французы, чертыхались от бессильной злобы
поляки с их князем Радзивиллом, тщетно надрывал глотки полк однорукого
капитана де Шамбюра. Однако пятого августа к городу подступил домини-
канский паводок, вода без всяких штурмовых лестниц с первого приступа
взяла бастионы Буланый, Кролик и Выскок, подмочила пороха, с шипением и
треском загасила в своих толщах грозные ракеты Конгрева и запустила в
город, в его улочки и закоулки, кладовки и кухни несметные полчища рыбы,
особливо щук - вот уж кто поживился на славу, хоть провиантские склады
на Хмельной улице к тому времени и были сожжены, - заходы, закаты. Такой
реке, как Висла, все к лицу и все ее красит: закаты и кровь, глина и пе-
пел. Ей бы улететь вместе с вольным ветром. Но не всякая воля исполняет-
ся, и реки, которым так хочется в небо, тоже впадают в Вислу.
Вторая утренняя смена
Вот она, здесь, на столешнице у Браукселя, и перекатывается через ши-
венхорстскую дамбу, изо дня в день. А на никельсвальденской дамбе стоит
Вальтер Матерн и скрежещет зубами - ибо вода сходит. Как отмытые, помо-
лодев, обнажаются из-под воды дамбы. Только скрещенные крылья ветряков,
туповерхие колокольни да тополя - Наполеон приказал посадить их тут для
прикрытия своей артиллерии - лепятся, как приклеенные, на их гребнях. И
он, Вальтер, стоит один-одинешенек. Правда, с собакой. Но та не стоит,
носится, то она там, то тут. За его спиной, уже в полумраке и ниже уров-
ня реки, раскинулась отвоеванная людьми Пойма, и пахнет маслом, сыворот-
кой, сливками, сыроварнями, почти до тошноты пахнет здоровьем и молоком.
Вот он стоит, девятилетний пацан, по-хозяйски расставив ноги с багро-
во-синюшными коленками, растопырив обе свои пятерни, прищурив глаза и
напыжившись так, что все шрамы и царапины, все отметины и следы падений,
драк и нырков под колючую проволоку на его стриженой макушке набухают от
напряжения, вот он, Вальтер Матерн, скрежещет зубами, двигая челюстью
слева направо - эта привычка у него от бабки, - и ищет камень.
А на дамбе хоть шаром покати. Но он все равно ищет. Сухие сучки есть,
это он видит. Но сухой сучок против ветра не швырнешь. А ему хочется,
надо, невтерпеж швырнуть. Мог бы свистнуть, подозвать Сенту, которая то
тут, то там, но не свистит, только скрежещет зубами -чтобы ветер заглу-
шить - и хочет что-нибудь швырнуть. Мог бы криком "Эй, ты!" обратить на
себя взор Амзеля, что копошится внизу под дамбой, но во рту у него толь-
ко скрежет зубовный и нет места ни для какого "Эй, ты!", и ему хочется,
надо, очень надо швырнуть, а в карманах, как назло, ни одного камушка;
обычно-то у него в каком-нибудь из карманов обязательно камушек найдет-
ся, если не два, а сейчас нету.
Такие камушки в здешних местах называют "голышами". Евангелические
говорят - "голыши", и немногие католики тоже говорят "голыши". Грубые
меннониты - "голыши". И тонкие меннониты - "голыши". И Амзель, который
вообще-то любит быть не таким, как все, тоже говорит "голыш", когда име-
ет в виду камень. И Сента, если ей сказать "Принеси-ка голыш", обяза-
тельно принесет камушек. И Криве говорит "голыш", Корнелиус, Кабрун,
Байстер, Фольхерт, Август Шпанагель и майорша фон Анкум - все так гово-
