рят; и проповедник Даниэль Кливер из Пазеварка, обращаясь к своей паст-
ве, что к грубым, что к тонким меннонитам, говорит примерно так: "И тады
малыш Давид как возьмет голыш и как заедет ентому дылде Голиафу..." По-
тому как "голышом" в здешних местах называют всякий "сподручный", удоб-
ный камушек величиной примерно с голубиное яйцо.
Но Вальтер Матерн, как назло, ничего такого в карманах не находит. В
правом только крошки да семечки, а вот в левом, между кусками бечевки и
бренными останками кузнечика - а зубы тем временем скрежещут, а солнце
между тем скрылось, а Висла течет, влача в своих водах что-то из Гютлан-
да, что-то из Монтау, а Амзель все еще копается, и облака куда-то, и
Сента против ветра, а чайки на ветру и дамбы чисты как вылизанные, а
солнце ушло, ушло, ушло - он нашаривает свой перочинный нож. Солнце за-
ходит в восточных краях медленнее, чем в западных, это любому ребенку
известно. Висла течет от одного небосклона к противоположному. Вот уже
от шивенхорстской пристани отделился паром с намерением дотащить, косо
идя наперерез течению и всеми силенками упираясь, дотащить два товарных
вагона до рельсов узкоколейки, что протянулась от Никельсвальде до Штут-
хофа. Как раз сейчас кусок дубленой кожи по имени Криве отвернет от вет-
ра свое бычье лицо и начнет ощупывать неморгающим, почти без ресниц,
взглядом противоположную дамбу: лениво вращаются крылья ветряка, а вон
тополя - Криве их наперечет знает. Глаза у него слегка навыкате, и выра-
жение в них несгибаемое, а рука в кармане. Наконец, он соизволяет опус-
тить взгляд чуть пониже - а что это там копошится возле самой воды, эта-
кое смешное и круглое, и, похоже, норовит что-то выудить из Вислы. Да
это же Амзель охотится за старьем. А зачем ему старье, это любому ребен-
ку известно.
Дубленому Криве, однако, неизвестно, что такое обнаружил Вальтер Ма-
терн в своем кармане, обшаривая его в тщетных поисках голыша. И пока
Криве прячет свое сыромятное лицо от ветра, нож в ладони Вальтера Матер-
на потихоньку согревается. Это Амзель ему нож подарил. Три лезвия, што-
пор, пилка и даже шило. Краснощекий увалень Амзель, уморительно смешной,
когда он плачет. Амзель, который сейчас внизу под дамбой копается в
прибрежной тине, ибо хотя сейчас Висла медленно, пядь за пядью, на палец
в час, отступает, но когда от Монтау до Кэземарка потоп, она поднимается
до самого гребня дамбы и оставляет разные вещи, иной раз аж из самого
Пальшау.
Ушло. Село. Упало там, на горизонте, за дамбу, оставив только разго-
рающийся багрянец. И тогда - один лишь Брауксель это знает - Вальтер Ма-
терн еще крепче сжимает нож, который покамест у него в кармане. Амзель -
тот немного помоложе Вальтера Матерна. Сента, черным-черна, мышкует вда-
леке, такая же черная, как багрово закатное небо над шивенхорстской дам-
бой. Дохлая кошка в ветвях плавника. Чайки совокупляются на лету, шелко-
вистая оберточная бумага на ветру трепещет - то расправится, то свернет-
ся; стеклянные глаза-пуговки цепко видят все, что плывет, парит, юркает,
шмыгает, затаилось, замерло или просто существует на свете, как сущест-
вуют две тысячи веснушек на физиономии Амзеля; видят и то, что на голове
у него каска, какие носили еще до Вердена. Каска сползает на глаза, надо
ее отодвинуть на макушку, она опять сползает, мешая Амзелю выуживать из
тины штакетины, жерди и свинцово набрякшее тряпье, - вот тут-то как раз
из ветвей на прокорм чайкам вываливается кошка. Мыши снова снуют в нед-
рах дамбы. И паром все еще приближается к берегу. Река несет и вращает
дохлую рыжую псину. Сента нюхает ветер. Паром упрямо и зло тащит напере-
рез течению два товарных вагона. И телку, уже неживую, тоже несет река.
Ветер вдруг стих, запнулся, но еще не переменился. Чайки замерли в воз-
духе, они в недоумении. И вот тут, покуда все это - паром и ветер, телка
и солнце за дамбой, мыши в дамбе и чайки на лету, - Вальтер Матерн дос-
тает из кармана зажатый в кулаке нож, прижимает его - а Висла все течет
- к шерстяной груди свитерка и стискивает что есть силы, так что костяш-
ки пальцев в разгорающемся зареве отливают мелом.
Третья утренняя смена
Каждый ребенок от Хильдесхайма до Зарштедта знает, что добывается у
Браукселя в рудниках - тех самых, что пролегли от Зарштедта до Хильдес-
хайма.
Каждый ребенок знает, почему сто двадцать восьмой пехотный полк, пог-
рузившись в двадцатом году в эшелон, вынужден был оставить в Бонзаке ту
каску, которую носит сейчас Амзель, наряду с множеством других касок,
грудой обмундирования и парочкой походных кухонь, именуемых на солдатс-
ком наречии "гуляш-мортирами".
А вот опять кошка. Каждый ребенок знает - это уже другая кошка, толь-
ко мышам это невдомек и чайкам тоже. Кошка плывет мокрей мокрого, дохлей
дохлого. А вот и еще что-то несет, не собаку и не овцу, эге, да это пла-
тяной шкаф. С паромом он вроде уже разминулся. И в тот миг, когда Амзель
вытягивает из тины очередную жердь, а кулак Вальтера Матерна сжимает нож
что есть силы, до дрожи, - в этот миг кошка обретает свободу: ее подхва-
тывает течением и несет в открытое море, в открытое небо... Чайки все
меньше, мыши шебаршатся в дамбе, Висла течет, нож в кулаке дрожит, ветер
называется норд-вест, дамбы молодеют на глазах, море всеми силами упира-
ется, не пуская в себя реку, солнце все еще заходит и никак не зайдет, а
паром все еще тащится, тащит себя и два вагона, наперерез течению. Паром
не опрокинется, дамбы не прорвутся, мыши ничего не боятся, солнце вспять
не повернет, и Висла не повернет вспять, и паром не повернет, и кошка, и
чайки, и облака, и пехотный полк, Сента не хочет обратно к волкам, а хо-
чет умница, умница, умница... Вот и Вальтер Матерн не хочет класть об-
ратно в карман тот перочинный нож, что недавно подарил ему толстяк-коро-
тышка-увалень Амзель; наоборот, кулаку, что сжимает в себе нож, даже
удается побелеть еще чуточку сильнее. И зубы где-то над кулаком скреже-
щут слева направо. Но вот кулак чуть разжался, и покуда вокруг все те-
чет, движется, тонет, влачится, кружит, прибывает, убывает - кровь, что
застоялась в запястье, теплой волной приливает к ладони, и Вальтер Ма-
терн легко вскидывает за голову кулак с теплым ножом, вот он уже стоит
только на одной ноге, да и то на носке, почти на цыпочках, на кончиках
пальцев, что привычно мерзнут в зашнурованном ботинке, потому что без
чулка, как бы приподняв весь свой вес и уже перенеся его назад, за пле-
чо, в закинутую руку, и не целится никуда, и даже почти не скрипит зуба-
ми: и в этот быстротекущий, уходящий, уже канувший миг - даже Браукселю
его не спасти, ибо он забыл что-то, напрочь забыл, вот сейчас, когда Ам-
зель отрывает наконец взгляд от прибрежной слякоти и сдвигает стальную
каску с одной тысячи своих веснушек на вторую, со лба на затылок, - в
этот миг выкинутая вперед ладонь Вальтера Матерна уже пуста, легка и
сохраняет лишь вмятины, отпечаток перочинного ножа, у которого имелось
три лезвия, штопор, пилка и даже шило; а в пазах рукоятки забились морс-
кие песчинки, остатки мармелада, сосновые иголки, труха от коры и сгуст-
ки кротовой крови; ножа, за который запросто можно было выменять новый
велосипедный звонок; даже не украденного, а честно купленного Амзелем на
честно заработанные деньги в лавке у собственной матери, а потом пода-
ренного им своему другу Вальтеру Матерну; ножа, который прошлым летом во
дворе у Фольхертов пригвоздил к воротам сарая бабочку, а под паромной
пристанью, куда причаливает Криве, однажды за один день прикончил четы-
рех крыс, в дюнах едва не прикончил кролика, а две недели назад пронзил
крота, прежде чем того успела взять Сента. Пока что ладонь все еще хра-
нит на себе отпечаток ножа, того самого, которым Вальтер Матерн и Эдуард
Амзель, когда им было по восемь лет и очень хотелось заключить кровное
братство, сделали себе надрезы на руке, там, где мускулы, потому что
Корнелиус Кабрун, который был в немецкой Юго-Западной Африке и знает
обычаи готтентотов, так им рассказывал.
Четвертая утренняя смена
Тем временем - ибо пока Брауксель изучает историю ножа, пока он экс-
периментальным путем исследует траекторию полета ножа с учетом силы
броска, сопротивления ветра, закона всемирного тяготения, времени у него
остается ровно столько, что он едва успевает засчитать себе целый рабо-
чий день от одной смены до другой и написать "тем временем", - так вот,
тем временем Амзель тыльной стороной ладони сдвигает каску со лба на за-
тылок. Взгляд его скользит вверх по склону дамбы, успевает заметить и
бросок, и бросившего, и перехватить на лету брошенный предмет; а нож,
утверждает Брауксель, тем временем достиг той высшей точки, какой дости-
гает всякий предмет, движущийся вверх под воздействием внешней силы, - а
тем временем Висла течет, кошка дрейфует, чайка кричит, паром приближа-
ется, сука Сента чернеет на фоне неба, а солнце все заходит и никак не
зайдет.
Тем временем - ибо когда брошенный предмет достигает той высшей точ-
ки, после которой начинается падение, он на секунду как бы замирает,
пребывая в кажущейся неподвижности, - так вот, пока нож на секунду зами-
рает в этой точке, Амзель отрывает от него взгляд и снова - а нож тем
временем начинает падать в воду, стремительный и обреченный под порывами
встречного ветра, - снова смотрит на своего друга Вальтера Матерна, ко-
торый все еще балансирует на одной ноге в зашнурованном ботинке, без
чулка, правая рука все еще вытянута, а левая для равновесия загребает
воздух.
Тем временем - ибо пока Вальтер Матерн балансирует на одной ноге,
стараясь сохранить равновесие, пока Висла и кошка, мыши и паром, Сента и
солнце, пока перочинный нож падает в воду - на руднике Браукселя засту-
пила очередная утренняя смена, а ночная, наоборот, отшабашила и разъеха-
лась по домам на велосипедах, комендант запер штейгерский барак, а во-
робьи во всех канавах возвестили приход нового дня... Амзелю тогда все
же удалось - то ли своим шустрым взглядом, то ли чуть менее шустрым кри-
ком - вывести Вальтера Матерна из едва сохраняемого равновесия. И хотя
тот и не свалился с самой кромки никельсвальденской дамбы, однако кач-
нулся, зашатался и накренился так, что потерял из виду свой нож и не уг-
лядел, как тот соприкоснулся с водами Вислы и юркнул вглубь.
- Эй, Скрыпун! - кричит Амзель. - Опять зубами скрипишь и швыряешься
чем ни попадя?
Вальтер Матерн, которому адресованы и этот вопрос, и кличка Скрыпун,
уже снова твердо стоит на ногах, сверкая ободранными коленками и потирая
ладонь своей правой руки, на которой остывающим контуром меркнет отпеча-
ток ножа.
- Ты же видел, что швыряюсь, чего зря спрашиваешь?
- Но ты не голышом швырнулся.
- А если нет голыша.
- А чем ты швырнулся, коли голыша нет?
- Кабы у меня был голыш, я б голышом швырнулся.
- Чего же ты Сенту не послал, она бы тебе принесла.
- Этак любой дурак скажет: "Чего же ты Сенту не послал". Попробуй
пошли эту тварь, она вон за мышами носится.
- Чем же ты тогда швырнулся, коли голыша не было?
- Заладил тоже - чем да чем? Чем надо, тем и швырнулся. Будто сам не
видел.
- Ты ножиком моим швырнулся.
- Это мой был ножик. Подарок - он подарок и есть. Кабы у меня голыш
под рукой был, разве стал бы я ножом швыряться.
- Мог бы сказать по-человечески, что у тебя там голыша нет, я б тебе
мигом бросил, у меня их тут навалом.
- Чего зря языком молоть, все равно его уже не вернешь.
- Может, мне новый подарят на Вознесение.
- А я, может, не хочу новый.
- Ну, если бы я тебе его отдал, захотел бы.
- А спорим, что не возьму?
- А спорим, что возьмешь?
- А спорим, что нет?
- А спорим, что да?
И они ударили по рукам - зажигательное стекло против оловянных гуса-
ров, - причем Амзель подает свою веснушчатую ладонь снизу, а Вальтер Ма-
