одно за другим возникают птицеустрашающие творения, запечатлевшие наряду
с богами также и галерею магистров славных немецких рыцарских орденов -
от Германа Бальке и Конрада фон Валленрода вплоть до Юнгингена: вот уж
где вдоволь погромыхало заржавелое кровельное железо, в прорезях которо-
го, в обрамлении бочковых заклепок, гордо мерцали на белой промасленной
бумаге черные рыцарские кресты. Тут уж, уступая доблестям Книпроде,
Летцкау и фон Плауэна, волей-неволей пришлось потесниться не одному
Ягайло, но и великому Казимиру, не говоря о столь сомнительных личнос-
тях, как разбойник Бобровский, Бенеке, Мартин Бардевик и бедолага Ле-
щинский. А Амзель просто не мог насытиться преданиями прусско-бранден-
бургской старины: он лудил ее целыми столетиями - от Альбрехта Ахилла до
Цитена, выжимая из плодородного компоста восточно-европейской истории
свои пугала и наводя ими ужас на птиц в восточно-европейском небе.
Примерно в ту же пору, когда отец Харри Либенау, столярных дел мас-
тер, купил у мельника Антона Матерна щенка Харраса, а мир еще не знал ни
самого Харри Либенау, ни его кузину Туллу, всякий, кто умеет читать, мог
прочесть под рубрикой "Родимый край" в одном из номеров "Последних но-
востей" статью, которая весьма пространно, вдохновенно и поэтично воспе-
вала красоты восточно-прусского побережья. Страна и люди, особенности
строения аистиных гнезд и архитектуры крестьянских усадеб, в частности
косяков и карнизов над крыльцом, - все это описано с большим знанием де-
ла. А в центральной части статьи, с которой Брауксель на всякий случай
даже заказал себе фотокопию, говорилось и все еще говорится примерно вот
что: "И хотя в общем и целом на нашем побережье все идет своим привычным
чередом, а всепобеждающая техника еще не вошла сюда своим триумфальным
маршем, в одной, пусть и побочной области можно наблюдать поистине рази-
тельные перемены. Птичьи пугала на привольных и холмистых пшеничных по-
лях нашего благодатного края, еще несколько лет тому назад банально це-
лесообразные, пусть чуточку чудные и грустные, но в целом, безусловно,
еще вполне схожие с пугалами других земель и провинций, - теперь обнару-
живают в полях между Айнлаге, Юнгфером и Ладекоппом, но и вверх по Висле
вплоть до Кэземарка и Монтау, а в отдельных случаях даже южнее Нойтайха
совершенно новую и разнообразную физиогномику. Буйная фантазия перемеша-
лась здесь с древними народными поверьями: потешные, но и жутковатые фи-
гуры возвышаются среди колышущихся на ветру нив, среди тучного изобилия
садов. Не пора ли уже сейчас местным краеведческим и историческим музеям
обратить внимание на эти сокровища пусть наивного, но столь искусного по
форме народного творчества? Подумать только, ведь это в наши дни посреди
плоской обезлички современной цивилизации снова, а быть может, и по-но-
вому расцветает нордическое наследие, нарождается восточно-прусский сим-
биоз гордого духа викингов и христианского благочестия! Особенно поража-
ет тройственная группа в привольно колосящемся поле между Шарпау и Бэр-
вельде - своей пронзительной простотой она напоминает тройное распятие
Господа нашего и двух разбойников на Голгофе и в своей наивной набожнос-
ти буквально хватает за душу путника, что держит путь по нашим бескрай-
ним волнистым нивам, пригвождая его к месту - а он и сам не знает поче-
му".
Только пусть никто не подумает, будто Амзель сотворил эту группу - в
дневнике остался запечатленным только один разбойник - исключительно в
порыве детского благочестия и совершенно бескорыстно: согласно тому же
дневнику, она принесла автору два гульдена двадцать.
А куда девались те деньги, которые крестьяне округа Большой Вердер -
с легким ли сердцем или сперва изрядно поторговавшись - выкладывали на
плоскую мальчишечью ладошку? Эти растущие богатства хранились в кожаном
мешочке под присмотром Вальтера Матерна. Он хранил их бдительно, угрюмо
поглядывая исподлобья, и не без скрежета зубовного. Обвязав тесемку вок-
руг запястья, он повсюду носил с собой этот мешочек, полный звонких мо-
нет Вольного города Данцига: под тополями вдоль шоссе и по ветродуйным
просекам прибрежного леса, переправлялся с ним на пароме, крутил им в
воздухе, бил им об забор, а также - с особым вызовом - о собственное ко-
лено и обстоятельно, не торопясь, развязывал, когда крестьянин превра-
щался в клиента.
Так что кассу держал не Амзель. Вальтеру Матерну полагалось, покуда
Амзель изображал напускное безразличие, назначать цену, ударять по рукам
на манер барышников, скрепляя сделку рукопожатием, и загребать выручку.
Кроме того, Вальтер Матерн отвечал за транспортировку проданных, равно
как и выданных напрокат, пугал. Так он попал в кабалу. Амзель сделал его
своим батраком. В коротких приступах гнева он бунтовал, силясь освобо-
диться. История с перочинным ножом и была, в сущности, попыткой такого
бессильного бунта; ибо Амзель, с виду столь неповоротливый увалень, ка-
тившийся колобком по жизни на своих толстых коротеньких ножках, неизмен-
но умудрялся быть на шаг впереди. Так что когда оба шли по дамбе, сын
мельника наподобие настоящего батрака всегда плелся на полшага позади
неутомимого изобретателя и создателя все новых и новых птичьих пугал.
Ему, как батраку, полагалось, кроме того, таскать за своим господином
все материалы: жердины, палки, мокрое тряпье и вообще все, что вздумает
принести в своих мутных водах Висла.
Девятнадцатая утренняя смена
"Холуй! Холуй!" - кричали другие дети при виде Вальтера Матерна, ко-
торый, как батрак, следовал за своим другом Эдуардом Амзелем. Кто сквер-
нословит и богохульствует, того, как известно, ждет суровая кара; но кто
станет всерьез спрашивать с деревенских мальчишек, этих сорвиголов, что
поминают черта чуть ли не на каждом слове? А уж эти двое - Брауксель
имеет в виду сына мельника и толстяка-увальня с того берега - были вооб-
ще не разлей вода, срослись, словно сам Господь Бог и дьявол, так что им
эти подначки сельского юношества были все равно как бальзам. Кроме того,
они ведь оба, тоже как Бог и дьявол, скрепили свое кровное братство од-
ним ножом.
Вот так, душа в душу - ибо добровольное батрачество тоже было любов-
ным проявлением дружбы, - друзья нередко сиживали в верхней горенке,
странности освещения которой зависели, как помним, от взаимодействия
солнечных лучей и крыльев матерновской ветряной мельницы. Сиживали ряд-
ком, на маленьких скамеечках в ногах у бабки Матерн. За окном день кло-
нится к вечеру. Древесные червяки безмолвствуют. Тени от крыльев мельни-
цы падают не в горенку, а уже во двор. Курятник на малой громкости, по-
тому что окно закрыто. Только муха на липучке все тянет и тянет свою
сладкоголосую прощальную арию. А внизу, так сказать в партере, сварливым
голосом, словно бы заведомо недовольная любым слушателем, старуха Матерн
рассказывает свои байки-небывальщины. Размахивая костлявыми морщинистыми
руками и широко разводя их в стороны всякий раз, когда требуется обозна-
чить любые встречающиеся в истории размеры, старуха Матерн рассказывает
байки о наводнениях, байки о заколдованных коровах, в том числе и о со-
сущих молоко угрях и всякую прочую всячину: одноглазый кузнец, лошадь о
трех ногах, дочка князя Кестутиса, что выходила ночами мышковать, и ис-
торию о гигантской морской свинье, которую выбросило на берег приливом
неподалеку от Бонзака, как раз в тот год, когда Наполеон вздумал на Рос-
сию войной идти.
Но всякий раз - сколь бы длинными оселками она ни петляла - в конце
концов, попадаясь на крючки ловких наводящих вопросов Амзеля, она всту-
пала в гулкие ходы темного подземелья нескончаемой, потому что она не
окончена и по сегодня, истории о двенадцати обезглавленных монашках и о
двенадцати обезглавленных рыцарях, каждый со своим шлемом под мышкой,
которые в четырех экипажах, две упряжки белых, две вороных, проезжали
через Тигенхоф по громыхающей мостовой, останавливались на заброшенном
постоялом дворе и там, сойдя, выстраивались парами - и сразу же ударяла
музыка. Трубы, цитры, барабаны - во всю мощь. И к этому еще вдобавок цо-
канье языком и гнусавое пение. Скверные песни, похабный припев - мужски-
ми голосами, это рыцари поют, прихвативши головы в шлемах под мышку, а
затем вдруг, тонко так, жалостливо, благочестивый женский хор, будто в
церкви. А потом снова безголовые монахини, головы они держат перед со-
бой, и головы эти на разные голоса поют сами, а песни блудливые, неприс-
тойные, а пляски под них все с притопом да с прихлопом, с визгом да с
кружением до одури. И тут же, снова выстроившись в благочестивую процес-
сию, две дюжины безголовых фигур в освещенных окнах гостиницы отбрасыва-
ют на мостовую свои смиренные тени, покуда снова не загрохочут барабаны,
не взвоют трубы, не взвизгнут смычки и весь дом не затрясется от пола до
самой крыши. Наконец под утро, перед петухами, к воротам сами, без куче-
ров, подъезжают четыре экипажа, две упряжки белых, две вороных. И две-
надцать рыцарей, дребезжа железом и осыпаясь ржой, покидают постоялый
двор в Тигенхофе, и на плечах у них дамские вуали, сквозь которые мерт-
венно-бледными ангельскими чертами мерцают профили монахинь. И двенад-
цать монахинь, в рыцарских шлемах с опущенным забралом поверх орденского
платья, тоже покидают постоялый двор. Они садятся в четыре экипажа, уп-
ряжка белая, упряжка вороная, садятся по шестеро, но не вперемежку - за-
чем, когда головами они уже и так обменялись? - и уезжают из притихшего
городка, однако мостовая под ними снова грохочет.
- Еще и сейчас, - так говаривала старуха Матерн, прежде чем направить
зловещие кареты в другие места, где те и по сей день останавливаются пе-
ред часовнями и замками, - еще и сейчас в заброшенном трактире, где ник-
то жить не хочет, по ночам из камина раздается благочестивое пение впе-
ремежку с богохульными молитвами на восемь кошачьих голосов.
Выслушав все это, оба закадычных друга больше всего на свете хотели
сразу же отправиться в Тигенхоф. Но сколько ни пытались они осуществить
эту затею, им удавалось добраться только до Штегена, в крайнем случае -
до Ладекоппа. Зато следующей зимой, которая, разумеется, для строителя
птичьих пугал и должна быть самым творческим временем года, Эдуард Ам-
зель все же нашел возможность побывать на заколдованном месте и снять с
безголовых привидений все нужные мерки: так он создал свои первые меха-
нические пугала, хотя на это и ушла изрядная доля его состояния из за-
ветного денежного мешочка.
Двадцатая утренняя смена
Эта оттепель продолбит у Браукселя дырку в башке. Капель стучит и
стучит по оцинкованному оконному карнизу. Поскольку в конторе у Брауксе-
ля есть и помещения вовсе без окон, он мог бы от этой весенней терапии
отказаться. Но Брауксель остается, он явно хочет заиметь в башке дырку:
цел-лу-лойд, цел-лу-лойд, - коли уж кукла, то обязательно с дырочкой в
аккуратном целлулойдовом лобике. Ибо Брауксель однажды уже пережил отте-
пель и превращался в невесть что под талой водицей с худеющего снегови-
ка; но еще раньше, за много-много оттепелей до того, Висла текла под
толстым, изрезанным санными следами ледяным покрывалом. А юношество всех
окрестных рыбацких деревень вовсю забавлялось катанием под парусом на
закругленных коньках, называемых попросту "снегурками". Катались по
двое, брали в руки сколоченную из досок раму с натянутой на нее просты-
ней - это и был парус - и, поймав ветер, неслись вперед, аж дух захваты-
вало. У всех изо рта пар. Снег, конечно, мешал, его сперва разгребали
лопатами. Там, за дюнами, все земли без разбору, что плодородные, что
нет, укрыты сугробами. Сугробы на обеих дамбах. Прибрежный снег незамет-
но переходит в снег на льду, который укрыл под собою бескрайнее море со
